"...вскорости мне предстоит вернуться на родину, дабы передать ценного пленника в распоряжение британских властей. Льщу себя надеждой, что Корона вознаградит меня причитающейся мне отставкой и назначит содержание, которое позволит мне наконец предстать перед вашей семьёй в том статусе, о котором мы с вами мечтали так долго.
Засим остаюсь неизменно преданный вам,
Грегори Стильтон, капитан "Ярмута"".

Грегори отложил перо, аккуратно присыпал лист мелким кварцевым песком, сдул его, подняв в воздухе лёгкую взвесь, мерцавшую даже в тусклом свете пасмурного утра, которое кое-как пробивалось в окна капитанской каюты, и так же аккуратно сложил письмо. Капнул на срез тёмно-коричневым сургучом, растопленным на свечке, и приложил к застывающей лужице свою серебряную печатку с изображением грифона. В ближайшем порту он сможет отправить это письмо... а возможно, сможет порадовать мисс Ловуд гораздо более скорым возвращением. Не исключено даже, что он обгонит собственную весточку, если, конечно, пленник окажется сговорчивым. Хотя Грегори не очень-то на это рассчитывал.

И размышления о победе над "Чёрным Ястребом" и его капитаном, которые за минувшее десятилетие почти слились в разгорячённых ромом умах с таинственным и зловещим "Летучим голландцем", вестником неминуемой гибели, тоже не радовали капитана Стильтона. Добро бы они встретились в море случайно и были бы хоть отчасти в равных условиях... но нет, "Ярмут" следовал за "Чёрным Ястребом", словно натасканная на кровь гончая за лисой в излюбленном развлечении английской аристократии, — и настигнув, вцепился в глотку, не обращая внимания на боль и раны. Всего-то навсего два-три слова, сказанные шёпотом и оплаченные полновесным английским золотом, — и никакого "Летучего голландца"... Но если на войне все средства хороши, то почему у Грегори так неприятно-муторно на сердце?

Он откинулся на спинку своего кресла, вслушиваясь в крики своих матросов — они то и дело спрашивали у вахтенного в "гнезде", не видать ли земли на горизонте. Ясное дело, им не терпелось отметить свою победу в первом же портовом кабаке, тем более что капитан Стильтон сдержал слово и выдал каждому выжившему члену экипажа по золотому соверену после того, как мачта "Чёрного Ястреба" скрылась в пене водоворота, а капитана Малвадо спустили в трюм, израненного, но не смирившегося со своей судьбой — и если бы он не был оглушён взрывом последнего пушечного ядра, который разнёс в щепки правый борт "Ястреба", то вряд ли позволил бы выловить себя из воды. Скорее, пошёл бы на дно, прихватив с собой ещё одного, а то и двух ненавистных британцев. Впрочем, кажется, он равно ненавидел и испанцев, и французов, и даже голландцев... Одно слово — пират!

Однако именно благодаря своему промыслу Малвадо до сих пор жив — и представляет собой немалую ценность для Короны, потому что слава о награбленных им сокровищах едва ли не затмевает его славу непобедимого капитана непобедимого корабля. И хотя Стильтон написал мисс Ловуд, что намеревается доставить пленника в Англию, истинные его намерения были несколько иными. Когда ненависть и ярость Малвадо утихнут настолько, что сквозь их рёв пробьётся голос здравого смысла, он, вполне вероятно, прислушается к предложению, которое капитан "Ярмута" сделает ему — к немалой выгоде обеих сторон. Вряд ли он выберется из лап королевских дознавателей: пирату, да ещё испанцу, не будет ни пощады, ни даже самомалейших поблажек. Но если он окажется словоохотлив, то, может быть, его не придётся везти в трюме через всю Атлантику...

Стильтон вышел из каюты на палубу, на мгновение подставил лицо мелкому солоноватому дождю. Ветер был едва ощутим, ему недоставало сил наполнить промокшие паруса. Капитан поморщился: с этакой скоростью они будут тащиться до Ямайки ещё неделю... Он вытер лоб и негромко позвал:
— Уильям!
— Здесь, капитан, — отозвался хриплый пропитой и прокуренный голос мгновение спустя. Уильям Финли, как обычно, возник из ниоткуда, соткался из воздуха, и команда дала своему боцману опасливое прозвище Призрак, разумеется, не осмеливаясь назвать его так в глаза. Впрочем, Финли вряд ли обиделся бы. Грегори доподлинно знал, что ему нравится это прозвище. А ещё он знал, что на Ямайке боцман, скорее всего, сойдёт на берег с концами. Они много говорили об этом, и капитан понимал его: больше сорока лет в море — шутка ли! Сам он болтался в здешних водах четвёртый год, в десять раз меньше, и втайне гордился тем уважением, которое питал к нему Призрак... хотя и не собирался равняться с ним "солёными годами". Его ждут в Англии, и в Англию он надеялся вернуться в ближайшие месяцы.
— Как там наш гость, Уильям?
— Очухался, капитан. Бранится, как распоследний портовый грузчик, несмотря на раны.
— Раны... — Стильтон нахмурился. Судовой лекарь не пережил сражения с "Чёрным Ястребом", потому что ослушался приказа капитана и всё-таки вылез на палубу в разгар битвы. Идиотски нелепая смерть: когда одно из вражеских ядер разбило часть левого фальшборта, отлетевший обломок вонзился мистеру Каннигему в глаз, и когда его нашли, он уже начал холодеть. Весьма прискорбно, потому что Каннингем был действительно неплохим врачом... и ещё более прискорбно, что теперь ранами пленника заняться некому, кроме самого капитана. Навыками первой помощи он овладел задолго до службы во флоте благодаря своему дядюшке, который был военным врачом и, как сам он с гордостью заявлял, "при Фонтенуа отбил у костлявой десятерых славных парней". Может, он и преувеличивал, но знания, почерпнутые у старого доктора, очень пригодились его племяннику в южных морях. — Уильям, принеси мне ящик Каннингема. Спустимся в трюм вместе. Кто-то должен подержать нашего гостя на мушке, пока я буду осматривать его драгоценную персону.
Боцман хмыкнул и исчез в кубрике, где у врача был свой закуток. Стильтон терпеливо ждал, прислушиваясь к ругательствам, доносившимся из трюма. Судя по ним, пленник в ближайшее время помирать не собирался, однако в море никогда заранее не угадаешь, как пойдёт дело...

...Войдя в крохотный отсек, где держали пирата, Грегори некоторое время молча рассматривал его. Раны на голове и на груди выглядели скверно, однако тёмные глаза сверкали неподдельной ненавистью и презрением, а рот кривился в глумливой усмешке. Поджарое мускулистое тело, иссечённое шрамами, не выглядело истощённым — стало быть, до Ямайки он так или иначе дотянет.
— Уильям, поставь ящик. Вот, возьми. — Капитан вынул из-за пояса один из своих знаменитых пистолетов, "не знающих промаха и осечек". Да, они были изготовлены на заказ и стоили гораздо дороже офицерского патента, но родители не поскупились, и за эти годы Грегори не раз благословил их щедрость, а его команда окончательно уверилась в том, что пистолеты капитана зачарованы какой-то очень сильной ведьмой — ну или омыты святой водой чуть ли не у Гроба Господня... Кто бы мог подумать, что моряки настолько суеверны! — Держи его под прицелом.

Он извлёк из ящика лоскут относительно чистой ветоши и бутылку с этикеткой Aqua Vitae. Зубами сдёрнул пробку и щедро полил лоскут прозрачной жидкостью с резким запахом. Потом подошёл к пленнику.
— Сеньор Малвадо, я хочу обработать и перевязать ваши раны. Не сомневаюсь, что вы всё это время думали о смерти, потому что не подобает капитану оставаться в живых после гибели его корабля. Тем не менее я хочу, чтобы вы жили. По крайней мере ещё какое-то время.
Грегори осторожно, но твёрдо взял мужчину за подбородок и начал протирать края раны, не обращая внимания на шипение от боли и новые ругательства. Некоторые из словечек, выплюнутых пиратом, вызвали у Финли неподдельное восхищение — он даже одобрительно хмыкал, но продолжал держать пленника на мушке. В этом Стильтон не сомневался.
— Когда запас ваших ругательств иссякнет, — тем же ровным голосом произнёс он, так же крепко придерживая пирата за подбородок, — сосредоточьтесь на более насущных потребностях. Например, еда и вода. Или хотя бы смена позы на более удобную. Что вы на это скажете?

Плевок под ноги вызвал у боцмана негодующий рык, но  Грегори, не глядя, сделал лёгкий жест рукой с окровавленным лоскутом: не мешай, делай что сказано. Финли что-то проворчал, но тем и ограничился. Сам же Стильтон невозмутимо отбросил использованную ветошь и присмотрелся к очищенной ране. Довольно глубокая, но если забинтовать, то её не будет разъедать пот... Он достал из ящика бинты и осторожно провёл рукой по смуглому лбу, убирая с него прилипшие пряди волос.
— Вы пытаетесь разозлить меня, — ровно произнёс Грегори, начиная обматывать голову Малвадо бинтами. — Вряд ли вам это удастся. К тому же вашему благородному облику не идут такие ругательства... зачем же унижаться?
"Если уж на то пошло, это мы унизились до крайнего предела, прибегнув к подкупу... Я, разумеется, никогда не скажу этого вслух, но мне стыдно думать о своей победе как о победе. И вряд ли я когда-нибудь смогу поделиться этими мыслями с кем-то, кроме Всевышнего, даже на исповеди — сомневаюсь, чтобы во всей Англии нашёлся хоть один священник, который бы меня понял. А вот вы бы поняли, сеньор Малвадо... и возненавидели бы меня ещё больше".

Грязные намёки на утоление похоти, которыми осыпал его пират, Стильтон старательно пропускал мимо ушей. Он знал, что такое "рабочий рот", он знал о том, что моряки, по многу месяцев не видевшие женщин, ищут удовлетворения своих потребностей друг в друге... Это знание не вызывало у него негодования или омерзения — плоть человеческая слаба, и если выбирать между тайными противоестественными утехами и открытым бунтом команды, озверевшей от переизбытка семени в чреслах, то Стильтон однозначно предпочёл бы первое. Не в отношении себя, разумеется. К счастью, его тело не требовало ничьих ртов, промежностей или задниц, во всяком случае открыто и настоятельно. Иногда ему снились сны — смутные, жаркие, полные неясных образов и вполне ясного томления. После этих снов простыни бывали влажными, и Грегори не стыдился этого, полагая меньшим злом, нежели посещение портового борделя — или заведения рангом повыше, но сводящегося к тому же самому. Мысленно он называл это "хранить себя для будущей жены", потому что искренне считал — хотя и этим мнением вряд ли мог бы с кем-то поделиться, — что мужчина не вправе требовать от женщины чистоты и верности, если сам не готов подарить ей то же самое. Правда, мисс Ловуд никогда не появлялась в его снах... ну так что же? Она ждала его наяву, пусть и на другом конце света.

