Грегори молча слушал пирата и после того, как Малвадо умолк, долго молчал. Зажёг свечи в настенных шандалах и в двухрожковом канделябре на столе, потому что с приближением ночи каюта медленно погружалась во мрак. Вытащил из шкафа масляную лампу и зажёг её тоже, установив возле кровати. Выдвинул из-под стола ящик с медикаментами, подтащил его поближе... а потом просто сел на пол, глядя в потолок.
— Я слышал много рассказов о вас, Рейнар, — заговорил он негромко, словно думал вслух. — В том числе и о том, что вы меткий стрелок, не ведающий промаха. Не знаю, фехтуете ли вы... в том бою я этого не видел... но уверен, что и вооружённая клинком, ваша рука так же точна и тверда. И ваши вопросы... все как один — в яблочко.

Стильтон снова взъерошил волосы, грустно улыбаясь. Малвадо опять выбирал самые осторожные формулировки, потому что всё, сотворённое капитаном по отношению к своему пленнику и к собственной команде, назвать "необдуманным" можно было лишь с очень большой натяжкой. Безумным? Да. Преступным? Несомненно. Предательским? А вот тут как посмотреть...
— Я не собираюсь ничего скрывать от своего начальства, — продолжал Грегори. — Мы с вами, разумеется, сойдём на берег вместе — хотя бы потому, что вряд ли вы сможете сделать это без чьей-либо поддержки. И сойдём ночью. Выдам вас за матроса, которому требуется помощь лекаря... и почти не совру при этом. Потом провожу вас в любое место по вашему выбору. Лучше, конечно, куда-нибудь, где вы смогли бы полностью оправиться от ваших ран, но тут уже вам решать. После вернусь на корабль, чтобы привести в порядок свои дела. А утром отправлюсь с докладом к губернатору. Прежде чем вы назовёте меня глупцом, — а я вижу, что вы уже готовы это сделать, — послушайте меня и постарайтесь понять.

Он повернулся к пирату, бессознательно беря его за руку и осторожно сжимая крепкие пальцы в своей ладони. Этот разговор всё больше напоминал исповедь... но в конце концов, почему бы и нет? С кем ещё Грегори мог бы поговорить вот так, в сумрачной тишине своей каюты? Не с Уильямом же... Тот наверняка мыслями уже на берегу, под тёплым бочком одной вдовушки, которая привечала его без малого пять лет, и незачем обременять старого боцмана "благородными выкрутасами".
— С того момента, как вы оказались моим пленником, Рейнар, я как капитан корабля принял на себя ответственность за вас. По крайней мере за вашу жизнь. Я сейчас не буду говорить о том, насколько омерзительна мне была погоня за "Чёрным Ястребом", и та битва, и вообще... Я не только не лучший капитан, я и офицер так себе, и патриот никудышный, потому что не верю в то, что цель оправдывает средства. Тот способ, к которому мы прибегли, чтобы потопить ваш корабль...

Грегори поморщился, качая головой. Сейчас Малвадо имел все основания поинтересоваться, о чём капитан Стильтон думал раньше и почему его благородное негодование впало в спячку, пробудившись только с последним пушечным залпом, отправившим "Чёрный Ястреб" на дно. Однако пират молча слушал.
— Все называли это победой! — с неожиданной горячностью выпалил Грегори. — Вся команда до единого! А я... выполнив свой долг офицера, верного своей стране и своему монарху, я пошёл против своей совести. Но подлость всё равно остаётся подлостью, даже если её драпировать в красивые одёжки вроде "следовал приказу" или "сослужил отличную службу родной державе". Я пробовал обманывать себя. Мне не удалось. И не понравилось. Однако пока что я всё равно остаюсь капитаном "Ярмута", а на корабле капитан, как известно, первый после Бога. И за то, что ваша жизнь оказалась в опасности по вине пятерых ублюдков, следует спрашивать с меня как с капитана. Потому что они — моя команда и должны были подчиняться мне, а не собственной алчности. Ну и... пятеро на одного, да ещё раненого и прикованного... словом, защищая вас, я поступал по совести, Рейнар. По своей совести. И не намерен это скрывать, потому что не стыжусь этого. Но брать у вас деньги — я сейчас не о сокровищах, а о той сумме, что вы предложили мне только что, — я не буду. В моих глазах это та же самая продажа своей совести, нечистая мзда. Как будто я спасал вас, рассчитывая на вознаграждение. Как будто поступать по совести — бог весть какой подвиг...

Он выдохнул, помолчал ещё немного, собираясь с мыслями — а может, и с духом, — и продолжал:
— Что до сокровищ, ваших или русалочьих... взять их — означало бы пойти не против совести, но против сердца. Оно у меня, увы, есть — несмотря на все мои "каменные" прозвища. Ваш выкуп означал бы, что тот поцелуй в трюме — действительно не более чем печать на банковском векселе. А я уже говорил, что не продаю и не покупаю поцелуи, ни свои, ни чужие. Выкуп от тритона — открытое признание, что чувства тоже можно покупать и продавать. Что испытанное мной тогда можно измерить деньгами. А я считаю, что нельзя.
Грегори посмотрел на Малвадо с вызовом, который граничил с отчаянием.
— Кажется, мы оба уже не раз имели возможность убедиться в том, что меня влечёт к вам — по крайней мере телесно. Я не отрицал этого тогда, не буду отрицать и теперь. Ещё до того, как ваши губы коснулись моих наяву, это произошло в моём сне. И имело довольно, гм, бурные последствия. Поэтому ни о какой семье не могло бы быть и речи, даже если бы я согласился взять у вас деньги. Что я мог бы предложить своей избраннице? Только золото, но не себя, потому что себе я уже не принадлежу. Той девушке, которую я до некоторых пор считал если не будущей женой, то хотя бы будущей невестой, этого было бы довольно. Но я, хоть и не пытаюсь набивать себе цену, всё же полагаю себя чем-то бОльшим, нежели просто довеском к собственному кошельку.

Он снова помолчал, глядя на дрожащий огонёк лампы. Потом перевёл взгляд на свои пальцы, переплетённые с пальцами пирата. Не отнял руки.
— А что до моего доклада начальству... Так или иначе я давал присягу. И я ей изменил. И я не собираюсь бегать от наказания, каким бы оно ни было. Я, кажется, уже упоминал, что не стыжусь того, за что меня будут судить. Меня не пугают ни тюрьма, ни эшафот, Рейнар. — Грегори поднял глаза на пирата, улыбаясь светло и искренне. — Мне главное успеть сдержать обещания, данные вам, сыну морского народа... и одному негодяю в трюме. Тогда моя совесть будет спокойна. И не будем больше об этом. Я и так слишком разговорился... во всяком случае для камня. А вы всё-таки не мой духовник, а мой гость... и отчасти — пациент. Правда, и то, и другое — поневоле, но ничего не поделаешь, так сложилось.

Стильтон поднялся и открыл медицинский ящик.
— Мне не хотелось бы звать на помощь кого-то из команды... даже Уильяма и Дейва, — честно признался он. — Постараюсь справиться своими силами. ПотерпИте, хорошо?

