Монастырь был невелик. Если верить историческим хроникам, которым Герман верил в силу профессии, он и в прошлом тысячелетии не считался солидным и даже в лучшие времена здесь не бывало больше полусотни насельников, включая и послушников, и паломников. Якобы какой-то богатый боярин из рода Ртищевых, снедаемый неведомой хворью, приказал построить монастырь, где денно и нощно будут молиться о его здравии, и этот монастырь даже построили, не разворовав, что удивительно, боярские деньги, но молиться пришлось за упокой — причём лет через пять после того, как щедрый спонсор почил в бозе. А деревня Стрелищево, принадлежавшая боярину, отошла в монастырское владение. Со временем она превратилась в село, потом — в городок, а к середине 20 века — и в полноценный город. Не миллионник, конечно, но и не какой-нибудь Усть-Задрищенск. Правда, градообразующим предприятием стал не монастырь, а каолиновая фабрика. Недалеко от Стрелищева на берегах Итили обнаружилось месторождение какой-то уникальной глины, и советское правительство быстро воткнуло поблизости завод. Если верить тем же хроникам, продукция завода целиком шла на фарфоровую промышленность, причём на экспортный сектор — якобы изделия из стрелищевского каолина не уступали по качеству мейсенскому фарфору. Так это или нет, уже не проверишь...
А потом грянул протокол "Проказа", и в мире резко поубавилось людей и прибавилось чудовищ — всего двух видов, но и этого с избытком хватило, чтобы успешно прореживать ряды и без того оскудевшего вида Homo Sapiens, которому стало не до фарфора.

Когда это случилось и смутные слухи, похожие на страшилки у костра в детском лагере, вдруг стали реальностью, причём гораздо более страшной, чем любой вымысел, Герман находился за несколько тысяч километров от родного города, в очередной экспедиции. Собственно, в последние десять лет он и дома-то почти не бывал — так, наездами на неделю-другую: повидать родителей и сестру, с затаённой горечью отмечая, что и мама, и отец потихоньку сдают, повозиться с племянниками, которые росли, кажется, не по дням, а по часам, отоспаться в домашнем уюте, наесться домашней едой... А потом — новая экспедиция, новые сёла и деревни, а в них старики и старушки, которых ещё надо было разговорить и "распеть", чтобы потом сидеть, не дыша, с диктофоном на какой-нибудь завалинке, а после — подолгу расшифровывать записи, спотыкаясь на "фефектах фикции" исполнителей и на неведомых диалектных словах и выражениях. Казалось бы, кого в 22-м веке может заинтересовать фольклор, даже на уровне баек и быличек, а вот поди ж ты! И профессия Германа — этнограф-фольклорист — пусть была и не такой прибыльной, как тот же нефтяник, но на кусок хлеба с маслом хватало. И родителям помочь, и сестру поддержать, и племяшей побаловать.
Только вот больше поддерживать и баловать некого.

Туда он летел самолётом из ближайшего города-миллионника. 5 часов в воздухе, 2 часа тряски по местным дорогам, которые упорно оставались одной из главных бед родной страны, — и вот оно, село Синьцы, изба бабки Тимофеевны, хрусткий декабрьский мороз, красногрудые снегири на рябинах, парное молоко, вязаные половички и неназойливое любопытство сельчан. Герману казалось, что в таких местах время идёт иначе, а то и вовсе останавливается. Во всяком случае он, хоть и озаботился хорошим спутниковым передатчиком, чтобы не остаться без сети и связи в этой глухомани, новости читал далеко не каждый день. И первым кровавым ласточкам нового миропорядка значения тоже не придал — уж больно они походили на кликбейтные заголовки.
Но потом ласточки проклевались на главные страницы всех новостных сайтов, и после заполошного звонка сестры ("Герушка, возвращайся!.. У нас тут...") Герман свернул экспедицию. Благо сворачивать особенно было нечего — отправил письмо университету-организатору о том, что возвращается домой в связи с текущими обстоятельствами, собрал вещи, попрощался с Тимофеевной и остальными, с кем завёл, по здешнему выражению, "дружество", вышел к дороге, надеясь поймать попутку...
А дальше всё стало очень сложным.