— На вашем месте я бы всё-таки подумал о еде и воде, — серьёзно повторил он, закрепляя бинт на голове пирата и переходя к ране на груди. Стирая со смуглой кожи кровь и грязь, Стильтон невольно сравнивал этот торс с античными статуями, которые ему доводилось видеть в парках у более состоятельных соседей. Показательно ненавидя французов, чопорная английская знать тем не менее тщательно копировала сады Версаля и Тюильри, в том числе в части украшений. Малвадо не походил на Геракла... но на Ахилла — вполне. И рана казалась едва ли не кощунством, оскверняющим подлинную телесную красоту. Особенно когда пират выгибался от боли, и мышцы перекатывались под этой гладкой кожей...
— Уильям.
— Да, капитан.
— Отдай мне пистолет и позови сюда Арчи и Роджера. Его надо перековать.
"Дьявол, я словно говорю о жеребце, потерявшем подкову... Хотя сеньор Малвадо чем-то похож... только на дикого, необъезженного скакуна — такой же неукротимый, гневный, горячий..."
Стильтон нахмурился, не понимая, откуда взялись столь неуместные, хотя и в некотором роде поэтические сравнения. Чтобы перебинтовать рану на груди, ему приходилось почти обнимать пирата, рискуя стать мишенью для куда более меткого плевка. "Ему больше ничего не остаётся, — упрямо повторял про себя Грегори. — Преимущество на моей стороне, но я, хоть и пал достаточно низко, не замараю рук тем, что буду избивать беспомощного пленника".

Убедившись, что повязки надёжно закреплены, он отвернулся, чтобы закрыть ящик.
— Я надеюсь, вы проявите благоразумие и не будете срывать бинты, — сказал он, не глядя на Малвадо. — А ещё я надеюсь, что мы с вами всё-таки побеседуем по-настоящему, когда вы смиритесь с текущим положением дел. Вам совершенно незачем усугублять его. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что вы предпочли бы остаться в Порт-Рояле на Ямайке, а не плыть через океан в застенки Тауэра... Подумайте об этом.
И поднялся навстречу двум матросам, одновременно вновь вынимая из-за пояса пистолет.
— Сковать ему руки перед собой. Ножные кандалы и обруч на пояс. Средней длины. Кандалы не должны мешать ему есть, пить и ложиться, но пусть остаётся в шаге от двери.

Пока Арчи и Роджер выполняли приказ, Стильтон держал пирата на мушке. К счастью, тот не пытался сопротивляться, хотя после обработки ран ему явно полегчало. Когда дело было сделано, Грегори лично закрыл все замки на кандалах. Что делать, они в море, кузнеца, чтобы намертво заклепал все оковы, взять негде — так что на поясе капитана теперь позвякивала связка ключей.

Уильям, не дожидаясь отдельного распоряжения, поставил перед пленником глиняную кружку с водой и миску с ломтем вяленого мяса. На одобрительный кивок капитана он только пожал плечами:
— Вы сами сказали, сэр, что его надо довезти хотя бы до Ямайки, а то и дальше... раз он так нужен Короне, его следует поберечь.
— Всё верно, — подтвердил Стильтон и, уже выходя, обернулся, чтобы посмотреть на пирата — и встретить ответный взгляд, пылающий прежней ненавистью.
— Я приду вечером, — негромко пообещал он. — И мы поговорим.

Остаток дня капитан Стильтон провёл в каюте над картами. Штиль, как заявил Уильям, продержится ещё несколько дней, а значит прибытие на Ямайку откладывается самое малое на неделю. Такая задержка хоть и не входила в планы Грегори, но всё же могла сыграть ему на руку. Если Малвадо расскажет, где спрятана хотя бы часть его сокровищ, то этого будет вполне достаточно, чтобы сдать его в Порт-Рояль и предоставить пирата его собственной судьбе. Конечно, слухи склонны преувеличивать всё и вся, но даже если делить их на шестнадцать, то самого малого из тайников будет достаточно, чтобы британская казна, изрядно затянувшая пояс в последние годы, смогла наконец вздохнуть свободно. Малвадо далеко не глуп, он понимает, что часть всяко меньше целого. И чтобы сохранить целое, он отдаст часть. Может быть, многие упрекнут Стильтона, что он продешевил, истребовав лишь одну монету из тысячи — но ни один из злопыхателей не откажется от монеты здесь и сейчас ради тысячи когда-нибудь потом...

Дело было за малым: разговорить пирата. Грегори полагал, что уже продемонстрировал ему свою добрую волю и готовность к хотя бы подобию сотрудничества. Однако потопленный "Чёрный Ястреб" всё ещё маячил где-то на краю его мыслей живым укором, напоминая, что никакая добрая воля не поможет бесчестному победителю...
В таком состоянии не стоило идти к пленнику. То, что Стильтон испытывает угрызения совести, явно не пойдёт на благо разговору. Поэтому капитан вышел на палубу, остановился у наспех заделанного фальшборта и прищурился на заходящее солнце. Матросы собрались в кружок у грот-мачты и слушали Арчи, у которого никогда не заканчивались морские байки — грубоватые, но занятные, так что Стильтон и сам время от времени прислушивался к ним, разумеется, не проявляя открытого интереса. Судя по взрывам смеха, долетавшим до него, Арчи травил очередную похабщину. Что ж, ничего удивительного: гоняясь за "Чёрным Ястребом", "Ярмут" около месяца не приставал к берегу. Да и золотые соверены, полученные от Стильтона, жгли карманы матросских штанов, требуя спустить их на выпивку и девок... Но пока им оставались только байки про бравых морячков, которые не упускали своего ни под пробкой, ни под юбкой.
— Капитан.
— Уильям. — Грегори едва заметно вздрогнул. — Ты действительно тихий, как призрак.
Боцман усмехнулся и тоже посмотрел на закат, держась достаточно близко к капитану, но всё же чуть позади.
— Я-то Призрак... а знаете, как прозвали вас? И не только на "Ярмуте"...
— Как же? — равнодушно осведомился Грегори. Он не был настроен на праздную болтовню, но и обижать Уильяма не хотелось.
— А помните того испашку с "Золотой Звезды"? Ну, полтора года назад возле Тортуги? Который попробовал взять нас на абордаж, а когда вы пришпилили его плечо к его собственной палубе, понял, что погорячился...
— Диего Хименес, кажется, — рассеянно отозвался Стильтон. — Ну, ему грех было жаловаться на нас. Сам нарвался, сам пострадал...
— ...и сам выздоровел, — подхватил боцман. — Каннингем, упокой Господь его душу, заштопал дурака так, что любо-дорого. По вашему приказу. И в тюрьму Форт-Чарльза вы сдали его целёхоньким...
— Допустим, но при чём тут прозвище?
— Так он вас сперва поливал почище этого, — боцман стукнул мыском башмака о палубные доски, намекая на узника в трюме, — а потом что вслед кричал, помните?
Грегори пожал плечами. Чего только ему не кричали, как только не называли... не держать же в голове каждую чушь? Собака лает — ветер носит.
— Сaballero de piedra, — старательно выговорил Уильям испанские слова. — По-нашему значит...
— Каменный рыцарь?
Грегори не смог сдержать удивления. Прозвище показалось ему в высшей степени странным. Нет, конечно, бывают и хуже, и он не удивился бы, назови его кто-нибудь "королевской ищейкой" или как-нибудь в этом же духе. Но рыцарем, да ещё каменным?..
— М-да... даже не берусь судить о причинах.
— А чего там судить? — хмыкнул Финли. — Позвольте начистоту, капитан.
— Слушаю.
— Со стороны глянуть, так вы он самый и есть. Благородный, конечно, что тот рыцарь... но и как будто неживой. Высекли вас из какого-нито мрамора, и не теплится в вас ничегошеньки человеческого. Ни лишний стаканчик выпить, ни девку щипнуть, ни ругнуться...
— По-твоему, человеческое — это обязательно то, в чём обычно каются на исповеди? — поднял бровь Стильтон, невольно заинтересовавшись разговором.
— По-моему... уж простите, капитан, но вы сами разрешили... не было в вашей жизни, как бы так выразить, переворотов. Живой вы, не каменный, конечно, а только всё равно что заколдованный. И чтобы расколдовать, сбить с вас эту мраморную коросту, встряска нужна. Только чтоб взаправдашняя, чтоб до печёнок пробрало.
— Какая же, например?
— Тут уж на каждого своё средство... Кому-то богатство, кому-то слава, кому-то любовь.
— Неужели? — Стильтон старательно спрятал улыбку. — Ты веришь в любовь?
Уильям, стоявший уже рядом с ним, неопределённо качнул головой.
— Повидали бы вы с моё, капитан, ещё бы и не в то поверили. Есть она, как не быть. Только счастье от неё редко бывает. А бывают вот такие перевороты...
— Ну, у меня уже есть невеста, ты же знаешь. И безо всяких переворотов.
— Знаю, капитан, как не знать. Оно, может, и к лучшему, да только...
— Что?

Но боцман покачал головой и не ответил. А Грегори невольно задумался над его словами. Мисс Ловуд, ради которой он, собственно, и пошёл в морские офицеры, от которой получал нечастые, но регулярные письма, которая дала ему понять, что примет его благосклонно, если ему будет что предложить ей, кроме красивой внешности и преданного сердца, — тянет ли она на эту самую встряску? Если рассуждать, как Уильям, то ни одна из барышень, которых он видел в Кингстоне на губернаторских балах, тоже на неё не тянула, хотя многие из них намекали, что вполне удовольствовались бы тем, что далёкая "английская незабудка" сочла недостаточным для супружеского счастья... Каменный рыцарь, надо же...
— Что ж, будем надеяться, Уильям, что, если встряска всё-таки случится, я не проломлю палубу своими каменными доспехами, — усмехнулся Стильтон. — А пока пойдём, проведаем нашего гостя. Захвати с собой кружку воды и пустое ведро, а я принесу лампу.

В трюме было темно и тихо, но пленник не спал — свет лампы отразился в тёмных внимательных глазах.
— Доброго вечера, сеньор Малвадо.
Грегори подошёл к мужчине и присел рядом, прикрывая рукой застеклённый огонёк, несомненно, слишком яркий для отвыкшего от света пленника. Удовлетворённо кивнул, увидев, что бинты на месте, а алые прежде пятна приобрели бурый оттенок. Стало быть, кровь удалось остановить.
— Завтра я сменю вам повязки. Уильям, отдай гостю кружку и оставь нас.
Боцман пристроил перевёрнутое ведро возле двери и сунул в скованные руки деревянную ёмкость. Грегори, подхватив лампу, отошёл к выходу и сел на ведро, осторожно вытянув ноги так, чтобы оставаться вне досягаемости пленника. Когда шаги боцмана на лестнице стихли, Стильтон ещё некоторое время молча рассматривал своего "гостя".