...К концу перевязки оба были мокры, как мыши: Малвадо — от боли, Грегори — от напряжения. Но посторонней помощи, к счастью, не понадобилось. И капитан, осторожно вливая в своего подопечного бульон, малодушно радовался, что пират слишком слаб для разговоров. Ему не хотелось бы сейчас вступать в спор на тему "лечится ли возвышенно-благородный идиотизм у отдельно взятого британского офицера". После бульона он заставил Малвадо выпить ещё одну ложку травяного настоя, чтобы предупредить повышение температуры, уже привычно обтёр его тело от испарины и отошёл к столу, где быстро уничтожил свой ужин. Прикрыл подносом таз с остатками воды, вынес эту конструкцию за порог и снова тщательно запер дверь изнутри. Потом устроился в своём кресле и положил перед собой на стол оба пистолета.
— Спите, Рейнар, — мягко посоветовал он. — Сон — лучшее лекарство. И не думайте ни о чём. В конце концов, — Грегори тихо вздохнул, — у нас осталось ещё три дня... Или целых три дня. Засыпайте.

Это были, пожалуй, самые странные дни в жизни Грегори. Позднее, когда его взяли под стражу и поселили в форте Порт-Чарльз — не на общих основаниях, разумеется, а с учётом его благородного происхождения, — во время прогулок по крепостной стене (конечно, под присмотром вооружённого охранника) — он, глядя на море, расстилавшееся перед ним и сливавшееся с небом где-то на горизонте, вспоминал время, проведённое с пиратом, и думал, что те дни были и самыми счастливыми в его жизни.

Рядом с ним, руку протянуть, находился человек, который стал ему дорог и о котором Стильтон мог заботиться. Команда, впечатлённая суровой капитанской расправой, вела себя тише воды, ниже травы, хотя капитан по-прежнему проводил ночи в кресле, держа перед собой пистолеты и не спал, а дремал вполглаза, чутко прислушиваясь как к дыханию Малвадо, так и к звукам, доносящимся снаружи. Грегори подозревал, что тут не обошлось без Уильяма, и догадывался, как именно боцман успокоил остальных: за все свои поступки капитан ответит сам, и не вашего ума это дело. А когда на горизонте показалась земля, Финли, дождавшись появления Стильтона на палубе, отвёл его на нос, подальше от посторонних глаз и ушей, и негромко пообещал:
— Всех, кто сойдёт на берег, я подальше уведу, в "Кривую чайку". На отвальную пирушку, раз уж я теперь — сухопутная крыса. Дня два у вас будет, капитан. Уж не знаю, что там между вами и этим пиратом произошло, но... подсудное ведь дело. — Старый боцман смотрел на Стильтона почти с жалостью, как на смертельно больного. — Я к тому, что выкуп за него вы не взяли, но, может, он вас хоть чем-то отблагодарит? Чтобы вы уехали куда-нито... да хоть в ту же Англию... Малвадо хоть и пират, но не распоследняя сволочь, иначе вы бы так за ним не ухаживали, чисто мать родная. Если предложит — возьмёте?
— Предлагал, — устало ответил Грегори, потирая воспалённые от полубессонных ночей глаза. — А я не взял и не возьму. Ты знаешь меня почти четыре года, Уильям... ты ожидал чего-то другого?
Боцман только рукой махнул. Конечно, не ожидал. И капитан не винил его за неуместный вопрос, который в чужих устах прозвучал бы оскорбительно. Он знал, что Призрак ему искренне симпатизирует, а если и полагает личные принципы Стильтона "благородной дурью", то держит своё мнение при себе, за что ему большое спасибо. Переубеждать его — как и Малвадо — Грегори считал бессмысленным делом. Не потому что другие были слишком глупы и грубы, чтобы понять его, а просто слишком разная у них была жизнь, и слишком разные уроки они из неё извлекли. Это не хорошо и не дурно, это данность, которую следовало принять. И Стильтон принимал.
— Стало быть, долОжитесь обо всём?
— Завтра же утром.
— А как же та барышня, которая ваша невеста?

Грегори вздохнул. Он не знал, ждёт ли его в порту очередное письмо от мисс Ловуд, и если ждёт — то что содержат его строки. Но своё письмо ей он сжёг в ту же ночь, когда долго беседовал с Рейнаром, а наутро написал новое, короткое и сдержанное, в котором, используя все изящные выражения из обиходных письмовников, сообщал, что недостоин её, что она может считать себя свободной и что её непременно ожидает скорое счастье с тем, кто сможет воздать должное её выдающимся достоинствам. Тон письма мало чем отличался от самой банальной отписки, но на большее Грегори был просто не способен. Это письмо вкупе со всеми, полученными от мисс Ловуд, Стильтон намеревался отправить перед тем, как идти на доклад к губернатору.

Не дождавшись ответа, Уильям мрачно кивнул.
— Так я и думал, капитан... Вот она, стало быть, какая — ваша встряска...
— Возможно, — коротко ответил Грегори после паузы. — Что ж, даже если Каменный Рыцарь идёт ко дну, "Ярмут" остаётся на плаву. И да, Уильям... спасибо. За всё.
Боцман снова отмахнулся, на этот раз резче, почти сердито... и исчез почти так же незаметно, как несколько дней назад растворился в воздухе юноша-тритон, с которым Стильтон беседовал на этом же самом месте. Воспоминание резануло, но капитан плотно сжал губы. Он дал слово, и он его сдержит. А что уж там дальше произойдёт между Малвадо и сыном моря, Грегори не касается.

Когда "Ярмут" встал на якорь, капитан первым делом послал за портовой стражей, которой препоручил троих матросов из трюма. Старшему капралу он передал также записку для начальника тюрьмы и небольшой кошель, в котором увесисто позвякивало золото. Потом на берег отправилась команда, и Дейв, сидя на корме одной из шлюпок рядом с боцманом Финли, всё время оглядывался на корабль — и на капитана, который смотрел им вслед. На корабле остались только двое вахтенных, Стильтон и Малвадо.

Пират смог переодеться самостоятельно, чему Грегори был рад и не рад. С одной стороны, это означало, что пират хоть и медленно, но поправляется, и усилия капитана не пропали даром. С другой...
...Всё это время они по странному негласному договору не преступали некой черты — ни во взглядах, ни в прикосновениях, ни в словах. Грегори был уверен, что в своей долгой речи выразился достаточно ясно, и запрещал себе любое дальнейшее потакание собственной искренности. Да, он не был властен над собственным телом, и, возможно, если бы мог по-настоящему поспать хоть раз за это время, ему приснился бы ещё один жаркий сон... Но он так и остался бы сном. А наяву единственным послаблением для сжигающего его влечения Стильтон считал ежедневные обтирания испарины с тела Малвадо. И гнал от себя мысли о том, что могло бы случиться, будь Рейнар здоров и силён. Что толку было думать и мечтать о несбыточном?.. Но он бы с радостью помог мужчине переодеться в матросскую робу, чтобы прикоснуться к нему напоследок, ощутить гладкость смуглой кожи и твёрдость мускулов не через ткань...