Герман не любил вспоминать, как возвращался домой. Достаточно сказать, что путь занял несколько месяцев, в дороге он имел возможность познакомиться и с сиярами, и с ноксидами. Если первые вызывали страх как понятная и отчасти естественная опасность (вроде стай одичавших собак на пустырях), то вторые наводили на людей почти сверхъестественный ужас. Герману они напомнили его детские кошмары, в которых из-под его кровати вылезало точь-в-точь такое нечто... и маленький Герушка просыпался с криком, а потом долго лежал, глядя в темноту, обливаясь ледяным потом и боясь сомкнуть глаза.
Обнадёживало только то, что и тех, и других можно было убить. Или отпугнуть. А ещё они почти не показывались днём, особенно при ярком солнечном свете. В дождь тоже почти не охотились — сиярам трудно было взять след, а ноксы почему-то терпеть не могли воду. Возможно, потому что не умели плавать.
Всё это Герман узнал, пока добирался до дома — иногда его подвозили, потому что общественный транспорт приказал долго жить едва ли не первым из благ цивилизации, но большую часть пути он протопал, что называется, пешкарусом. Он вообще много чего узнал и многому научился, а то, что новая наука подчас не доставляла ни малейшей радости, а то и оседала на дно души чёрной вязкой горечью, — ну так никто и не обещал, что будет легко. Но Герман шёл домой и должен был дойти.
Он увидел родной город в конце июня. Стоял ослепительно-солнечный жаркий день, и только поэтому Герман решился на вылазку к собственному дому. За время пути он усвоил, что города лучше обходить стороной — для сияров и ноксов это были огромные заповедники, кишащие вкусной дичью. Но мужчина подбадривал себя тем, что знает в Стрелищеве каждый закоулок и уж наверное сможет спастись — особенно если оглушит стаю шумовой гранатой. Граната не понадобилась, однако оглушение всё-таки произошло.
Нет, он знал, что сестра попытается вывезти детей и родителей в соседний миллионник, а оттуда, может быть, удастся попасть в столицу. Но стоять посреди опустевшей квартиры оказалось невыносимо тяжело. Герман и не стоял. Бродил по комнатам, трогал оставшиеся вещи — папино любимое кресло, мамин трельяж, книги на полках высокого, в потолок, стеллажа, — и ему всё чудилось, что в дверях вот-вот появится мама, всплеснёт руками:
— Сынок, ну что ты как транзитник какой-то, ей-богу, словно не домой вернулся! Ну-ка раздевайся и мой руки, у меня уже всё на столе!..
А на столе не было ничего, кроме потёртого очешника и стаканчика с салфетками.

Вот тогда-то Герман и решил уйти в монастырь.
Он шёл по улице, то и дело поглядывая на солнце, клонящееся к западу, и хохотал, как безумный, потому что раньше люди уходили в монастыри, чтобы спасать души — а он попробует для начала спасти своё тело. Да, наверное, ему тоже надо пробираться в столицу, но в одиночку такой путь представлялся немыслимым. Сейчас ему надо укрыться, спрятаться. Может быть, в монастыре уже скрывается кто-то из горожан? Пусть монастырь не действующий, а просто музейный комплекс, но он всё равно построен — как и все его собратья — по образу и подобию крепости. Там вполне мог оказаться кто-то живой...

Никого живого там не оказалось. Однако Герман убедился, что не он один думал о монастыре как об островке спасения. Он не стал ломиться в вечно запертые ворота, а обошёл стену с северной стороны. Когда-то в детстве его закадычный дружок Тимка (прозванный за невысокий рост и вечную вертлявость Тимоном в честь героя старого мультика), обожавший лазать во всякие тоннели, подполы и погреба, под страшным секретом ("Умри, но сдохни — а не выдай!") показал Герке тайный ход, ведущий из пещерки в речном берегу, густо заросшей колючими кустами, прямиком в один из монастырских подвалов. Они этим ходом, разумеется, сразу воспользовались, попали именно туда, куда рассчитывали попасть — и были пойманы, когда уже выбрались на монастырский двор. Их, конечно, отпустили с миром, потому что они с самыми честными глазами в один голос врали, что прошмыгнули в ворота с одной из туристических групп. Больше они в ту пещерку не лазили, но Герман помнил, где она должна быть. Конечно, могла и осыпаться за это время, но с чего бы ей осыпАться? Почти семь веков держалась, а тут за какие-то пару десятков лет сдалась?
Она и не сдалась. Но Герман, хоть и предполагал это, всё равно ужасно обрадовался.