Сейчас, когда лицо пирата не искажала ярость, оно казалось даже привлекательным. Возможно, его нельзя было назвать красивым, но жизнь билась и трепетала в каждой чёрточке... или, может быть, это дрожал огонёк лампы в закопчённом стекле? Стильтон предусмотрительно поместил светильник между собой и Малвадо, чтобы они оба могли видеть друг друга.
— Собственно, я пришёл сделать вам очень простое предложение, сеньор, — начал Стильтон, с некоторым усилием отвлекаясь от созерцания пленника. — Ваши сокровища в обмен на вашу свободу. Нам обоим прекрасно известно, что сдать вас властям Порт-Рояля — всё равно что выпустить на свободу, пусть и не через парадный выход. — Капитан усмехнулся краешком рта. — Хоть я и действовал в интересах Короны, как подобает патриоту своей страны, однако я не считаю победу над вами и ваше пребывание здесь поводом для гордости. Мои слова наверняка звучат странно, но тем не менее это правда. И мне не хотелось бы стать последним рифом для корабля вашей жизни. Тем более что вы уже успели изрядно насолить всем государствам, чьи суда бороздят эти моря. Кстати, меня очень занимает один вопрос. Англичане, французы, голландцы — это понятно и объяснимо. Но испанцы же ваши соотечественники. Однако их корабли вы атаковали едва ли не с большей яростью, чем все остальные. Позволите узнать, почему?

Грегори стоило огромного труда сдержаться — его не задел издевательский смех пленника, как не задевали и его ругательства. Но этот человек пытался читать ему мораль, сам будучи пиратом! Как будто Стильтон не знает о том, что мир несовершенен и грязен, как будто ему доставляет удовольствие копаться в этой грязи, старательно избегая самых зловонных луж!

Капитан глубоко вдохнул и выдохнул, глядя на хохочущего Малвадо — и внезапно подумал: а умеет ли он смеяться иначе? Не глумливо, а искренне, от души... над хорошей шуткой, например? Или над самим собой? Впрочем, последнее мало кто умел и мало кто был в состоянии оценить. Сам Стильтон полагал, что такой смех — признак истинной отваги и силы духа... но среди военных и знати, более всего озабоченных незыблемостью собственного авторитета, предпочитал держать своё мнение при себе. Молчание — золото, не так ли?

Но когда он представил Малвадо смеющимся по-другому, как если бы он, например, радовался новому дню... или выздоровлению от болезни... или свободе... Такой пират, на мгновение представший перед внутренним взором Грегори, был действительно красив — той красотой жизни, которая не нуждается в дополнительном приукрашивании. Этой же красотой было отмечено его тело, и стал бы этот торс античной статуи прекраснее, если обтянуть его шёлком или бархатом? Нет же. Наоборот, истинный ценитель поспешил бы избавиться от этой драпировки, чтобы... чтобы что?

Стильтон нахмурился, тряхнул головой и слегка оттянул завязки на воротнике простой льняной сорочки под плотным кожаным камзолом — пленник уже знал, что перед ним капитан, и незачем было лишний раз напоминать об этом своим мундиром, дразня испанского быка алым английским сукном. Однако здесь душновато... И в голову лезут какие-то странные мысли.
— Вам не кажется, что вы противоречите сами себе, сеньор Малвадо? — спросил он, пряча в уголке рта насмешливую улыбку. — Возможно, жирная крыса не устояла перед золотой приманкой, но именно на вашем корабле она привыкла к такому рациону, разве нет? И не скрою: обвинения в стяжательстве забавно звучат из уст человека, который и сам не чурается наживы, так что слава о его богатствах далеко опережает молву о его доблести. Ведь именно поэтому мы сейчас ведём с вами такой разговор.
Грегори посерьёзнел, и в следующих его словах не было ни тени иронии — скорее затаённая грусть, потому что слова Малвадо, пусть и не до конца справедливые, всё же задели в его душе некую болезненную струну.
— Мы живём не в самом совершенном из миров, сеньор, это правда. И многое в нём держится на деньгах и зависит от денег. Отвечая на ваш вопрос: нет, я не боюсь стать алчным. Для меня деньги — в первую очередь свобода... вернее, одна из её граней. Свобода от нужды. Возможность жить так, как я хочу. Содержать семью, когда она у меня появится. Ничего особенного, правда?

Дальнейшие объяснения звучали бы как оправдание, а оправдываться перед Малвадо Стильтон не хотел. Если уж на то пошло, он бы гораздо охотнее поговорил о чём-нибудь другом... но обстановка обязывала и требовала. В любом случае, пират был достаточно умён, чтобы понять, до какой степени капитану "Ярмута" претит то, что называется "роскошью". Например, в своей нынешней одежде он скорее походил на более-менее зажиточного горожанина, чем на дворянина, всячески подчёркивающего свой статус.
— И уж точно не пирату заикаться о работорговле, — вздохнул Грегори. — Ведь именно каперские суда в основном и пополняют невольничьи рынки. Но если хотите ещё посмеяться, могу подарить вам отличный повод: у меня никогда не было рабов, я никогда не покупал и не продавал невольников, а чай мне заваривают люди, которые получают за это жалованье. Как и за чистку моей одежды и обуви и за стирку белья.
"Не говоря уж о том, что я в состоянии делать всё это сам, не прибегая ни к чьим услугам. Но это уже повод не для смеха, а для искреннего изумления — что этот сумасшедший делает на капитанском мостике, если ему самое место в Бедламе?"
— Однако вы правы, всё это лирика, не имеющая отношения к реальности. А наша с вами реальность в данную минуту такова: я не собираюсь вас пытать. Тем не менее вы находитесь у меня в плену, и я предлагаю вам выкупить себя из этого плена.

Прежде чем Малвадо успел ответить, Стильтон приоткрыл дверь и позвал:
— Уильям.
— Здесь, капитан, — донеслось сверху.
— Вели юнге принести ещё одну кружку воды.
Спустя пару минут по ступенькам прочастили быстрые шаги и в дверь просунулась веснушчатая физиономия паренька лет пятнадцати. Он вручил Стильтону полную кружку, но его большие карие глаза с любопытством уставились на пленника. Выждав пару мгновений, Грегори кашлянул.
— Дейв, — строго произнёс он, — ты не в зверинце.
Даже в полумраке было видно, как вспыхнули мальчишеские уши.
— Да, капитан, простите, капитан... — Карий взгляд, полный восхищения пополам с опаской, ещё раз окинул фигуру пирата, а потом такие же быстрые шаги пронеслись по ступенькам вверх. Грегори добродушно усмехнулся, плотно прикрывая дверь, но когда посмотрел на пирата, в его глазах не было улыбки.

Он поднялся, подошёл вплотную к пленнику — всего-то два с половиной шага, — и поставил рядом с ним воду. А потом, повинуясь безотчётному порыву, наклонился над сидящим мужчиной, глядя на него едва ли не пристальнее, чем юнга минуту назад. Стильтон понятия не имел, почему это делает. Проверить повязки? Убедиться, что Малвадо прислушался к его словам? Или... просто поглубже заглянуть в его глаза?
— До Ямайки — неделя пути, — негромко произнёс Грегори. — Мы ещё поговорим, сеньор. Утром я приду перевязать вас. Доброй ночи.
У двери капитан помедлил, но потом всё же повесил лампу на крюк возле притолоки, оставляя пленнику свет, и вышел, не оглянувшись.

Странный разговор с пиратом не закончился после ухода из трюма. Он продолжался в голове Стильтона, пока тот стоял на палубе у фальшборта и смотрел невидящими глазами на бесконечную морскую гладь, мерцающую в свете звёзд; пока возвращался в каюту и готовился ко сну; пока долго лежал в ожидании прихода этого самого сна... И если первое время Грегори ещё твердил себе, что просто подбирает слова и аргументы для завтрашней беседы, то к моменту, когда он вытянулся на койке, вынужден был признать — он просто хочет смотреть на Малвадо. И разговаривать с ним. И менять ему повязки. И снова разговаривать. Приносить воду и еду. И убедить наконец, что он, Грегори, не настолько плох и испорчен, даром что воспользовался чужим предательством, чтобы взять в плен капитана "Чёрного Ястреба" и потопить его корабль... Что ему самому глубоко омерзительны приватирские и каперские патенты, которые его собственная страна продаёт в открытую, беря на поводок самых отчаянных и жестоких негодяев, не гнушающихся ничем, вплоть до, как справедливо заметил Малвадо, работорговли. Что сам Грегори предпочёл бы ходить на торговом судне в ту же Ост-Индию, но тогда ему пришлось бы пробыть в море лет на десять дольше, а за военную службу в Карибском море платили куда щедрее. Что он настолько замкнут и отстранён от всего, что могло бы привязать его к здешним широтам, — кроме, может быть, самого моря, которое каждый день было новым, оставаясь прежним, и которому не было дела до скорлупок, набитых людьми, до этих людей и золота, которого они алкали чем дальше, тем больше. И если однажды сам Грегори окажется в его волнах без надежды на спасение, то — памятуя его смешное прозвище — наверняка пойдёт на дно камнем, и это будет далеко не худшая смерть...
И зачем бы он говорил об этом Рейнару? С какой стати он решил, что пирату это будет интересно? И какого дьявола его вообще заботит интерес пленника?..

Грегори молча смотрел в низкий потолок каюты, будто ища ответов. Но по доскам метались и прыгали тени от огонька свечи, при которой он раздевался и которую не стал гасить — в штиль подсвечник вряд ли перевернётся, стало быть, и пожара можно не опасаться... Он смотрел на эти тени, не замечая, как уплывает в дрёму, погружаясь в сонные глубины. Кажется, там он тоже спорил, глядя на огоньки, танцующие в тёмных глазах. Спорил и что-то доказывал — ровно до того мгновения, как к его губам прижался твёрдый палец. Чей-то чужой... чей-то... Он не успел или не посмел осознать, потому что палец внезапно сменили чужие губы, почти такие же твёрдые, которые властно раздвинули губы самого Грегори — и огоньки в чужих глазах вдруг слились воедино и полыхнули пожаром...

Он впервые проснулся, содрогаясь от наслаждения. Обычно после ночных семяизвержений он спал долго и крепко и просыпался с улыбкой — но сейчас чувствовал, как лицо болезненно искажается, настолько острым и сладким оказалось удовольствие. Хорошо, что успел закусить край тонкого одеяла, чтобы не застонать в голос...