Когда Рейнар, задыхаясь от волнения, окончил свою речь, Грегори некоторое время стоял неподвижно, пытаясь справиться с собственными чувствами. Всё его существо рвалось к этому человеку, всё кричало "Да! Да, я останусь с тобой, я твой, я никогда тебя не покину!"... Всё, кроме той самой совести.
Поэтому он молча достал из-под стола небольшой кожаный несессер, куда заранее сложил всё, что могло понадобиться Рейнару для дальнейшего лечения — бинты, мази, настойки... Лежало там и ещё кое-что. Но это Малвадо увидит, когда Грегори уже не будет рядом, а значит не сможет отказаться и вернуть. Деревянный футляр с двумя пистолетами — теми самыми, не то освящёнными, не то зачарованными. В том же футляре — серебряный перстень-печатка с грифоном и короткое письмо всего из одной строчки.

А потом Грегори шагнул к Малвадо, присел перед его стулом на корточки, взял руку мужчины и прижал его ладонь к своей щеке.
— Если бы мы с вами встретились при других обстоятельствах, вам бы даже просить не пришлось, — произнёс он, глядя в тёмные глаза. — Для меня не было бы большего счастья, чем остаться подле вас, Рейнар, и не говорите мне, что не знаете об этом. Но если я последую за вами сейчас, то никогда не буду по-настоящему свободен — от тех самых угрызений совести. А значит, не смогу ни вас сделать счастливым, ни сам стать таковым — даже рядом с вами. Поверьте, вы заслуживаете бОльшего.
Чуть повернув голову, он коснулся губами ладони пирата и сжал его пальцы в кулак, словно сберегая поцелуй, — и поднялся, за это короткое мгновение возвращая себе прежний невозмутимый вид.
— Нам пора. Обопритесь на меня.

Дорога к доходному дому, где сдавались более-менее приличные меблированные комнаты, прошла в молчании. Малвадо всё равно не смог бы говорить, на каждом шагу преодолевая боль, а Грегори сосредоточился на том, чтобы поддерживать его — и постоянно сглатывать горький ком, норовящий вырваться из горла. Впрочем, даже если бы он вырвался, это не изменило бы решения капитана. Добравшись до места, Стильтон уложил едва ли не теряющего сознание пирата в кровать, оставил у него в ногах несессер и вышел, не оглядываясь. Уплатил хозяйке за месяц полного пансиона и предупредил, что его друг нездоров, поэтому еду ему должны приносить в комнату. Остаток ночи провёл на "Ярмуте", с некоторым изумлением осознав, что всё это время жил фактически налегке и всё его имущество умещается в саквояж немногим больше того несессера, который он собирал для Рейнара. А утром отправился на доклад к губернатору.

Визит к его превосходительству Грегори вспоминал со странной смесью веселья и сочувствия. Рассказ Стильтона настолько потряс губернатора, что он едва не отправил явно спятившего капитана в местную лечебницу. Когда же Грегори убедил его в своей полной вменяемости, его превосходительство смог только приказать секретарю составить приказ о заключении Стильтона под стражу "на условиях, приличествующих джентльмену его происхождения и сословия". Поэтому Грегори, хоть и не покидал крепость Порт-Чарльз, но жил там скорее как постоялец, нежели как заключённый. Во всяком случае, еда была вполне сносной, в матрасе не водились клопы, чистую сорочку он получал раз в неделю и мог свободно перемещаться в пределах крепости. Туда же ему принесли два письма — первое от миссис Диксон, урождённой Ловуд, в котором Хелен сообщала о своём замужестве и желала Стильтону всего наилучшего. Это письмо его порадовало. Второе было официальным уведомлением о кончине Джонатана Стильтона и о том, что его единственному наследнику, Грегори Стильтону, надлежит в течение полугода заявить свои права на наследство, обратившись для этого к своему поверенному, иначе всё имущество Стильтонов, движимое и недвижимое, отойдёт Короне. Что ж, об этом наследнику вряд ли стоило волноваться...

Тот вечер он провёл с бутылкой вина, вспоминая — и поминая — своего отца, человека, который всегда знал, как следует поступать настоящему джентльмену, чтобы исполнять свой долг... возможно, потому что исполнение долга никогда не требовало от него особых усилий. И письма, которые он писал сыну, изобиловали наставлениями, но были крайне скудны на родственные чувства и отцовскую привязанность. Что ж, в скором времени Стильтонам — старшему и младшему — предстояло встретиться на том свете и ещё раз обсудить животрепещущую тему долга. О чувствах и привязанностях они тоже побеседуют. Может быть.

Вино было неплохим, но недостаточно крепким, чтобы всерьёз ударить Грегори в голову. Поэтому он не сомневался в том, что бодрствует и ясно осознаёт окружающую реальность. Даже когда на него из сумрачного угла глянули большие бирюзовые глаза.
— Капитан Стильтон.
— Ты? — Грегори был удивлён. Он полагал, что они с тритоном больше не встретятся.
— Почему ты удивляешься?
— Потому что я велел тебе больше не приходить.
— Но я ничего не обещал. — Под глазами разверзлась изогнутая щель, полная жемчужно поблёскивающих треугольных зубов — сын моря улыбался.
— Так что тебе нужно теперь?
— Ты скоро умрёшь. — Щель стала шире. — И он будет моим.
Грегори пожал плечами.
— Если ты думал, что я этого не знаю, то ты ошибался. Но тогда что ты делаешь здесь? Почему ты сейчас со мной, а не с ним?
— Потому что он не свободен от тебя! — Щель искривилась, слова вырвались разъярённым шипением. Грегори развёл руками.
— Я сдержал своё слово, сын моря. Остальное — в том числе и его чувства — уже не в моей власти.
— Когда ты умрёшь, я смогу вернуться к нему. Он рано или поздно примет меня! Тебе не больно от этой мысли?
— Нет, если ты сможешь сделать его счастливым.
Тритон недоумённо моргнул — и исчез. Стильтон допил последний глоток и отправился спать.

Он почти каждую ночь видел во сне Рейнара — и почти каждый раз просыпался на сбитых мокрых простынях, и тело, исходящее отнюдь не только испариной, содрогалось последним эхом удовольствия. Было бы так же наяву — Грегори не знал.
Спустя полтора месяца Стильтон поднялся на палубу корабля, который должен был отвезти его на родину — и на королевский эшафот.

Стоя у борта и глядя, как медленно отдаляется шумная пристань Порт-Рояля, Грегори ловил себя на том, что высматривает в толпе Рейнара. Он прекрасно понимал, что каких-то два месяца — слишком малый срок для того, чтобы Малвадо полностью исцелился. И даже если бы к нему каким-то чудом вернулось здоровье, явиться в гавань, где всегда полно народу, где его могут узнать и кликнуть стражу, где он лишится свободы, которая досталась ему столь дорогой ценой, было бы верхом легкомыслия, а пирата уж точно нельзя было в этом упрекнуть. Грегори всей душой надеялся не увидеть Рейнара, хотя глаза невольно выхватывали из многолюдья высоких темноволосых мужчин и раз за разом ошибались, а сердце стискивал спазм ядовитой тоски. Впервые в жизни он так по кому-то тосковал. Видимо, потому что впервые в жизни любил.