Наверное, тому, что он обнаружил в монастыре, тоже следовало порадоваться — но мужчина внезапно разъярился. В одноэтажном домике, где когда-то сидела администрация, он обнаружил своего рода крепость в крепости. Точнее, бункер. Схрон. Видимо, как раз на случай апокалипсиса. Герман смутно припомнил рассказы сестры: в последние пару лет монастырский комплекс был закрыт для посещений — якобы там ведётся ремонт, потому что монастырь якобы внесли в список Всемирного наследия и ЮНЕСКО выделил немалые средства на его восстановление. Вот, значит, какое тут велось восстановление... и уж точно не на деньги известного фонда. Судя по электрогенератору, запасу горючего, медикаментов, консервов, круп и полуфабрикатов во вполне рабочем рефрижераторе, судя по хитроумной системе отопления, фильтрации воды и целому складу оружия, этот схрон начали готовить задолго до протокола "Проказа". А стало быть, те, кто его готовил, знали и о протоколе, и о том, что мир получит удар под дых, от которого если и разогнётся, то очень и очень нескоро.

— Суки вы ёбаные, — тихо, но с чувством произнёс Герман, выходя на крыльцо дома и закуривая. Больше сказать было нечего. Да и смысл что-то говорить? Радоваться надо, что в монастыре он действительно нашёл спасение. По самым скромным подсчётам, он может сидеть тут безвылазно пару лет. Если, конечно, не свихнётся через месяц от одиночества и воя охотящихся за стенами стай.
Первую ночь он просидел на крыльце в обнимку с "сайгой", вслушиваясь в вопли сияров, доносившихся из города и, кажется, из ближайшего леса. Кого они там ловили — бог весть. Случайных путников? Или пробавлялись дичью за отсутствием человечины? Впрочем, как он узнал пару недель назад, сияры не брезговали и каннибализмом. А ноксам, кажется, было всё равно кого жрать, лишь бы свежатина...

За последующую неделю Герман обжился на новом месте. Облазил монастырь сверху донизу — уже не как любопытный турист или мальчишка, верящий в байки про клады ушкуйников, но как комендант крохотной крепости, заботящийся о безопасности вверенного ему объекта. И когда он проходил по стене над воротами, его внезапно осенила одна мысль.
Весь следующий день он таскал с опушки ближнего леса хворост и толстые сучья. Умудрился даже распилить на дрова несколько упавших деревьев, иссушенных добела нынешним жарким летом. Ночи стояли ясные и тёплые, но Герман всё равно поставил над воротами большую брезентовую палатку, благо ширина стены позволяла, и складывал туда всю свою добычу.
А по ночам прямо на стене разводил костёр.
С этого места он должен был быть виден издалека — маленькая рыжая звезда, крохотный путеводный маяк для тех, кто, может быть, как Герман недавно, идёт к людям, ищет выживших, нуждается в укрытии... Наверное, он и мародёров мог приманить таким образом, но всё равно готов был рискнуть — одиночество с каждым днём становилось всё труднее переносить, дурные мысли подкрадывались всё ближе и их было не отогнать ни работой, ни чтением электронных книг на обнаруженном в схроне ноутбуке, ни просмотром фильмов на нём же... А всемирную паутину давным-давно пожрал протокол "Проказа".

В эту ночь он тоже развёл костёр. Сегодня поленья были сосновыми, горели жарко и то и дело выстреливали в чёрное небо снопы багровых искр. Луна светила так ярко, что из-под ног у Германа тянулась его собственная тень, а открытое пространство за стеной отлично просматривалось. Лунный свет ни сияров, ни ноксов не пугал, но они уже усвоили, что в монастыре им ловить нечего, и редко подбирались близко. А вот в лесу, судя по какофонии воплей, шла охота.
Подсовывая в огонь очередное поленце, Герман поглядывал то на "сайгу", то на чёрную стену леса в каком-нибудь полукилометре от ворот, и гадал, кого на этот раз пытаются затравить сияры. А когда ответ вырвался из лесного мрака и помчался к монастырю, преследуемый четвероногими мутантами, — сперва не поверил собственным глазам.
По залитому луной пустырю бежал человек.

Герман выругался, схватился за "сайгу" и первым делом пристрелил сияра, который обогнал своих сородичей и уже заходил сбоку. Ещё две пули достались таким же ретивым тварям, а потом мужчина слетел во двор по узкой каменной лесенке, на ходу нащупывая в кармане светошумовую гранату. Дёрнул засов калитки, который тщательно смазывал всю минувшую неделю, чтобы не застрял в критический момент. Он и не застрял, так что Герман почти вывалился навстречу бегущему и его преследователям.
Гибель троих сородичей ненадолго отвлекла сияров, и это дало человеку небольшую фору, которой он воспользовался в полной мере. В руках у него не было оружия, и Герман на бегу бросил ему свою винтовку и проорал:
— В калитку!!!
А сам дёрнул предохранитель гранаты, швырнул её навстречу стае и помчался к той же калитке что было мочи. За спиной громыхнуло и вспыхнуло, и Герману показалось, что его внесло в крохотный светлый проём светозвуковой волной. Едва он оказался внутри, как спасённый беглец захлопнул калитку, одним движением всадил засов в паз и привалился к каменной стене, переводя дыхание. Герман и сам никак не мог вдохнуть полной грудью.
— Ты цел? — кое-как просипел он, глядя на спасённого.