Человек богобоязненный после такого, наверное, провёл бы остаток ночи в покаянной молитве. Человек циничный, скорее всего, встретил бы рассвет со стаканом вина. Грегори не был ни тем, ни другим, хотя в его каюте висело распятие, а в шкафу стояло несколько бутылок действительно хорошего алкоголя. Поэтому он просто повернулся на другой бок и провалился в сон без сновидений.

Утром Стильтон строго-настрого запретил себе вспоминать странные ночные видения... однако, спустившись в трюм к Малвадо в сопровождении Уильяма, который тащил ящик Каннингема, почти сразу отпустил боцмана — велел только заправить новым маслом лампу у входа и принести воды для пленника и для размачивания старых бинтов.
— Доброе утро, сеньор Малвадо, — спокойно произнёс он, осматривая повязки на голове и на груди. Бурые пятна не увеличились за ночь, хотя радоваться этому Стильтон полагал преждевременным. — Сперва я займусь головой. Будет неприятно, но постарайтесь не дёргаться.
Однако прежде чем взяться за бинт, он — неизвестно почему — приложил ладонь к полоске смуглой кожи между повязкой и тёмными волосами. Вероятно, проверял, нет ли жара... или...?
— Я думал о нашем вчерашнем разговоре. — Грегори осторожно разматывал бинт, время от времени смачивая его тепловатой водой. — Почему вы так убеждены, что ваша жизнь ничего не стоит, если, как вы сами сказали, действовали исключительно на благо человечества? Ведь всё, что вы потеряли, так или иначе восполнимо. Можно купить и снарядить новый корабль, набрать новую команду... Матросы будут драться за то, чтобы попасть в неё. — Заскорузлый бинт наконец-то поддался, и капитан, осторожно развернув лицо пленника к свету лампы, убедился, что рана чистая, не загноилась и не воспалилась. — Раз вы преследовали благородную цель — очистить общество от разного рода негодяев, — что помешает вам вновь вернуться к этому занятию, если мы распростимся в Порт-Рояле?

За время плаванья Грегори не то чтобы исхудал, но, как говорил тот же Уильям-Призрак, "обтянулся". И штаны, которые обычно туго охватывали бёдра и ноги, теперь сидели на нём свободно... однако недостаточно свободно, чтобы скрыть мгновенный отклик на прикосновение, взгляд и шёпот Малвадо. Только поэтому — разумеется, только поэтому! — Грегори, который обычно избегал лишних прикосновений к кому бы то ни было, не отпрянул и не выдернул руку из хватки пленника. Он был ошеломлён собственной реакцией. И что самое постыдное, позорное до заледеневших губ и до жгучих пятен на скулах, — он знал, что Рейнар тоже это видит. И чувствует.

Жар и неистово бьющееся сердце Грегори принял было за ярость, лютый гнев, который он испытывал нечасто и которого поэтому побаивалась вся команда. Малвадо решил поиздеваться над ним? Продолжить тему "рабочего рта", только проверить сперва, достаточно ли рот Стильтона хорош для его... его...

Он не решился додумывать. Зажмурился, потому что внезапно представил, как это могло быть — с ним, с Грегори, и с этим пиратом, Рейнаром. С ними обоими. Но спохватился, что Малвадо может счесть закрытые глаза признаком слабости. Гнев, ярость, оскорблённое достоинство — пират наверняка рассчитывал именно на это. Он же с первого прихода Стильтона пытался вывести его из себя, из последних сил брызжа похабными ругательствами и предложениями!..

Тогда почему, почему сейчас его предложение не кажется Грегори похабщиной? Почему он не чувствует себя униженным, хотя должен? Почему ему так... горячо?
Грегори сглотнул, кое-как переводя дыхание. Всё-таки в трюме душно. Нужен свежий воздух. Нужно подняться на палубу и прямо в одежде прыгнуть в воду, чтобы охладиться, чтобы...

Он с трудом отвёл взгляд от чёрных глаз, в которых танцевали огоньки лампы и было что-то ещё, чего Грегори не мог распознать, потому что ни одной связной мысли в его голове не осталось. Чтобы немного прийти в себя, он посмотрел на пальцы, сжимающие его запястье, — и поймал себя на мысли, что уже знает прикосновение по крайней мере одного из них. Чувствовал его ночью. Во сне. А потом на его место пришли... Взгляд сам собой метнулся к губам Малвадо, уже не кривящимся в презрительной усмешке. Красивым, как у греческой статуи, только живым. Тёплым. Приоткрытым. Подрагивающим. Готовым... принять его?

Грегори не знал, сколько уже стоит так, глядя в лицо пленника и чувствуя его ладонь на своей руке. А потом он посмотрел на вторую руку — отстранённо, как на чужую. Да она и была чужой, потому что, вместо того, чтобы оттолкнуть наглого пирата, дать ему затрещину, размазать по переборке, эта рука осторожно накрыла длинные смуглые пальцы. Так же осторожно разжала их. И почти нехотя выпустила.

— Меня доселе никто не предавал, — сказал кто-то голосом Грегори, — но только что меня предало собственное тело. Глупо было бы отрицать очевидное. Как по-вашему, сеньор Малвадо, этого достаточно, чтобы перестать верить... вообще всем? Вы в кандалах, я — нет. Вы пленник, я — нет. Но у вас, даже сейчас, остаётесь вы сами. А насчёт себя я... уже не уверен.
Он отступил на шаг, смачивая ладонь в воде для бинтов и с силой проводя ей по лицу.
— Что же до поцелуев, то я понятия не имею, сколько они стоят. Я никогда не покупал чужие и не продавал свои.

Наверное, стоило отбрить пирата холодно и жёстко. Сказать, что у него, несомненно, больше опыта в этом щекотливом вопросе. Узнать, сколько он платит за то, чтобы его хоть кто-нибудь поцеловал, и предложить для этой цели самых отвязных ходоков из своей команды — того же Арчи, непревзойдённого, по его словам, знатока всех островных борделей Карибского моря. Но это не отменило бы того, что Грегори — пусть на мгновение, на несколько ударов сердца — влекло к Рейнару. А значит и глумиться капитану следовало в первую очередь над собой.
— Когда я займусь повязкой на груди, лучше не хватайте меня за руки... Рейнар. Особенно если мне придётся чистить рану.

Стильтон никогда не считал себя религиозным человеком, предпочитая полагаться на максиму "на бога надейся, а сам не плошай", хотя в общем-то не сомневался, что некая высшая сила всё же участвует в судьбах мира, ею же и сотворённого. Однако в этот день она — пусть в облике старца, сидящего на облаках, — явно отвернулась от "Ярмута" и двоих мужчин, задыхающихся в тесном трюме. А может быть, наоборот, с интересом смотрела, как будут развиваться события. И враг рода человеческого, ради такого зрелища допущенный к божественному престолу, ухмылялся, подпихивая Всевышнего локтем: гляди, гляди...

Ничем иным Грегори не мог объяснить происходящее, которое уже нельзя было списать ни на духоту, ни на помрачение от неё. Напротив, мысли приобрели почти кристальную ясность, отмечая и дрожь рук, и волны жара, прокатывающиеся по подлому предателю-телу — так рдеет в кузнечном горне раскалённый брусок железа, от малейшего сквозняка вспыхивая нестерпимо ярким белым светом, выжигающим глаза, опаляющим самое нутро...

Или это ярость Малвадо передалась ему — нерассуждающая, ослепительная, почти страшная, даром что пират был скован по рукам и ногам и пояс его окружён железным обручем? Ярость и... обида? Оскорбление? Что в словах капитана так задело его? Это Грегори впору чувствовать себя уязвлённым, ведь пленник фактически предложил продаться ему...
Но вместо того, чтобы гордо выпрямиться, окатывая Малвадо ледяным презрением и удалиться, не удостоив пирата ни единым словом, Стильтон, по-прежнему отстранённо глядя на собственные руки, возящиеся с повязкой на груди пленника, думал о другом.

Пират прав, всё на свете имеет свою цену — даже то, что вроде бы не измеряется деньгами. И если так посмотреть, не назначила ли та же мисс Ловуд цену за свои поцелуи (не говоря уж обо всём остальном), причём не только золотом, которое Грегори должен был заработать здесь, но и временем, которое, в отличие от денег, невосполнимо и невозвратимо? Временем, которое они могли бы провести рядом, если бы Хелен... что? Любила его? Но тех, кого любят, стараются не отпускать от себя — и уж тем более не отправляют на другой край света, где любимого подстерегают сотни смертей и тысячи опасностей?

Допустим, её не тревожили местные благородные барышни, которые оказывали Стильтону немало знаков внимания, допустим, она доверяла ему, но всё остальное? И в чём тогда разница между ней и тем же Грязный Майком, сдавшим своего капитана? И даже, как ни омерзительно это звучит, между ней — и женщинами, которые продают своё тело за деньги? Только в том, что последние открыто озвучивают цену и на них уходит не более двух-трёх часов, а то и меньше? Но уж точно не два-три года...

Грегори протёр спиртом края раны, освобождённой от бинтов. Поднял глаза на разъярённого Малвадо.
Переворот... или встряска... взаправдашняя ли?
...И приложил палец к его губам, невольно повторяя тот самый жест из того самого сна.
— Тс-с, — почти прошептал он, потому что голос — ну да, не отставать же ему от тела! — тоже подвёл своего хозяина. — Помойная крыса?.. Белая кость?.. — повторил Грегори, запоздало осознавая: пират решил, что английский дворянин им просто... побрезговал. Потому что не выполнил его просьбу? Не назначил цену? Что вообще натолкнуло Малвадо на такую дикую мысль — особенно после того, как капитан возился с его ранами, ни разу не поморщившись от запаха крови и гноя?

Ему снова пришлось почти обнимать пленника, чтобы наложить новый бинт. Он слышал тяжёлое дыхание пирата, слышал — и видел — как бьётся его сердце, потому что левый сосок подрагивал в ритме пульса. И когда перевязка была закончена, именно на него, на этот твёрдый комочек плоти Грегори положил ладонь, мягким нажатием вынуждая Малвадо отстраниться.
— Раз вы так щедры на время, Рейнар, — произнёс он, потому что голос вернулся, хоть и звучал непривычно низко и хрипло, — то дайте его в первую очередь себе. И не подпускайте к вашим ранам никого, кроме меня. В особенности — чертей. — Он посмотрел пирату в глаза, обречённо понимая, что палуба проломлена и корабль идёт ко дну вместе с каменным рыцарем, и мраморная короста трескается от жара внутри и ледяной воды снаружи. — Если я окончательно сойду с ума и всерьёз задумаюсь над вашим предложением, то вряд ли захочу подарить свой первый в жизни поцелуй полутрупу, который его даже не почувствует.