Накануне отплытия ему разрешили свидание. Стильтон понятия не имел, кто захотел с ним повидаться — и с трудом сохранил невозмутимость, когда увидел на крыльце комендантского дома
не Рейнара
Уильяма Финли и Дейва Кейна. Впрочем, он был искренне рад им — старому боцману и молодому юнге, единственным людям, которые стали ему близки настолько, что эту близость можно было называть дружбой. Говорил в основном Уильям — рассказывал новости, большинство из которых Стильтон уже знал, но слушал внимательно, потому что Призрак пришёл поддержать его, Призраку было не всё равно... в отличие от того же Стильтона-старшего. Дейв не говорил ничего, только время от времени старательно интересовался облаками, бегущими по небу и цепляющими флагшток, а после этого с самым независимым видом длинно шмыгал носом. А когда Грегори приобнял мальчишку за плечи, то почувствовал, как они дрожат.
— Я ушёл с "Ярмута", — внезапно заявил Кейн. — Там новый капитан, и... — Он махнул рукой. — Арчи ходил бы у него в любимчиках.
— Прости, Дейв, — вздохнул Стильтон с неподдельным сожалением. — Я подвёл и тебя, и всю команду, но...
— Да вы что, сэр! — От изумления у паренька даже слёзы высохли. — И я не один ушёл. Донни-Камбала, Винсент, Льюис и Стью-Поросёнок тоже свалили... Остальные пока в сомнениях, но, я так думаю, сэр, они тоже не задержатся. Мало ли в порту других кораблей...
Помолчал и твёрдо прибавил:
— Потому что мы люди, а не гнилые твари!
Финли одобрительно крякнул, в кои-то веки наградив Дейва не подзатыльником, а дружеским тычком, от которого юнга почти влип в плечо Грегори. Стильтон впервые за долгое время рассмеялся.
— Я вам тогда про Англию говорил, капитан, — обронил Уильям на прощание. — Да только теперь понимаю, что, видно, нет на этом свете края, который был бы достаточно хорош для такого, как вы.
— Посмотрим, что будет на том свете, — усмехнулся Грегори. — Не понравится — вернусь. Уж не тебе бояться друга-призрака, а, Уильям?
Финли хрипло расхохотался, но Стильтону показалось, что глаза его тоже подозрительно повлажнели.

...А теперь они стояли на пристани — Уильям, Дейв, Донни, Винс, Льюис и Стью, — вытянувшись в струнку, как при утренней поверке. Они провожали Стильтона, и тот, отчаянно тоскуя по одному-единственному человеку, всё же мысленно благодарил их, этих людей, с которыми прожил почти четыре года, целую жизнь, и которые, видимо, так же привязались к нему, как и он к ним. Он смотрел на них, уходящих всё дальше и дальше, и переставал различать их лица... фигуры... а потом и пристань заволокло утренним туманом... вскоре и остров стал лишь тёмной полоской на горизонте, а Грегори всё стоял и смотрел...

Несмотря на то, что бывшего капитана Стильтона везли в Англию, чтобы отдать под королевский трибунал, обращались с ним примерно так же, как в крепости. Он дал капитану корабля слово дворянина, что будет вести себя благопристойно, и капитан вполне этим удовлетворился. Разумеется, о совместных трапезах в кают-кампании речи не шло, и Грегори был этому рад. Он совершенно не горел желанием общаться с кем бы то ни было. Ему достаточно было себя — и Рейнара, о котором он думал почти постоянно, которого видел в неизменно жарких снах, где пират сначала изрыгал проклятья в адрес благородных идиотов-аристократов в целом и одного бывшего капитана в частности, а Грегори слушал и улыбался, глядя на губы, которые, исчерпав запас ругательств, всегда находили себе лучшее применение... Благо он жил в отдельной каюте и никого не смущал и не настораживал своими ночными метаниями по койке.

Сигнал "свистать всех наверх!" застал Стильтона на палубе во время ежедневной неторопливой прогулки вдоль борта, в стороне от команды и офицеров. Грегори не хотел, чтобы кто-нибудь решил, будто он подслушивает чужие разговоры, но проходя мимо, услышал обрывок фразы штурмана — "...терпят бедствие", и после такого не мог оставаться не у дел.
— Капитан, если моя помощь пригодится, пожалуйста, располагайте мной.
Тот сощурился, будто впервые увидев своего странного "пассажира".
— Стильтон, вы не забыли о том, что вы — заключённый? Я не имею права давать вам в руки оружие.
— Я и не прошу вооружать меня, капитан, — спокойно ответил Грегори. — Но если на корабле, терпящем бедствие, есть раненые или больные, то я могу помочь с лечением и уходом, поскольку имею некоторые медицинские навыки.
Судя по закаменевшему лицу капитана, он был прекрасно осведомлён и о медицинских навыках Стильтона, и о том, к кому бывший капитан "Ярмута" применял их в предыдущий раз. А вот первый помощник — мужчина средних лет, выражением лица и манерами больше напоминающий капеллана, чем офицера британского флота, — с любопытством поинтересовался:
— Откуда же они у вас взялись, сэр?
— Мой дядя был военным врачом, — спокойно объяснил Грегори. — Я многому у него научился ещё до поступления на службу.
— Вот и шёл бы в лекари, — процедил капитан в сторону, но потом всё-таки удостоил Стильтона неохотным ответом:
— Там видно будет.
Грегори кивнул и направился на левый борт, где уже толпились матросы, высматривая корабль, оказавшийся в беде.

Стоя неподалёку от матросов, Грегори смотрел на клубы чёрного дыма, окутавшие корабль, и думал, что такое там могло так внезапно и буйно загореться. Точно не порох, потому что иначе спасать было уже некого... ну, может, нескольких обожжённых и оглушённых моряков, которым повезло бы удержаться на плаву благодаря обломкам кораблекрушения, за которые можно уцепиться. Он как раз прикидывал, какие снадобья для лечения ожогов найдутся у судового врача и не предпочтут ли пострадавшие лечиться способом, который самому Грегори двадцать с лишним лет назад продемонстрировал дядюшка Джером, кузнец из деревеньки, находившейся неподалёку от их усадьбы. Неловкий подмастерье, доставая из горна раскалённую заготовку, случайно задел ею кузнеца, и тот, отчитав помощника какими-то непонятными, но очень звучными словами, расстегнул штаны и щедро оросил обожжённую руку жидкостью, которую мальчик привык видеть разве что в ночном горшке, да и то мельком. Процесс лечения сопровождался не менее звучными словами, только дослушать это заклинание Грегори не дал его гувернёр, чуть ли не силой утащивший маленького подопечного из кузницы.