Алексей Серов, он же Серый, он же Лёха, сам того не ведая, буквально с порога сделал Герману воистину царский подарок. Да что там царский! Живое человеческое объятие, искреннее и тёплое, для Германа, истосковавшегося по людям и их сердечности, было как манна небесная, как дождь в пустыне, как солнечный луч в непроглядной темноте. Ни один царь не смог бы одарить его столь щедро! И Сотников тоже обнял спасённого, высокого плечистого мужика с большими голубыми глазами и могучими руками, обнял и приник к нему всем телом, впитывая это почти забытое тепло и чувствуя, как сдавливает горло и начинает предательски пощипывать веки.

На рукопожатие он ответил сразу, а вот голос едва не сорвался — но всё-таки не подвёл. Разве что дрогнул чуток.
— Герман Сотников. Имя склоняй как хочешь. Меня за мою жизнь как только ни звали... Однажды даже Гервасием довелось побыть. Почти месяц. — Он широко улыбнулся и наконец-то вдохнул как следует, окончательно приходя в себя. — И никакой ты не должник — ещё считаться не хватало в этой всемирной жопе...
Ему до дрожи не хотелось выпускать Лёхину ладонь, словно тот мог вдруг исчезнуть, раствориться в прозрачной лунной ночи — и Герман снова остался бы один. Но выпустить всё же пришлось. И Алексей, хвала небесам, никуда не делся.
— Так, сейчас ещё одно дело сделать — и можно отдыхать. Давай за мной.

Он кивнул новому другу на лесенку, ведущую на стену, и пошёл первым, указывая путь. Наверное, не следовало доверять человеку, которого ты знаешь всего две-три минуты, не стоило в этом трижды обезумевшем мире ни к кому поворачиваться спиной... но, с другой стороны, если спасённый оказался бы подлой сволочью, что мешало ему просто-напросто захлопнуть калитку перед носом Германа? А дальше сияры всё сделали бы сами. Или даже не сияры... Собственно, затем они с Лёхой сейчас и поднимались на стену.
— Там в магазине ещё две пули, — говорил Герман на ходу. — Глянем, что от стаи осталось. И костёр надо притушить.
Он не спрашивал, хорошо ли Серов стреляет. Плохие стрелки в этой ёбаной реальности не выживали — а он выжил. И сюда дошёл, хотя, судя по виду, скитался не один месяц.

Они поднялись на стену, и Герман, заметив, что луна уже цепляет круглым животом зубчатую кромку леса, понял, что ночь на исходе. Как всегда перед рассветом, начало темнеть, но пустырь перед воротами ещё просматривался, и мужчина насчитал девять сияров, не то убитых, не то оглушённых. Костёр неторопливо доедал дрова, пламя уже не было таким высоким. Герман немного пошуровал в углях кочергой, прибивая его ещё ниже и тронул Алексея за плечо.
— Следи за лесом. Скорее всего, сейчас... ну точно! Видишь его?
Из сгущающихся на опушке теней на пустырь медленно выступила сгорбленная белёсая фигура. Она передвигалась на манер гориллы, касаясь передними когтистыми конечностями земли, — не так быстро, как сияры, с какой-то жутковатой грацией, то и дело замирая и принюхиваясь. В тёмных круглых глазищах мерцал свет заходящей луны.
— Выполз, мразота, — процедил Герман. — Снимай его, только сразу, чтобы крикнуть не успел. Днём пойдём туда, зальём всех бензином и сожжём. Или в реку сбросим.
Два выстрела грохнули почти без перерыва, и белёсая тварь без звука повалилась на трупы своих адских гончих. Сотников мрачно кивнул, показал стрелку оттопыренный большой палец и аккуратно разровнял тлеющие уголья.
— Ну и всё на сегодня. Ещё дня три будет тихо. Я тебе как раз за это время всё своё хозяйство покажу. Пошли вниз.