В ответ Грегори вежливо наклонил голову — словно они были не пленник и тюремщик в тесном узилище, а два джентльмена в каком-нибудь модном салоне. Небольшая дискуссия, каждый остался при своём мнении, но при этом благодарен собеседнику за уделённое время.
— Не стоит, сеньор, — серьёзно ответил он. — Извиняться следует мне — за, мягко говоря, неуместную и, кажется, провокационную откровенность. Уверен, мы не хотели смутить друг друга.

А вот это была уже простая любезность, не имеющая под собой никаких оснований. И оба это понимали. Малвадо своим требованием поцелуя именно что намеревался смутить Стильтона. Обескуражить. Оскорбить в конце концов. А Грегори тот факт, что он ещё ни разу не был ни с женщиной, ни с мужчиной, в принципе не смущал и не обременял. Разумеется, он не стал бы размахивать им на всех углах, но полагал, что благородный человек в любом случае не будет выставлять напоказ свою личную жизнь, компрометируя себя и своих пассий. И вообще это не та тема, которая подлежит публичному обсуждению. Люди, которые судили о других по количеству любовниц или любовников, вызывали у Стильтона в лучшем случае сочувственно-презрительную усмешку. Альковные подвиги (или их полное отсутствие, как у самого Грегори), по его мнению, не являлись сами по себе ни достоинством, ни недостатком. Просто потребность, которая бывает почти у каждого человека (пусть у Грегори она являет себя лишь во сне).

Однако Малвадо выглядел не просто удивлённым, но глубоко потрясённым. И Грегори, к своему изумлению, почувствовал себя задетым. Разумеется, он не мог читать мысли пирата, но с большой долей уверенности — судя хотя бы по ругательствам Малвадо во время пребывания на "Ярмуте" — предполагал, что пленник имеет солидный интимный опыт и пренебрежительно относится к тем, кто таковым обделён. Разумеется, если речь шла о мужчине, женщин в этом смысле оценивали прямо противоположным образом. Стильтон чувствовал, что следует сказать что-то ещё, чтобы хоть отчасти разрядить обстановку. Ему вспомнились собственные размышления о самоиронии как признаке силы духа — и он улыбнулся, добродушно, хотя и с лёгким оттенком горечи.

— Я понимаю ваше удивление, сеньор. Мужчина, который дожил почти до тридцати лет, не зная, что такое соитие, наверное, многим показался бы странным. Но что поделать, — он развёл руками. — Однако я готов поблагодарить вас за очень мягкое определение... ведь "скромный опыт" предполагает какое-никакое его наличие, чем я, как вы понимаете, похвастаться не могу.
И даже если бы мог — не стал бы.
Зато могу предложить взглянуть на это с другой стороны.
Он рассмеялся, но без тени издёвки, а словно приглашая собеседника разделить с ним веселье, потому что повод действительно стоящий.
— Я недавно узнал, что обязан одному из ваших соотечественников забавным прозвищем — Сaballero de piedra. Не уверен, но, возможно, оно многое объясняет. Не то чтобы я действительно был каменным, но... вы могли бы представить себе статую, охваченную страстью?

При этих словах Грегори невольно отвёл глаза. Малвадо очень даже мог. И сам Стильтон — тоже. Именно это произошло здесь, в трюме, менее четверти часа назад.
— Тем не менее я рад, что не ошибся в вашем благородстве, сеньор. И признателен за то, что вы... отозвали своё предложение. Было бы глупо и лицемерно отрицать, что оно искушало не только вас. А для меня лицемерие — куда больший порок, нежели девственность в двадцать девять лет.

Грегори усмехнулся краешком рта. Что ж, будет тебе уроком, капитан, — не забывайся. Думаешь, что идёшь по знакомому фарватеру, и тут откуда ни возьмись выворачивается коварная отмель... Впрочем, ему было не привыкать к подобному удивлению. Когда он впервые отказался идти с другими офицерами в бордель, его тоже сравнили со священником. Он пропускал эти намёки мимо ушей ровно до того момента, как кто-то из них, подогретый изрядным количеством виски, не решил лично убедиться в наличии у Стильтона "необходимой оснастки" — и чуть не лишился собственной. При этом молодой капитан сохранял всё то же невозмутимое выражение лица, так что, если у кого-то и мелькнула мысль о том, что нерастраченное семя ударило парню в голову, она осталась благоразумно невысказанной. С командой, как ни странно, было проще — им вполне хватало того, что капитан строг, справедлив и не прячется за чужими спинами во время стычек. А то, что сторонится любовных утех — ну так мало ли какие причуды могут быть у благородных. Стильтон не удивился бы, если бы его прозвали, скажем, "Каменным монахом", хотя прозвища его по-прежнему не волновали. В разговоре с Малвадо он упомянул собственное, просто желая закруглить беседу... Не удалось. Но и корабль не сел на мель, так, скрежетнул килем по песку...

— Сделайте милость, сеньор Малвадо, думайте как вам угодно, — спокойно ответил Грегори, — и сколько угодно. Я ведь уже сказал: у вас остаётесь вы сами. Я бы не дерзнул посягать на внутреннюю свободу человека... в том числе и в выборе телесных радостей. Но забавно, что у большинства людей при этих словах сразу возникают мысли исключительно о чреслах. Как будто нельзя радоваться тому, что тело сильно, здорово и послушно тебе...
Он расправил плечи и потянулся, словно только что поднялся с кровати, освежённый и отдохнувший после ночного сна. Благо, несмотря на тесноту трюма, потолок был достаточно высоким, чтобы Стильтон мог не пригибаться. Да и пленник, хоть и был чуть выше капитана, тоже стоял в полный рост.
— Впрочем, мне стоит пересмотреть своё мнение насчёт послушания.
Он вслед за пиратом опустил глаза к своему паху и покачал головой.
— Мне было достаточно снов, — почти рассеянно обронил Грегори. Но об этом он подумает позже. — В любом случае о своих дальнейших намерениях относительно супружеской жизни я не собираюсь распространяться. Это касается только меня. Поэтому оставим эту деликатную тему и вернёмся к изначальному предмету нашего с вами разговора.

Грегори опустился на перевёрнутое ведро, оставшееся у двери со вчерашнего вечера и посмотрел на Малвадо почти насмешливо.
— Итак, сеньор, мои условия вам известны. После того, как вы любезно отозвали ваше... дополнительное предложение, мы оказались в исходной точке. Или, — Стильтон прищурился, — вы хотели бы ещё раз продемонстрировать мне, что вы — хозяин своему слову? Захотели — дали, захотели — взяли назад, и так без конца... Я прежде считал, что подобная ветреность свойственна только дамам.
Пожалуй, такая шпилька была единственным способом избавления от навязчивых мыслей о том, что Грегори испытал бы, если бы ответил согласием... если бы поцелуй всё-таки случился... был бы он похож на тот сон? Были бы эти губы такими же горячими и требовательными, как те? И — если уж говорить прямо — снился ли ему минувшей ночью Рейнар Малвадо или кто-то другой?

Грегори раскаялся в своих словах, едва они сорвались с губ. Сам же постоянно твердил себе, что пленнику не остаётся ничего, кроме оскорблений и попыток вывести капитана из себя. Стильтону следовало быть сдержаннее. Но, видимо, тело настолько вошло во вкус предательства, что завладело и его языком... как слова Малвадо завладели его разумом.

Пират, казалось, устал от разговора — и немудрено: он, конечно, бодрился из гордости и упрямства, но боль от ран наверняка его донимала, хоть он и не показывал этого. Грегори ощутил ещё один укол совести: глумиться над пленным, да ещё и раненым... И одновременно с этим уколом в душе колыхнулось нечто, похожее на восхищение: даже в таком состоянии пират всё-таки сумел задеть его, хоть капитан и старался этого не показывать. То, что ниже пояса, не в счёт. Может быть, его тело и впрямь устало от долгого воздержания и недвусмысленно намекало ему на это? Может быть, ему уже действительно недостаточно снов? А в сочетании с нервным напряжением от погони и морской баталии, с усилиями, которые приходилось прилагать, чтобы вести себя с Малвадо как можно сдержаннее, да в конце концов с этой чёртовой духотой...

Просьба Рейнара снять с его рук кандалы прозвучала вполне естественно, и капитан не усмотрел в ней ничего особенно опасного. Пират действительно никуда не денется из трюма, передвижения его в любом случае ограничены, бинты он, если бы захотел, смог сорвать и скованными руками, но не стал — очевидно, желание жить и стремление к свободе наконец заставили Малвадо прислушаться к голосу разума и пойти навстречу предложению Стильтона. Впрочем, подумал Грегори с внезапным ожесточением, с него наверняка не убудет. Даже без довеска в виде поцелуя.
И снова устыдился — и недостойных мыслей в отношении пленника, и того, что постоянно возвращается к этому неслучившемуся поцелую... как будто он уже согласился на условие пирата и теперь чувствовал себя едва ли не обманутым. Грегори снова покачал головой и потёр висок, словно пытаясь изгнать из разума совершенно чуждые для него измышления.

— Я не буду обижать вас просьбой не использовать этот жест доброй воли для того, чтобы причинить вред кому-то из команды. А именно — тем, кто дважды в день носит вам воду и еду, — медленно произнёс Грегори, глядя на пирата уже со своим обычным спокойствием. Его тело тоже успокаивалось — во всяком случае, член уже не соответствовал непристойному прозвищу, изобретённому Малвадо, и не угрожал порвать штаны при каждом движении. А если Стильтон, выйдя вечером на палубу, окатит себя двумя-тремя вёдрами морской воды, то, пожалуй, и странные сны его больше не потревожат. И когда он полностью восстановит душевное равновесие, тогда и подумает, стоит ли ему потакать внезапно обострившимся потребностям. — В остальном — понимаю ваше желание и считаю его вполне разумным. Что же до вашего выхода на палубу... вы наверняка уже поняли, что сейчас на море штиль, и "Ярмут" лежит в дрейфе. Как только погода изменится, я лично препровожу вас на эту маленькую прогулку. Протяните руки.

Грегори поднялся, снял с поясной связки нужный ключ и подошёл к Малвадо. Старательно гоня из памяти видение этих пальцев на своей руке (и шёпот, сопровождавший этот внезапный, странный, но почему-то волнующий жест), он по очереди разомкнул широкие железные браслеты на запястьях пирата.