Стильтон усмехнулся, представив лица капитана и старших офицеров при виде такого священнодействия — но от корабля отвалили шлюпки, матросы налегли на вёсла... и когда первая лодка возникла из чёрной дымовой завесы, усмешка застыла на губах Грегори. Он увидел сидящего на носу лодки. Он узнал этого человека — и первым безумным, но от того не менее неистовым порывом было прыгнуть за борт и плыть навстречу шлюпке, чтобы...

Нет, не может быть! Прошло всего два месяца, Малвадо ещё слишком слаб и хорошо если может передвигаться от кровати к отхожему месту и обратно... Видимо, Стильтон действительно повредился в рассудке от тоски, которая постепенно разъедала не только его душу, но и разум... Однако он прикипел взглядом к знакомой фигуре, которая как раз в этот момент поднялась и выпрямилась на носу.

Знакомый голос, донесённый до них дымовым ветром, представился Джеремайей Блеком, капитаном торгового судна... Дальше Грегори уже не слушал. Сейчас он полностью соответствовал своему первому "каменному" прозвищу и, не в силах пошевелиться от глубокого потрясения, смотрел, как моряки с чужого судна взбираются на борт бригантины. Первым на палубе очутился тот, кого здесь быть не могло — и всё-таки это был он. Стряхнув с себя оцепенение, Стильтон рванулся было навстречу — но еле устоял на ногах, когда бригантина содрогнулась от чудовищного удара и на палубу обрушилось нечто длинное, извивающееся, толстое и нестерпимо воняющее тухлой рыбой и водорослями. Почти одновременно пришельцы повыхватывали оружие, а капитан корабля, получив мощный тычок в солнечное сплетение, оказался в руках у мистера Блека, который приставил к виску заложника до боли знакомый пистолет...

С трудом удерживая равновесие на ходящей ходуном палубе, Грегори сделал несколько торопливых шагов и оказался на открытом пространстве. Тёмные глаза полыхнули навстречу его взгляду — и больше не отрывались от его лица. Услышав требование Джеремайи, Стильтон снова замер и торопливо огляделся. Чужаки не торопились пускать оружие в ход, устраивая бойню среди экипажа бригантины. Да им и не нужно было этого делать, потому что вся команда, включая офицерский состав, и без того пребывала если не в паническом ужасе, то очень близко к нему. И взгляды, обращённые на Грегори, не оставляли сомнений: если он воспротивится, то его немедленно свяжут и швырнут на дно чужой шлюпки, лишь бы поскорее избавиться от морского чудища и сохранить свои жизни и корабль.

Он ловил эти обезумевшие от страха взгляды и улыбался. Каждый из них был ударом ножа, рассекавшим верёвки, которыми Грегори так долго и старательно себя опутывал. Они не знали этого и не могли знать. Это не касалось никого, кроме Стильтона и Блека.
Стильтона — и Малвадо.

Капитан, впрочем, истолковал его короткое промедление и улыбку по-своему.
— Ну что вы стоите столбом, Стильтон? Вы, кажется, хотели пригодиться — так не упускайте шанс! И нечего таращиться по сторонам, вам всё равно никто не поможет.
— Но, сэр, — робко вмешался первый помощник — единственный, в чьих глазах Грегори прочитал явное сочувствие, — этот человек должен предстать перед справедливым судом... а вы отдаёте его на расправу... пиратам...
— И поделом ему! — почти взвизгнул капитан, потому что мачта уже недвусмысленно потрескивала под напором второго чудовищного щупальца. — Он и так уже мёртв! Его должны были судить как раз за помощь пирату — вот пусть на своей шкуре и узнает, какова благодарность этих грязных собак! Заодно сэкономит Короне несколько шиллингов на свою верёвку! А я охотно доложу по прибытии, что он получил по заслугам!
— Не сомневаюсь, что долОжите, сэр, — с холодным презрением бросил Грегори, — и надеюсь, что это будет последний раз, когда вы вытрете себе рот моим именем.
Он улыбнулся и кивнул первому помощнику и, больше ни на кого не обращая внимания, направился к борту, с которого ещё свисали верёвочные лестницы.
— Я буду ждать вас в шлюпке, капитан Блек, — невозмутимо сообщил он Рейнару. — Счастливо оставаться, господа! — Это уже адресовалось остальным. С этими словами Грегори перемахнул через борт и спустился в одну из лодок.

...Он много раз слышал, что от счастья не умирают и от радости не сходят с ума. Но сейчас Стильтон едва не терял сознание от счастья и почти не сомневался в помрачении собственного разума от радости. Он не оглядывался на английскую бригантину. Он не помнил, как шлюпка добралась до "Портуна", как он поднялся на борт... его память словно заволокло последними завитками дыма, который стремительно развеивал свежий морской ветер. Грегори привел в чувство грохот двери, захлопнувшейся за ним и Малвадо, — и короткий лязг засова. Он осмотрелся: они находились в капитанской каюте, мало чем отличавшейся от его собственной каюты на "Ярмуте", разве что обстановка была побогаче. Но ему ни до чего не было дела. С тем же успехом они могли закрыться и в одном из отсеков трюма, вроде того, в котором на том же "Ярмуте" некоторое время пребывал пленник, ставший средоточием его души.

Грегори обернулся к "капитану Блеку", чувствуя себя таким счастливым, что даже улыбаться не мог. Ему было едва ли не больно от собственного всепоглощающего ликования.
— Уж не знаю, каким чудом вы так быстро оправились, сеньор Малвадо, но, полагаю, что у вас хватит сил устроить мне настоящую пиратскую расправу, — произнёс он, смеясь одними глазами. — Тем более что для остального мира я всё равно уже мёртв.

Только когда Рейнар поцеловал его, Грегори до конца поверил в реальность происходящего. В первое мгновение он даже не ответил на поцелуй, боясь, что малейшее движение губ спугнёт эту грёзу, и он снова очнётся в Порт-Чарльзе или на койке в своей маленькой, уже не капитанской каюте. И на объятие ответил не сразу: слишком глубоко в его память врезался измученный, израненный Малвадо, у которого от малейшего неосторожного движения повязки заново окрашивались алым. Но потом сильные руки прижали его к сильному телу, и губы, которые снились ему каждую ночь, завладели его ртом — и Грегори уже ничего не опасался, обнимая свой оживший сон, захлёбываясь его дыханием, прижимаясь своей каменной ипостасью к такому же горячему камню, — и не стесняясь, стонал в этот поцелуй, зная, что каждый стон будет пойман, принят и сбережён тем, кому отныне принадлежали все поцелуи и стоны Грегори, кому принадлежал он сам.
— Я знаю, — выдохнул он на ухо Рейнару. — Ты приходил ко мне каждую ночь, чтобы сказать об этом... разумеется, после того, как выругаешь меня хорошенько. — Грегори негромко рассмеялся, прижимаясь лбом к плечу мужчины. — И я тоже всем сердцем скучал по тебе, Рейнар...