Идя через монастырский двор, мощёный круглыми булыжинами, Герман задумчиво говорил:
— Знают, суки, что я здесь. А теперь знают, что нас тут двое. Потому и не уходят из этих мест — город-то уже давно опустел, они там, кажется, даже крыс выжрали. С одной стороны, мой костёр для них — как светящаяся приманка для рыбы, и ноксы понимают, что на него может добыча прийти... а с другой — я возле него всегда со стволом стоял, чтобы прикрыть тех, кто выйдет. Людей, в смысле. Но ты первый, кто тут появился. Ты же не местный, правильно я понял?
Герман распахнул перед Алексеем дверь домика и зажёг свет в маленьком холле.
— Заходи. "Сайгу" пока вон там повесь. Потом в арсенал уберём.
Пока гость разувался у порога, Сотников скинул куртку и кроссовки и щёлкнул выключателем в коридоре, уводящем направо.
— Там все жилые помещения и коммуникации. Кухня, санузел, спальня, даже медотсек небольшой есть. А левый я тебе днём покажу — там склады. Оружие, продукты, одежда... Но тебе сейчас помыться с дороги и поесть, верно? Я пока еду разогрею и койку тебе застелю. А, и одежду чистую подберу. — Герман отступил на шаг, оглядывая Алексея. — Или сам выберешь? Давай тогда на склад заглянем.

Он повёл Лёху в левый коридор, открыл вторую по счёту дверь, зажёг светодиодный фонарь у входа и указал на ряды полок и вешалок от пола до потолка.
— Не столичный бутик, конечно, но чем богаты. — И вдруг посмотрел на всё это текстильное добро едва ли не с ненавистью. — Те, кто всё это собирали и обустраивали, обо всём знали... обо всей этой херне, которая на тот момент уже случилась, но её скрывали до последнего. Ну, как у нас обычно бывает. — Герман криво усмехнулся. — А воспользоваться, судя по всему, не успели. То ли вирус их вынес, то ли мутанты эти чёртовы... Их ведь всего четверо было, таких ушлых. Ну, потому что в спальне всего четыре койки. Зато одежды, и жратвы, и лекарств не обобраться. Я ещё поэтому и зажигал костры, понимаешь? Мне одному это всё зачем? А скольким людям пригодилось бы...

Он вздохнул, отгоняя мысли о сестре, племянниках и родителях. Здесь он смог бы о них позаботиться, пока мальчишки не подросли бы чуть-чуть, хотя бы лет до четырнадцати. Да чего уж теперь.
— Короче, подбирай себе гардеробчик, а я пошёл суп греть. Нынче в меню гороховый на копчёных рёбрышках. Любишь такой? Да, и полотенце прихвати заодно. Вон на той стойке, видишь? Остальные мыльно-рыльные принадлежности в шкафу в душевой. В общем, разбирайся.
Герман хлопнул нового друга по плечу и вышел.

К счастью, кровати в бункере все были на один размер, так что, пока Лёха возился на складе, а потом надолго ушёл в душевую, Герман застелил ему койку по соседству со своей, через проход. Гость, правда, был на голову выше хозяина, но всё равно вряд ли ему придётся поджимать ноги. А даже если бы и пришлось... Пока Сотников шёл домой, ему доводилось ночевать и на деревьях, и в каких-то песчаных норах, и на земле, кое-как застеленной лапником, и он помнил, какой нереальный кайф испытал от сна в нормальной человеческой кровати, застеленной чистым бельём, с подушкой и одеялом. Тем более что неведомые владельцы этого убежища предусмотрели и хорошие матрасы, и одеяла из верблюжьей шерсти, лёгкие и тонкие, но очень тёплые. Он тогда продрых почти четыре часа и, наверное, не проснулся бы, даже если бы сияры прорвались за стены и начали его пожирать.

Прислушиваясь к шуму воды в душевой, Герман прошёл по коридору на кухню, попутно отметив, что Алексей предусмотрел возможность блокировки дверей... Нет, Сотников не осуждал. Напротив, прекрасно понимал его. Сам за время дороги такого насмотрелся, что и вспоминать не хотелось. Впору было напрочь разочароваться в человечестве и решить, что ничего лучше, чем смерть в вонючих пастях сияров или в длинных игольчатых клыках ноксов, оно не заслуживает. И если уж на то пошло, он тоже не открыл Лёхе всего. Про подземный ход он скажет, конечно, но потом, попозже. Когда поймёт, что приютил именно человека, а не чудовище, которое им только прикидывается.