Грегори не ожидал подвоха. Не ожидал нападения. И не ожидал поцелуя.
Придавленный к дощатому полу сильным и тяжёлым, несмотря на раны и истощение, телом Малвадо, он даже не успел подумать о пистолетах — а возникшая было мысль о том, что пират попытается его задушить, так и не оформилась до конца, потому что вспыхнула и осыпалась пеплом от прикосновения губ. Губ, которые при всей своей жёсткости и нетерпеливой жадности, оказались нежными. И вкус их, который Грегори узнал почти невольно, когда горячий язык скользнул между ними, проникая в рот, оказался терпким и пряным, словно первый в жизни глоток вина... и оторваться от этого напитка оказалось превыше всяких сил. Он мог сколько угодно сопротивляться пирату, но собственным ощущениям противиться не мог. Поцелуй из сна оказался бледной тенью, неясным призраком, смутным предвестьем настоящего поцелуя... однако теперь Грегори не сомневался, что губы, которые ему пригрезились, и губы, которые сейчас владели его ртом, принадлежали одному и тому же человеку. Мужчине. Рейнару.

Их вкус недаром показался ему схожим с вином — поцелуй ударил в голову, и Грегори невольно прикрыл глаза, как всегда, когда боролся с головокружением. Не помогло: теперь он только острее ощущал движения чужого языка, танцующего вокруг его собственного в вихре чужого жаркого дыхания... Он пил это дыхание, потому что своё у него закончилось почти сразу, и пришлось приоткрыть губы шире, и невольно податься им навстречу — наверное, Малвадо почувствовал это, потому что в волосы Грегори зарылись сильные пальцы, притягивая, прижимая, заставляя окончательно терять рассудок. И мгновенно вернувшаяся твёрдость в паху, кажется, встретилась с такой же твёрдостью, и эта встреча была едва ли не жарче танца двух ртов — не холодного чопорного менуэта, а иберийского фламенко, горячего, необузданного, никого не оставляющего равнодушным... Ещё два-три таких же пылких па, и...

...Танец прервался. Источник иссяк. Чужие губы исчезли так же внезапно, как и появились.
Стильтон инстинктивно откатился к противоположной стене, взметнув тело — которое, видимо, для разнообразия, решило ему повиноваться, — на колени и хватаясь за рукоять пистолета. Но голова, ещё шумящая странным опьянением, вынудила его, по примеру пирата, откинуться на спину. Пальцы бессильно сползли с оружия на пол. Он тоже тяжело дышал — как будто теперь они с пленником соперничали за последние глотки воздуха. Машинально отметил свежую кровь на повязках Малвадо, высоко вздымающуюся грудь под бинтами... Наконец посмотрел пирату в лицо.

Тот пытался улыбаться, но получалось скверно. Смех тоже вышел неестественным. Казалось, пленник ошеломлён не меньше Грегори, как будто не понимал, чего ради совершил это... этот... странный? ненормальный? чудовищный?
горячий... страстный...
поступок. Впрочем, капитан почти сразу услышал — ради чего. И усмехнулся в ответ, так же криво, так же неестественно. Разве что горечь была неподдельной.
— Крови вы тоже не пожалели... сеньор. И право, её было бы достаточно. Зачем вам понадобилось... — и Грегори невольно повторил жест пирата, облизывая губы, собирая с них последние воспоминания о пьянящем вкусе рта Рейнара, — это? Ведь это для меня он был первый, а для вас — просто очередной. Один из многих. Не удивлюсь, если не самый приятный — ведь искушённые гедонисты вроде вас предпочитают опытных любовников... или любовниц.
И с той же горечью подумал: если правда, что обо всех поцелуях судят по самому первому, то ему, Грегори, можно не утруждаться попытками сравнения. У пирата действительно остался он сам, Рейнар Малвадо. И для чего ему понадобилось привораживать к себе капитана Стильтона — сразу, накрепко, намертво, окончательно и бесповоротно? Чтобы потешить собственное честолюбие?

Грегори поднялся, отошёл к двери и некоторое время размеренно дышал, считая вдохи и выдохи. Всё это время он стоял спиной к Малвадо, подчёркивая, как мало волнуют его очередные подлости, которые могут прийти в голову пирату, — и понимая: если он будет смотреть на Рейнара, то унять возбуждение не получится. А появляться перед командой в таком виде Стильтон не собирался. Поэтому дышал, поправлял сорочку, приглаживал волосы... пытался хотя бы отчасти вернуть себе — себя. И раз за разом терпел неудачу.
Всё так же, не глядя на Малвадо, Стильтон подобрал ключ от ручных кандалов, вернул его в связку, подхватил ящик с медикаментами и вышел, не проронив ни единого слова.

Однако на палубу он поднялся уже закованным в броню прежней невозмутимости. Предупредил Уильяма, что с пленником удалось договориться и поэтому он, капитан, сделал ему послабление в виде снятых с рук кандалов. Из трюма Малвадо никуда не денется, но когда ему принесут еду и воду, пусть будут настороже. Боцман молча кивнул, а потом показал глазами на алую полосу, пятнавшую белую сорочку капитана.
— У него открылась рана на груди, — спокойно ответил Стильтон и даже не соврал. — Поэтому повязку ему я сменю завтра. Пойду переоденусь.

До конца дня капитан не выходил из каюты. Кажется, он разбирал корреспонденцию, заполнял судовой журнал, вроде бы даже обедал, хотя еда казалась ему совершенно безвкусной... Во всяком случае, избавиться от привкуса губ Рейнара не помог даже стакан бренди, который Стильтон осушил одним махом и который лишь обжёг гортань. Когда стемнело и стало прохладнее, он вышел на палубу, обошёл её вдоль борта и остановился на носу, глядя то на едва колышущийся бушприт, то на далёкий горизонт, и гадая, сможет ли он вообще заснуть в эту ночь, а если сможет — то не взмолится ли о бессоннице после первого же горячечного видения...
— Капитан...
Стильтон обернулся — позади никого не было.
— Капитан Стильтон...
Голос был тихий, незнакомый и... не совсем человеческий. Кто-то очень старался говорить как человек, но получалось у него плохо.
— Кто меня зовёт?
Грегори подошёл вплотную к борту и посмотрел вниз. На фок-штаге, каким-то чудом удерживая равновесие, сидел некто — длинные светлые волосы, в которых запутались водоросли, очень бледная кожа, огромные бирюзовые глаза... и два ряда жаберных щелей по обе стороны шеи.
Дитя моря. Тритон.
— Я пришёл выкупить твоего пленника.
— Что?
Значит, слухи о том, что Малвадо обязан своей морской удачей договору с детьми моря, были правдивы... Стильтон рассматривал морского юношу почти с тем же любопытством, с каким юнга глазел на прославленного пирата. Он слышал много рассказов и песен про морской народ, но никогда прежде с ним не встречался.
— Он мой. Я заплачу за него. Он много лет делился с нами добычей.
Грегори покачал головой.
— Он уже пообещал мне выкуп. Тебе не нужно...
— Нужно! — бирюзовые глаза вдруг сверкнули странной опалесцирующей вспышкой. — Он мой. Я выкуплю его, и он больше не будет тебя целовать. Никогда!
Стильтон почувствовал, что, кажется, впервые в жизни действительно близок к обмороку.
— Откуда ты...
— Он мой, — повторил тритон в третий раз, как будто это всё объясняло. — Он был моим... а теперь он целует тебя! Но больше не будет!
Грегори провёл рукой по лбу, сухому и горячему, как в лихорадке. Наверное, его в самом деле лихорадило, иначе почему он задал совершенно неуместный, неподходящий, идиотский вопрос:
— Он целует многих. Им ты тоже даёшь за него золото?
Тритон зашипел и оскалился, но капитан не отшатнулся, глядя в бирюзовые глаза, которые, кажется, наполнились влагой...
— Он никого не целовал так, как тебя! Даже... даже меня... — Юноша моргнул, но из-под век выкатились не капли, а два перламутровых шарика. Жемчуг. Грегори растерянно смотрел, как они канули в морской зыби. — Сколько ты хочешь за него? За то, чтобы ты отпустил его на Ямайке?
Повисла пауза. Юноша-тритон больше не плакал, но смотрел напряжённо и требовательно. А Грегори... Как может себя чувствовать человек, которому вновь предложили сделку? Только теперь он должен продать не прикосновение губ, а собственную душу, которая по какому-то странному капризу Провидения приняла облик другого человека... Нет. Слишком много было разговоров про куплю и продажу. А Стильтон не торговец, чёрт побери!
Капитан вскинул голову, чувствуя, как твердеют скулы. Что ж, рыцарь или член — камень должен остаться камнем.
— Ничего, — ответил он. — Я ничего не возьму ни с него, ни с тебя. В Порт-Рояле он сойдёт на берег свободным человеком.
— Ты обещаешь?
— Обещаю.
— У нас говорят: "Каменный Рыцарь всегда держит слово". — Тритон улыбнулся, сверкнул мелкими треугольными зубами. — Чем я могу отблагодарить тебя, капитан Стильтон?
Грегори усмехнулся, почти физически чувствуя, как похрустывает каменная корка на когда-то живых губах.
— Никогда больше не приходи и не проси меня ни о чём.
Сын моря снова моргнул... и исчез. А капитан ещё долго стоял, подняв лицо к звёздному небу. Кажется, это была самая долгая ночь в его жизни. Она тянулась и тянулась, и звёзды переливались над головой, крупные и яркие... похожие почему-то на жемчуг...

— Доброе утро, сеньор Малвадо.
Стильтон привычно установил ящик, открыл крышку, подготовил чистую ветошь и начал разбинтовывать голову пирата, совершенно не обращая внимания на свободные руки пленника.
— Я хочу кое-что сообщить вам, Рейнар. — Голос капитана звучал глухо, почти дремотно, словно он в полусне отвечал вызубренный наизусть урок. — Не трудитесь указывать место, где лежат ваши сокровища. Нынче ночью... вас уже выкупили. По крайней мере, попытались.
Кажется, пират вздрогнул и насторожился, но Стильтону было всё равно. Какая разница? Что бы ни воображал себе ревнивый морской мальчишка, Грегори — один из многих, и только. Это следовало высечь в памяти, как в... камне.
— Сын моря предлагал выкуп за вашу свободу. Я отказался. Как отказываюсь и от нашей с вами сделки. В Порт-Рояле вы просто покинете корабль и будете предоставлены своей собственной судьбе. Полагаю, эта новость вас порадует.

Конечно, пират был благодарен. Наверняка ему не терпелось покинуть поганое британское корыто и снарядить новый корабль, свой собственный, под очередным Весёлым Роджером, и поселиться не в грязном трюме, а в капитанской каюте, где он сможет ночи напролёт ублажать себя бледным русалочьим телом... или смуглым испанским, или вообще темнокожим... Да мало ли шлюх обоих полов предлагают островные бордели!