Он поднял голову и посмотрел пирату в глаза, широко улыбаясь.
— Раз я для тебя не Сaballero de piedra, а Polla de piedra, то и ты не будешь для меня Малвадо. Может, я в твоих глазах действительно непрошибаемый дурак, но ты — настоящий безумец! Кракен, это надо же! Просто уму непостижимо... — Грегори покачал головой, серо-зелёные глаза лукаво блеснули. — Тогда я могу звать тебя Loco. Или, — он поднял бровь, — ты предпочтёшь Querido?
Грегори отстранился, прижимая ладонь Рейнара к своей щеке.
— Впрочем, я буду так же щедр, как ты, — усмехнулся он. — И дам тебе время подумать. Сейчас всё время мира принадлежит мне, потому что я мёртв — и никогда не чувствовал себя таким живым.
Он посерьёзнел, крепче сжал пальцы на ладони пирата.
— Но если я мёртв для всех, кроме тебя, то после... расправы на Порт-о-Пренс тебе придётся умереть для всех, кроме меня. Видишь, я и в самом деле дурак... находясь в плену у пирата, имею наглость ставить ему условия. Наверное, это и называется — "одуреть от счастья"...

Счастливое одурение не покидало Стильтона до Порт-о-Пренса, хотя при команде он держался с обычной вежливой невозмутимостью, благо никто не задавал по поводу странного гостя капитана никаких вопросов, а с самим гостем старались лишний раз не заговаривать. Однако ему никто не грубил, с ним никто не пытался фамильярничать, и Грегори был благодарен за это, хотя считал минуты и мили до того момента, как они с Рейнаром наконец останутся совсем одни.

Наконец шлюпка перевезла их с "Портуна" на остров — и Грегори, идя рядом со своим единственным пиратом вдоль кромки прибоя к деревянному бунгало, чья тростниковая крыша виднелась в зарослях, думал, что здесь он, пожалуй, сможет остаться надолго. Может быть, и на всю жизнь. За минувшие четыре года он не раз бывал на таких островах и островках, случалось ему и ночевать в подобных домиках... но он ни с кем не делил эти ночи, кроме плеска волн и шелеста ветра в листве. Как ни с кем не делил свою жизнь — да и смерть тоже. Ему почему-то очень нравилось думать о том, что Грегори Стильтон, бывший капитан "Ярмута", действительно мёртв. Да, слухи расходятся быстро, и наверняка рано или поздно весть о похищении преступного морского офицера дойдёт и до Ямайки, а значит — до ушей Уильяма и Дейва, но за них Стильтон не волновался. Он знал, что они всё поймут правильно и не будут его оплакивать. Он слишком счастлив для того, чтобы кто-то скорбел по нему.

Грегори оглянулся, нашёл глазами корабль, который уже превратился в чёрную точку на горизонте, и вдруг предложил:
— Искупаемся? Хочу смыть с себя эти два месяца... они были слишком долгими без тебя.
И спокойно, словно находился в собственной каюте или арендованной комнате, скинул кожаный камзол и сорочку. За ними легли на песок штаны и высокие сапоги, а Грегори, махнув Рейнару — догоняй! — шагнул в пену прибоя.

...Оказавшись на глубокой воде, он успел сделать всего два или три гребка, когда из глубины к нему взметнулась гибкой плетью белокожая рука, и цепкие пальцы охватили запястье на взмахе. Вторая рука удавкой оплела его шею, а в ушах раздалось знакомое шипение:
— Я же говорил — ты умрёшь! А он будет моим!
Грегори ещё успел выкрикнуть имя Рейнара, но не знал, услышал ли его мужчина. В следующее мгновение вода сомкнулась над ним.

Опутанный руками-плетями, сдавливающими грудь и горло, Грегори бился в них, теряя остатки воздуха, а близкое солнце заставляло его вырываться ещё ожесточённее — ведь поверхность была совсем рядом... а в ушах булькал издевательский смех тритона. Что за проклятая судьба — утонуть, будучи в одном рывке от вдоха, на волосок от бесконечного счастья, которое обещала ему жизнь рядом с Рейнаром...

Но, когда лёгкие стало нестерпимо жечь, хватка вдруг разжалась и что-то могучее взметнуло Стильтона над водой, отталкивая от сына моря, и несколько секунд мужчина мог только судорожно бултыхать руками и ногами, жадно вбирая воздух в грудь. Но тут же заозирался и увидел Малвадо, который ожесточённо грёб к суше одной рукой, а другой беспощадно стискивал длинную белую шею тритона. Грегори встряхнулся и поплыл за ними, и ему казалось, что вода почти кипит от ярости его возлюбленного.

А на берегу, на полосе влажного песка, Рейнар обрушил эту ярость на тритона, мощными и беспощадно точными ударами превращая красивое лицо юноши в кровавое месиво. Сын моря только скулил, но не пытался сопротивляться. Видимо, на суше он был почти так же беспомощен, как человек — в океанской пучине.

Странно, но Грегори не вмешивался. По крайней мере не сразу. Он подумал, что понимает и разделяет гнев Рейнара на того, кто покусился на их долгожданное счастье. И, наверное, на его месте действовал бы так же... но потом лицо Малвадо, искажённое яростью, вдруг разгладилось, стало почти равнодушным — и Стильтон безошибочно понял: сейчас тритон будет убит.
— Рейнар, нет!..
Он перехватил руку, уже занесённую для последнего, окончательного удара, и взглянул в полыхающие тёмные глаза. На мгновение весь мир замер, и смолкли волны, ветер и шелест пальмовых крон... всё, кроме жалобного и жалкого хныканья тритона.
— Не надо, — нарушил эту тишину Грегори, превращая свой захват в мягкое ласковое поглаживание. — Я... я понимаю его. Он тоже любит тебя, только по-своему... и пытался сражаться за свою любовь. Как ты сражался за меня. Не надо...

Сын моря вдруг выгнулся и зашипел, сверкая бирюзовой ненавистью сквозь щёлочки заплывающих от ударов глаз.
— Легко тебе быть добреньким, капитан Стильтон! — выплюнул он кровавыми брызгами. — После того, как ты отнял его у меня!
Грегори покачал головой, глядя на тритона с неприкрытой жалостью — и понимая, что сыну моря неведомо это чувство, что он никогда никого не жалел, а потому, как свойственно и многим людям, воспринимает непонятное как угрозу. Или обиду.
— Даже сейчас ты говоришь о Рейнаре как о вещи, — отозвался он. — Самой драгоценной в мире — но вещи, которая не имеет разума, души и воли. Которую можно украсть или отнять, потому что вещь не может сама выбрать себе владельца... Ты любишь его ради себя, сын моря. Но эта любовь ничего не сможет ему дать.
Он наклонился над разбитым лицом тритона, и тот отшатнулся, ожидая удара. Однако Грегори не собирался его бить — руками уж точно нет.
— У тебя было два месяца, чтобы вернуть привязанность Рейнара Малвадо, — отчеканил Стильтон. — Каменный Рыцарь сдержал своё слово, и на берег твой любовник сошёл свободным. Не моя вина, что ты потерпел неудачу в своих притязаниях на его сердце.
Грегори выпрямился, отступил на шаг, по-прежнему не отрывая взгляда от бирюзовых глаз. Положил руку на плечо Малвадо.
— И я не такой уж добренький, как ты думаешь, — сообщил он сыну моря. — Мы сохраним тебе жизнь в обмен на твой уход. Не могу сказать, что много знаю о твоём народе, но мне известно, что вы не отступаетесь от клятв. Здесь и сейчас ты поклянёшься, что оставишь нас, никогда больше не потревожишь и не будешь мстить — ни своими, ни чужими руками. Клянись! И море, породившее тебя, будет свидетелем и блюстителем твоей клятвы!

Голос Стильтона раскатился вдоль песчаного берега, слова грохотали камнепадом, порождая эхо, которому вроде бы неоткуда было взяться. Точно так же несколько лет назад гремел его голос с капитанского мостика, когда "Ярмут" принимал первое в своей жизни и в жизни своего капитана морское сражение — и они оба, корабль и человек, вышли из него победителями. Бирюзовая ненависть столкнулась с изумрудной беспощадностью и отступила перед ней. В глазах Стильтона сын моря прочёл то, что и должен был прочитать: если клятва не будет принесена, Грегори не будет мешать Рейнару. И тот отнимет у тритона жизнь.

Морской юноша перекатился на бок, дотянулся кончиками пальцев до набежавшей на песок волны и, окрашивая алым белопенную кромку, дал требуемую клятву, выхаркивая каждое слово кровавым сгустком. Волна унесла их в море, и Стильтон изумлённо смотрел, как к небесам взмыл прозрачно-зелёный фонтан, рассыпаясь на солнце радужными искрами.
— Клятва... принесена, — задыхаясь, пробормотал тритон. — Море... приняло её. И я её не нарушу. Отпустите меня.
Подхватив юношу под мышки, Грегори сволок его в воду. Стоя по колено в волнах, он смотрел, как длинные ноги срослись в серебристо-голубой чешуйчатый хвост, и одного движения этого хвоста было достаточно, чтобы сын моря скрылся из виду.

Ополоснув лицо водой, Грегори вернулся к Рейнару, взял его за руку и внимательно осмотрел сбитые костяшки.
— Кажется, мне снова надо лечить тебя, Querido, — ласково усмехнулся он. — Надеюсь, в той хижине найдётся хоть что-то подходящее...
Грегори опустился на колени, чтобы их лица оказались вровень, и погладил Рейнара по щеке.
— ...А ещё я надеюсь, — негромко и хрипло произнёс он, — что это не помешает обещанной расправе... которой я так долго ждал. Действительно долго. Сейчас я понимаю, что, наверное, всю жизнь... ждал её — и тебя.

Идя за своим Querido Loco, Грегори чувствовал, как с каждым шагом всё быстрее бьётся сердце, как сжимается грудь, как не хватает воздуха, словно он опять в воде и вот-вот утонет... Он и тонул — в словах Рейнара, в ощущении его руки, сжимающей ладонь Грегори, в волнении и предвкушении той самой "расправы", которой они оба ждали с таким нетерпением. И в собственном желании он тоже тонул, чувствуя, как покачивается на ходу ничем не стеснённый и не скрытый член, налившийся кровью так, что было почти больно.

Войдя в бунгало, он сперва увидел постель, а потом уже всё остальное, и хотел было пошутить про то, что это лучший эшафот из тех, на которые мог бы претендовать бывший военный моряк, но Рейнар ошеломил его дважды. Во-первых, своим признанием в любви, которое произнёс, словно пылкий влюблённый из сентиментального романа, опустившись на колени. И от этого простого "я люблю тебя" у Грегори едва не подкосились ноги. Он готов был не то поднять Рейнара и поцеловать его, не то преклонить колени рядом с ним... и тут его возлюбленный ошеломил его во второй раз.

От того, что он сделал, у Грегори потемнело в глазах. Тело содрогнулось, словно поражённое молнией, бёдра выгнулись навстречу горячему влажному рту, а пальцы сами обхватили голову Рейнара, путаясь в его волосах. С губ сорвался хриплый стон, короткий, но громкий, и замер, потому что дыхание у Грегори почти кончилось... и Рейнар это почувствовал, замерев на мгновение. А потом начал двигаться...

Если то, что творил с ним его Querido Loco, действительно было проклятьем, то Грегори готов был убить любого священника, любого экзорциста, который вознамерился бы это проклятие снять. Как зачарованный, он смотрел на губы и язык Рейнара, скользящие по стволу члена, ласкающие головку, трогающие там и так, как он не мог бы увидеть ни в одном, даже самом жарком сне... Воздух вырывался из груди Грегори такими же громкими стонами, страсть струилась по венам, и это было не лёгкое игристое или терпкое старинное вино, — самый крепкий бренди ударял ему в голову, и разум мутился от неведомого ранее опьянения. И особую пряность этому колдовскому напитку добавляло искреннее удовольствие, отражавшееся на лице Рейнара, пока его рот вершил свою магию... Грегори не помнил, когда его наслаждение достигло пика, стало почти невыносимым — но его оглушил собственный крик экстаза, раскалённого и острого, словно клинок, едва сошедший с наковальни. Вздрагивая, он раз за разом изливался в горячий искусный рот своего любимого, а когда Рейнар, пройдясь по стволу языком, выпустил его член из губ, всё-таки дал волю слабости — и осел на колени перед ним, всё ещё дрожа от только что пережитого наслаждения.

— Я люблю тебя, Querido Loco... — выдохнул он севшим голосом, а потом притянул к себе и поцеловал так, как целовал его сам Рейнар — глубоко и жадно, проникая нетерпеливым языком между губ, чтобы встретиться с таким же горячим и требовательным языком. Но теперь у поцелуя был иной вкус, и у Грегори снова зашумело в голове, когда он понял, что это вкус его собственного семени. Он отстранился, облизываясь, силясь осознать это возбуждающее открытие.
— Ты... попробовал меня, — улыбнулся он, глядя в глаза Рейнару. — И я попробовал себя... впервые в жизни. — А потом его пальцы легли на вздыбленный член возлюбленного.
— Поднимись, — попросил Грегори, и в голосе прозвучала властная нотка. — Поднимись, чтобы я мог сделать с тобой то же самое — и узнать, каков ты на вкус.

Он отнял руку, поднёс к губам, слизывая с ладони прозрачную вязкую жидкость, чувствуя, что снова возбуждается, прожигаемый тёмными глазами Рейнара. Другой рукой Грегори потянул мужчину вверх.
— Я впервые прикасаюсь к чужому члену, — сказал он, глядя то на возлюбленного, то на его плоть, качающуюся перед лицом. — И впервые буду... пробовать его. Ты это знаешь. И знаешь, что я... не умею так, как ты. Но я очень хочу... научи меня.
Его губы осторожно, почти робко прикоснулись к багровой головке, туго обтянутой нежной кожей. Язык слизнул каплю, появившуюся из отверстия, прошёлся по стволу до основания, потом вернулся... а потом Грегори вобрал его в рот, чувствуя, как Рейнар вздрогнул всем телом, как напряглись под ладонями мышцы его бёдер.
На мгновение отстранившись, Грегори с тревогой поднял глаза на мужчину:
— Я... сделал тебе больно?