Грегори это не касалось. Не должно было касаться. Он сказал и сделал то, ради чего пришёл. И видимо, действительно порадовал пирата, потому что Малвадо даже не спросил, почему Стильтон отказался от выкупа. Видимо, счёл свой поцелуй стОящим такого богатства и решил, что вознаградил капитана с лихвой. Самое подлое — Грегори именно так и считал. И губы Рейнара по-прежнему горели на его губах, прожигая насквозь каменную коросту. Но вот это уже не касалось никого, кроме него самого. И говорить об этом Малвадо он не собирался — зачем? Было бы тому хоть самомалейшее дело до этого отказа, уж наверное он бы задал вопрос. Но пират молчал. Молчал и Стильтон. Всё, что можно было сказать друг другу, они сказали — и словами, и без слов.

Выйдя из трюма, Стильтон ощутил на лице дыхание свежего ветра, и в душе колыхнулась горькая благодарность. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Чёртов штиль закончился, и как знать — не наворожил ли попутный зюйд-зюйд-ост давешний ревнивец, плачущий жемчугом? Впрочем, Грегори было всё равно. Главное — "Ярмут" вышел из дрейфа, паруса были полны, а впереди их ждала Ямайка. Остров, где всё закончится.
Он не думал о том, что за самовольное освобождение ценного пленника его привлекут к ответственности. Он не боялся никакого суда — ни земного, ни Небесного. Чего бояться камню? Что ещё можно сделать с ним, кроме того, что уже совершилось? Грегори Стильтон потерял себя без единого проблеска надежды на обретение заново.

Как обычно, словно из ниоткуда, рядом возник боцман, широко улыбаясь во все оставшиеся жёлтые от табака зубы.
— Ветерок как по заказу, а, капитан? Кажись, никогда ещё "Ярмут" не шёл так ходко!
— Кто у руля, Уильям?
— Донни-Камбала. Винс в "гнезде", остальные — вон, на полуюте. Ждут не дождутся просадить ваши денежки.
— Не сомневаюсь. А юнга с ними?
— А то как же! Слушает в оба уха!
— Уильям. — Грегори помедлил. — Я знаю, что ты останешься на берегу. Но пока суть да дело — присмотри за мальчишкой. Понятно, что ему неймётся, но он ещё совсем зелёный, чтобы кутить наравне с остальными.

Боцман молча кивнул. Он знал, что капитан, хоть и не выделял никого из команды (или уж выделял каждого), следит за юным Дэвидом Кейном, готовый и помочь, и заступиться — как в первое их плаванье, когда двенадцатилетнего пацана попытались оприходовать на троих. Вместо одной юной задницы троица получила по двадцать линьков, а всем остальным Стильтон объявил без лишних церемоний: ему плевать, чем они, здоровенные забулдыги, занимаются наедине и по взаимному согласию, но растлителей на "Ярмуте" он не потерпит. Один из команды неосторожно брякнул что-то про "для себя сберегает" — и немедленно отправился за борт, растеряв по дороге добрую половину зубов. Неудивительно, что для Дейва капитан Стильтон стал вторым после Всевышнего, и не по причине своего капитанства. А Стильтон, посматривая, как мальчишка лазает по вантам, думал, что со временем из Кейна выйдет отличный матрос... или даже кто-нибудь повыше — недаром боцман тоже прикладывает руку к его воспитанию, пусть и тяжёлую, но не злобную. Хотя бы за юнгу капитан мог быть спокоен.

— Что ж, так держать, — распорядился Стильтон и вернулся в каюту. Следовало заполнить сегодняшнюю страницу судового журнала и внести кое-какие поправки в расчёты времени пути, раз уж им так повезло с попутным ветром. А ещё — внести кое-какие дополнения в ходатайство о военной пенсии для Уильяма, который намеревался вернуться в Англию с первым же торговым кораблём.
Он как раз дописывал последние строки, время от времени поглядывая на шкафчик с алкоголем. Может, впервые в жизни попробовать напиться вдрызг? И тогда Уильям уж точно не упрекнёт Каменного Рыцаря в полном отсутствии человеческих черт...

Дверь в каюту с грохотом распахнулась. В кои-то веки Призрак, словно возникший из мыслей Стильтона, озвучил своё появление. В одной руке он держал пистолет, в другой — тяжёлый матросский тесак.
— Капитан!.. В трюме...
— Что?! — рявкнул Стильтон, мгновенно оказавшись у двери.
— Пятеро их... метелят пирата... чтоб сокровища...
Но Грегори уже не слушал объяснений. Он не помнил, как вылетел на палубу, как одним прыжком оказался у лестницы в трюм, как ссыпался по ступенькам и вышиб ногой дверь. Но оба пистолета вдруг легли ему в ладони и выстрелили одновременно, не целясь, но и не промахнувшись. Двое рухнули, трое попятились, а Стильтон уже стоял, закрывая собой истерзанного Малвадо, и в руках у него была одна из верёвок, перепачканных кровью.
— Прочь от него! — прорычал он. — Прочь от него, ублюдки!!!
Чья-то рука дёрнулась было к рукояти ножа на поясе — и тут же бессильно повисла, перебитая точным ударом верёвки, в который Стильтон вложил всю свою огненно-алую ярость вкупе с ледяным страхом, что он не успел, что Малвадо уже... Он ведь и без того был ранен...
— Стоять, сучьи выблядки! — приказал Уильям, не обращая внимания на вопль чужой боли. — Мой пистоль тоже не промажет!
— Вот так, значит, — гаденько ухмыльнулся рыжебородый Арчи, — Каменный Рыцарь убивает своих ради...
Следующий удар верёвки перечеркнул ухмылку, и Арчи булькнул, падая на колени и выхаркивая кровь из разбитого рта.
— Каменный Рыцарь обещает тебе, Арчибальд Фокс: ты, — капитан выделил голосом это "ты", — проживёшь долго — но до конца своих дней будешь кричать от ужаса при виде бутылки. Вас, — Стильтон коротко глянул на остальных, — тоже касается. В Порт-Чарльзе есть умельцы по этой части. Уильям, пистолет!
И поймал оружие налету, немедленно взяв троих на мушку.
— С такого расстояния и палка не промахнётся, — процедил Стильтон. — Уильям, возьми у меня ключи с пояса. Освободи пленника. Его место займут они.
Огненная ярость сменилась ледяным бешенством, и звяканье кандалов, падавших с пленника, только подхлёстывало эту стужу. Уильям, насколько позволяла теснота трюма, осторожно оттащил пирата к двери, потом шагнул назад. Стильтон смотрел, как он сноровисто возится с цепями, как лязгают железные обручи вокруг чужих рук, ног, пояса, как боцман обыскивает живых и мёртвых, забирая ножи... и почти готов был заорать "Быстрее, мать твою!!!" Потому что у двери лежал Рейнар Малвадо. Пират. Пленник. Средоточие души одного Каменного Рыцаря, ибо камню не положена душа, и пусть она пребудет в чужом теле, но живом, слышите меня, боги и демоны, живом!!!..

Прошла целая вечность — три, пять, десять вечностей! — но Призрак наконец вернул ключи на пояс Стильтона и забрал у него пистолет.
— Поднимете его наверх, капитан? Я присмотрю за ними.
— Да, — уронил он в ответ сквозь по-прежнему стиснутые зубы, изо всех сил гоня прочь мысли о том, что будет поднимать не Рейнара... а тело Рейнара. Что он не успел, растреклятая каменюка, что теперь у него действительно нет души, ибо нет для неё сосуда...
Он взвалил пирата на плечи и потащил на палубу. У люка маялся перепуганный Дейв, бледный, как полотно.
— Открой дверь в мою каюту, постели на пол одеяло и разбуди Джозефа, — выдохнул Стильтон. — Пусть согреет воду.

...Остаток ночи он промывал и бинтовал раны, смазывал рубцы, менял холодные компрессы, которые, казалось, мгновенно закипали на воспалённом от лихорадки смуглом лбе... Он не помнил, когда к нему присоединился Уильям — сперва помог переложить Рейнара на кровать, потом принёс какой-то настой от Джозефа. Судовой кок заверял, что эти травы собьют жар. Грегори понюхал жидкость, опасаясь учуять запах опиума, но ничего не почувствовал. Вдвоём с Уильямом они влили ложку настоя в полуоткрытый рот Малвадо. Спустя полчаса лихорадка действительно пошла на убыль, Рейнар задышал ровнее, и Грегори, обтерев не скрытые бинтами участки его тела, тяжело опустился на пол возле кровати. Встревоженный боцман наклонился над ним.
— Как вы, капитан?
— Смотря с кем сравнивать, — глухо отозвался Стильтон. — А вот тебе надо поспать.
Уильям недовольно крякнул, но вышел, пообещав напоследок, что присмотрит за оставшейся командой. А тем, в трюме, вечером принесёт воды. Может быть.

Грегори вяло кивнул, откинув голову на край кровати и смыкая покрасневшие от бессонницы веки. Казалось, он просидел так всего пару минут — но проснулся от лучей полуденного солнца, бьющих прямо в глаза. Морщась от боли в затёкших мышцах, он кое-как поднялся. Малвадо спал, неглубоко, но мерно дыша, и лоб его был прохладным. Грегори ещё мгновение смотрел на него, а потом подошёл к столу и принялся перезаряжать пистолеты. Он как раз заталкивал пулю во второй ствол, когда в дверь негромко стукнули.
— Капитан, это я, — донёсся снаружи голос боцмана. — Со мной Дейв.
— Входите.

Первым в каюту бочком просочился юнга с подносом. На подносе дымилась миска с куриным бульоном, а рядом с ней исходило пряным паром жаркое. Мальчишка осторожно поставил поднос на стол — и, к изумлению Грегори, посмотрел на него глазами побитой собаки. Уильям стоял на пороге со скрещенными на груди могучими руками, поросшими седоватым волосом, всем своим видом олицетворяя справедливое, а главное — неотвратимое — возмездие.
— Капитан... — со слезами в голосе пробормотал Дейв.
— В чём дело? — устало осведомился Грегори.
— Это всё я, капитан... Всё из-за меня... Но я не хотел, честное слово! Я не подстрекал их, я просто...
— Кончай скулить, — громыхнул с порога Призрак. — Рассказывай по порядку, как мужчина.

И Дейв рассказал по порядку. Как, случайно проходя мимо люка в трюм, услышал, что капитан отказывается от выкупа за пирата. Как вдохновился благородством Каменного Рыцаря, проявленным по отношению к пленнику, и решил немедленно вдохновить команду. Как команда почему-то не вдохновилась — вернее, вдохновилась вот на это... Боязливый взгляд в сторону кровати — и рыдания, окончательно одолевшие мальчишку.

У Стильтона не было сил злиться. Да и злиться, если уж на то пошло, было не на что... Всыпать бы парню, чтобы не подслушивал и не трепался, но...
— Это урок, Дейв, — произнёс Грегори, не глядя на юнгу. — Тебе урок. Но оплаченный чужой кровью. Если ты человек, а не гнилая тварь вроде тех, кто теперь сидит и валяется в трюме, ты усвоишь его здесь и сейчас. Тебе понятно?
— Д-д-да-а, — всхлипнул мальчишка. — Я не... я больше никогда не...
— Довольно, — отмахнулся Стильтон. — Уильям, дай ему швабру. И пусть не выпускает её из рук до самой Ямайки. Чтобы я больше не видел его греющим уши возле других матросов.
— Ему и шваброй бы не помешало, — проворчал боцман, но почти добродушно. — Хорошо, капитан. Вы поешьте, а ему, — кивок на кровать, — когда очнётся, дайте бульона. Хоть пару ложек.
"Если очнётся..." Грегори молча кивнул, почему-то обнадёженный этими словами. Когда дверь за ними закрылась, он задвинул маленький засов, дозарядил второй пистолет и подошёл к кровати. К его изумлению, Рейнар не спал. Тёмные глаза, обведённые синеватыми кругами, смотрели на капитана спокойным ясным взглядом — и Грегори не сдержал вздоха облегчения.

Неимоверное облегчение от того, что Малвадо жив, очнулся и даже разговаривает — а значит, Грегори заставил костлявую если не исчезнуть, то хотя бы попятиться от средоточия его души! — обрушилось на смертельно уставшего капитана тяжёлым ватным одеялом. Он даже покачнулся, но устоял. Но смысл слов, кое-как исторгнутых сквозь запёкшиеся губы, обжёг Стильтона ледяной плетью.

— Что?.. У-до-воль-стви-е?
Он повторил этот упрёк почти по слогам — и каждый слог ядовитой каплей падал туда, где не было, не могло быть души, но что-то нестерпимо ныло, разъедаемое этим ядом... Значит, Малвадо решил, что это Грегори подослал в трюм пятерых подонков, чтобы они мало не забили пленника насмерть... Такого он, значит, мнения о капитане!..

Стильтон сделал глубокий вдох, судорожно выпрямившись и глядя в стену. Даже сейчас, не просто оскорблённый — глубоко раненый! — этим словом, он твердил себе, что Рейнар был без сознания, что он не слышал выстрелов, не видел расправы с матросами, не чувствовал, как Грегори перетаскивал его из трюма в каюту... Но, оказывается, и бездушному камню может быть больно. Однако, даже трескаясь и крошась от боли, он всё равно остаётся камнем. Что ж, да будет так.
— Если бы в поспешности выводов я брал пример с вас, сеньор Малвадо, то решил бы, что вы судите по себе, — отозвался он. — Нет, я не испытываю ни малейшего удовольствия от сознания, что моя команда осмелилась пойти против меня из-за одного наивного мальчишки, подслушавшего наш разговор и не сумевшего сдержать язык за зубами. Плохой из меня капитан, раз я не смог вымуштровать своих матросов и удержать их в узде. Поэтому сейчас я пытаюсь исправить последствия своего незадачливого командования. Потому что, видите ли, какая штука, сеньор...

Продолжая говорить и старательно избегая взгляда тёмных глаз, Грегори смочил чистую тряпицу водой и начал очень осторожно размачивать кровавые струпья на губах Малвадо.
...И нет, ты не будешь думать о пьянящем вкусе этих губ, об их жаркой и властной нежности, ты не будешь, ты не посмеешь, ты камень и камнем пребудешь вовек, ибо душа твоя исторгнута из тебя и не принята тем, кто исторг её одним движением этих самых губ, а стало быть, у тебя нет души и нечему корчиться под ядовитым дождём...
— ...Можно быть плохим капитаном, но оставаться при этом человеком слова. Я дважды пообещал, что в Порт-Рояле вы сойдёте на берег свободным. В первый раз — вашему морскому возлюбленному, который оплакивал вас жемчужными слезами. И это не любовная поэзия, как вы некогда изволили выразиться, а чистая правда. Жаль, что камень не может испытывать сострадания... ну так на то он и камень, не так ли?

Грегори отложил тряпицу, поднялся и взял со стола миску с бульоном — ещё горячую, обжигающую руки, но над этой болью он готов был посмеяться. Это вообще не было болью по сравнению с той, которая грызла его изнутри, перемалывая в мраморную крошку. Он присел на край кровати, зачерпнул ложку, подул, поднёс к губам пирата и с мрачным удовлетворением влил в него ароматную жидкость. Потом ещё. И ещё. И продолжал говорить...
— А второй раз я дал слово вам. Весьма неосторожно с моей стороны. Не потому что я хотел бы забрать его назад, а потому что его подслушали чужие уши... и вы на собственной шкуре испытали все прискорбные последствия моей неосторожности. Вот я и исправляю свои ошибки, чтобы на берег вы именно что сошли, а не были снесены на носилках. Впрочем, вряд ли вам есть дело до объяснений Polla de piedra. Хоть каменный, хоть живой, он не создан для разговоров... да и кто знает это лучше вас? Уж точно не я. — При этих словах Грегори не сдержал кривой усмешки. Он по-прежнему смотрел только на губы пирата, благо для этого был отличный предлог.

Наконец миска опустела. Новой тряпицей Стильтон обтёр испарину, выступившую на лбу Рейнара, и поднялся.
— Постарайтесь уснуть, сеньор Малвадо. А я постараюсь не тревожить ваш сон без крайней необходимости. По моим расчётам, мы будем на Ямайке через четыре дня. За это время вам нужно встать на ноги.

И снова пальцы на запястье — пусть не сильные и уверенные в себе, а слабые и дрожащие, но это его пальцы. И голос — не страстный шёпот искусителя, но чуть слышный крик в шторме боли, которая пожирает тело, — однако это его голос. И глаза... Грегори замер у кровати, слушая и слыша, но не веря собственным ушам. А когда рука Малвадо бессильно скользнула по руке капитана и пират снова потерял сознание, Стильтон ещё некоторое время смотрел на него — измученного, израненного, не бледного даже, а пепельно-серого из-за страданий, которые Рейнар испытывал. Смотрел — и самому себе боялся признаться, что не может насмотреться.

Разве не этого Грегори втайне хотел с той самой ночи, когда ему впервые приснился поцелуй — его поцелуй? Лечить его, разговаривать с ним, смотреть на него... Что ж, его желание было исполнено, но самым что ни на есть дьявольским способом — по Букве, но не по Духу. И пусть признания Рейнара можно списать по ведомству горячечного бреда, а потому не следует ни верить им, ни даже придавать какое-то значение, Грегори всё равно чувствовал себя нищим, которому чья-то щедрая рука
вот эта, свисающая с края кровати
небрежно швырнула под ноги горсть золотых монет. И он, подобрав каждую, теперь перебирает этот неожиданный дар, задыхаясь от счастья и одновременно — от ужаса, что даритель опомнится и вернётся, чтобы забрать своё...

Видимо, сильное душевное напряжение вкупе с изнурительной бессонной ночью наконец настигли его. Истерзанный разум на мгновение выпустил телесные поводья, позволив себе забыться почти так же, как забылся Малвадо. И в этом забытьи — но в неведомом ему ранее обострении всех пяти чувств! — Грегори наклонился над лицом пирата, глядя, как собственная ладонь гладит короткие чёрные волосы, в которых уже кое-где серебрились ниточки седины; вслушиваясь в едва различимое дыхание раненого; обоняя запах крови, лекарств — и запах самого мужчины, который тянулся еле уловимым дуновением, и Грегори вдыхал его, стараясь не упустить ни единой частицы...
— Я не торгую поцелуями, — услышал Грегори свой собственный шёпот, прерывистый из-за внезапно участившегося дыхания. — Мой первый ты взял силой... и оказалось, что над остальными я тоже не властен. Как и над собой... И раз ты вдохнул жизнь в Каменного Рыцаря, позволь ему побыть живым хоть на миг... и подарить тебе второй по собственной воле.

Он тронул губами губы Рейнара — безвольные, почти безжизненные, не пылающие той жаждой жизни, как в первый раз, но это всё равно были его губы, и Грегори осторожно раздвинул их кончиком языка, сразу ощутив прежнюю терпкость и пряность, которая пробивалась даже сквозь вкус настоя и пищи и которая ударила в голову с прежней необоримой силой.
В помутившемся сознании мелькнуло видение огромных бирюзовых глаз и оскала мелких треугольных зубов, но Стильтон мысленно зарычал на него едва ли не громче, чем на тех подонков в трюме. "Прочь! Я сдержу слово и отпущу его на Ямайке... и сейчас не он целует меня, а я — его! Поэтому прочь от нас обоих!!!"
И уже не удивлялся собственному телу, отозвавшемуся на знакомое опьянение знакомой твёрдостью в паху. С этим ему предстояло как-то справляться ещё несколько дней, но сейчас он не хотел об этом думать. Сейчас он хотел быть пьян. Ещё чуть-чуть... ещё секунду...

Выпрямившись, Грегори кое-как восстановил дыхание и вернулся к столу. Съел остывшее жаркое — не потому что был голоден, а потому что тело нуждалось в подкреплении сил. Потом ненадолго забылся сном, уронив голову на сложенные на столе руки. Проснулся, когда Дейв зашёл за подносом, осторожно пристроив к дверному косяку швабру, — и чуть не расхохотался от этого зрелища, но сдержался и велел передать Джозефу, что на ужин ждёт того же самого. Некоторое время возился с бумагами, не забывая при этом переворачивать на столе маленькие песочные часы, рассчитанные на четверть часа, чтобы подходить к Малвадо и проверять его состояние. А ближе к вечеру опомнился, что на нём всё ещё прежняя сорочка, испачканная кровью...

И когда Дейв принёс поднос с бульоном и жарким, потребовал таз холодной воды, надеясь, что успеет хоть немного освежиться перед очередным ночным бдением у постели раненого. Конечно, Грегори бы с удовольствием принял ванну, горячую, исходящую паром, с капелькой мятного масла, чтобы кожа дольше оставалась свежей... Но скинуть грязную одежду и провести по телу мокрой губкой, чувствуя, как от холодной воды ускоряется сердцебиение, тоже было неплохо. Оставшись в одних штанах, он растирал плечи и грудь, чтобы вернуть себе не только чистоту, но и бодрость.
Сквозь плеск ему почудился какой-то звук со стороны кровати. Мгновенно забыв обо всём, он торопливо подошёл, наклоняясь над пиратом и привычно трогая его лоб.