К тридцати годам Грегори, оставаясь невинным телесно, был всё же осведомлён о способах получения удовольствия для мужчин — и не только по рассказам матросов. Подобными историями делились и джентльмены благородного происхождения. И все истории, неважно, из чьих уст они исходили, вызывали у Грегори искреннее отвращение, потому что, платя за свои утехи или беря их силой, мужчины с унизительным пренебрежением отзывались о тех, от кого их получали. Стильтону претили не способы, но их эмоциональная окраска. Он знал, что не смог бы получить удовольствие, унижая кого-то или унижаясь сам.

Но Рейнар, лаская его, не казался униженным. Наоборот, на его лице читался искренний восторг — и тот же восторг Грегори видел, стоя перед ним на коленях и повторяя ласки любимого на нём самом. В этом океане телесной страсти не было ни капли унижения и презрения. Даже оглушённый вкусом Рейнара, ловя его излияния жадными губами, Грегори чувствовал взаимное желание — искреннее, жгучее, — и готов был наслаждаться без конца. Потому что они с Рейнаром любили друг друга, и то, что происходило между их телами, было отражением тех чувств, которые полыхали в их сердцах.

Сильные руки подняли Грегори с колен, губы, сводящие его с ума, накрыли его рот, смесь вкусов на языках, обвивающих друг друга, окончательно лишила его разума... Он мог только чувствовать, полыхая всем телом и отзываясь на новые прикосновения и ласки хриплыми стонами. Прохлада постели приняла его и тут же исчезла, вспугнутая жаром Рейнара, который прижал Грегори к простыне, продолжая целовать, ласкать, пробовать на вкус, и Грегори, задыхаясь, выгибался навстречу его рукам, губам и языку, навстречу острому почти до боли удовольствию. Ощутив палец у себя внутри, он замер на мгновение, прикусывая губу, потому что ощущение было новым, непривычным, — но тут же качнулся к нему, принимая и привыкая, потому что доверял Рейнару, своему Querido Loco, потому что любил его и знал, что Рейнар его любит.

— Я слышал, что это... больно, — задыхаясь, простонал Грегори. — По крайней мере, в первый раз. Я готов потерпеть, любовь моя... только не торопись...
Его ладонь снова нашла член Рейнара, сжимая, поглаживая, чувствуя, как бьётся в нём желание снова оказаться в жаркой тесноте, двигаться в ней, излиться в неё. Его собственный член каменел от такой же нестерпимой жажды. Грегори не знал, как долго они оба смогут выдерживать это безумие.

— Поласкай меня ртом... ещё раз, — попросил он, ощущая мягкие движения пальца уже как нечто приятное, заставляющее сжимать мышцы, чтобы удержать их и насладиться ими в полной мере. — Мне нравится то... что ты делаешь там, — Грегори показал глазами на свои бёдра. — И я хочу большего...
Он приподнялся и тоже тронул языком сосок своего любимого, крохотный, твёрдый, чувствительный, одновременно позволяя пальцу Рейнара скользнуть чуть глубже, а собственной руке — сжать его член чуть крепче, ведя скользкой от влаги ладонью от головки до основания.
— Ты так же будешь двигаться во мне, — прерывисто прошептал Грегори, чувствуя, что тонет в тёмных глазах своего Querido Loco. — Я хочу научиться... наслаждаться этим.

Рот Рейнара снова вобрал в себя его член, и Грегори выгнулся, чтобы не только чувствовать, но и видеть, как Querido Loco ласкает его — на этот раз томительно-медленно, давая ощутить каждое движение языка по стволу и головке, каждый нажим губ, то нежных, словно лепестки цветка, то твердых, почти жёстких... И это чередование сводило Стильтона с ума, раз за разом, отнимая и возвращая какие-то крохи рассудка лишь для того, чтобы он мог видеть, чувствовать и осознавать.

Грегори заходился стонами, с его собственных губ срывались какие-то бессвязные слова и таяли в загустевшем от страсти и удовольствия воздухе, окутавшем их ложе. Тело капитана покрылось потом, волосы, ещё не высохшие после купания, теперь промокали от испарины, а колдовство всё длилось и длилось, и наслаждение, ослепительно-яркое, словно самый большой в мире бриллиант, поворачивалось к нему всё новыми и новыми гранями, сверкающими и острыми. И когда Грегори прикрывал веки, этот блеск полыхал под ними, а острота вновь и вновь пронзала его, заставляя тело содрогаться, подаваясь навстречу возлюбленному.
— Ты... и в самом деле... питомец сидов... — стонал Стильтон в полузабытьи. — Кто ещё мог бы... расколдовать камень... и снова заворожить его...

Кажется, в нём колдовали уже два пальца, приумножая наслаждение и даря новое, добавляя к страстному мареву неведомые доселе оттенки, и Грегори сжимался вокруг этих пальцев, чтобы прочувствовать каждое движение, понимая, что вот-вот изольётся снова... Но Рейнар не спешил, и эта томительная неторопливость заставила Стильтона нетерпеливо зарычать, подаваясь ему навстречу.

Он не успел уловить миг, когда всё изменилось, но эта перемена стала новой вспышкой ощущений. Рот сменился рукой, такой же нежной и искусной, но твёрдой, и Грегори застонал от этой вожделенной твёрдости. Пальцы исчезли, и вместо них он ощутил нечто более упругое и властное, вторгшееся в него — и наполнившее жаркой влагой под долгий стон Рейнара. Потом рот Стильтона накрыли губы пирата, и он пил из них нечто, что не могло быть вином — слишком горячее, слишком терпкое, полное вкуса семени, смешавшегося на языках... Грегори пил, жадно глотая, и его тело само расслабилось и распахнулось перед очередным властным движением. Болезненным ли? Стильтон не знал, но сейчас точно не назвал бы это болью — слишком желанным оно было, слишком долгожданным, слишком сильно распалённое тело жаждало его.

Широко распахнутыми глазами Грегори смотрел на лицо Рейнара, исказившееся от удовольствия, — таким же или почти таким же оно было, когда капитан ласкал его губами, пробуя на вкус. Охваченный эйфорией от того, что его возлюбленный — гораздо более искушённый и опытный, — не только дарит наслаждение, но и принимает его, пусть и с неумелым любовником, Стильтон резко двинул бёдрами, насаживаясь на член пирата на всю длину и ощущая ягодицами горячую кожу его паха.
— Теперь я действительно твой, — прошептал он с улыбкой. — И расправа свершилась... или ещё нет?
Он качнулся ещё раз — и со стоном излился в ладонь пирата, едва не потеряв сознание от удовольствия.