Он поставил на плиту кастрюлю с супом, приготовленным накануне из гороха, замороженных овощей, консервированного чищеного картофеля и полукилограмма копчёных свиных рёбер, благо разнообразным мясом в вакуумных упаковках был забит отдельный отсек большого промышленного рефрижератора. Герман очень скучал по свежим овощам, и хотя раньше не был любителем зелени, не отказался бы от пучка петрушки или укропа. Сейчас в его распоряжении были только сухие приправы. Но всё равно грех жаловаться: когда поголодаешь два-три дня, то и лапша из бич-пакета сойдёт за ресторанное блюдо. А тут всё-таки приличная и сытная еда...

Судя по акустике, Алексей занялся стиркой, причём по старинке, в тазике. Сотников сперва удивился: машинка вполне исправная, он в первые же дни перестирал все свои нехитрые одёжки, и даже потрёпанный рюкзак выстирал на всякий случай. Может, Лёха просто не хочет наглеть? Или воду бережёт? Ну да, Герман же не предупредил, что здесь не только дождевая вода, но и та, что поступает из Итили. Те, кто намеревался пересиживать в бункере "Проказу", всё предусмотрели. Ладно, завтра будет день...

Он как раз наливал подогретый суп в глубокие стальные миски, когда Лёха наконец появился на кухне и тяжело опустился на стул, разморённый тёплой водой и чистотой. Даже голубые глаза подёрнулись дремотной дымкой. Герман улыбнулся ему:
— С лёгким паром, дружище... — А потом у него непроизвольно вырвалось:
— Ого, ну ты и шкаф... Я-то думал, на складе весь мужской размерный ряд есть, а на тебе футболка почти трескается. Ты в прежней жизни спецназовцем был, что ли?
Футболка действительно обтягивала могучий торс так, что Герман как можно незаметнее сглотнул и отвёл глаза. Долил остатки супа в свою миску, замочил кастрюлю в раковине и выложил на плоскую стальную же тарелку несколько лепёшек.
— Извини, с настоящим хлебом тут беда, — развёл руками Сотников. — Мука есть, дрожжи есть, соль и сахар — тоже, а вот насчёт печки не озаботились. Так что я тесто замешиваю и прямо на сковородке пеку. Меня одна деревенская бабулька научила.

Он сел напротив Алексея и принялся за еду. Тот последовал его примеру, и Герман даже не спрашивал, нравится ли гостю нехитрая хозяйская стряпня. Помнил, как сам почти неделю жил на коробочке бульонных кубиков и клубнях рогоза, которые выкапывал, пока шёл вдоль берега Итили, чистил, соскребал с волокнистой сердцевины нежную крахмалистую массу и клал её в котелок, где кипел кубиковый бульон. Похлёбка, по вкусу и консистенции похожая на картофельное пюре, получалась густой и довольно сытной, но как же она осточертела уже на пятый день...
— Не знаю насчёт секса, — хмыкнул Герман, мысленно добавив "...потому что этим делом не избалован", — но то, что новый мир здорово изменил приоритеты — факт. Кто бы мне год назад сказал, что для меня будет счастьем лишний час спокойного безопасного сна...
На самом деле за счастье сейчас можно было счесть примерно всё, что раньше считалось само собой разумеющейся жизнью обычного человека — крыша над головой, еда, гигиена и какая-никакая уверенность в завтрашнем дне. И если первые три пункта монастырский бункер мог обеспечить, то с последним даже толстые каменные стены справлялись откровенно на "троечку". Кто знает, что там учёные, столь же ушлые, сколь и безумные, могли ещё изобрести, чтобы найти хоть какую-то управу на распоясавшихся мутантов? Ядовитый дождь? Или новый биологический вид, питающийся ноксами и сиярами, но, например, умеющий летать, а потому время от времени лакомящийся и человечиной?

Когда миски опустели, Герман выложил было на стол две коробки с пакетированным чаем, чёрным и зелёным, но увидел, что глаза у гостя почти слипаются, и покачал головой.
— Тебе, кажется, уже не до чаепитий... Иди-ка спать, Лёха. Я тебе там постелил. Моя койка слева, твоя — справа, если смотреть от входа. Я посуду помою, сполоснусь и тоже завалюсь. До полудня ещё часов шесть с гаком, так что отдыхай.
Герман не стал напоминать о малоаппетитном деле, которое им предстояло днём. Незачем нарушать блаженную расслабленность Алексея после горячего душа и сытной еды и портить ему предстоящий сон — явно первый за очень долгое время, который состоится в кровати, как и положено сну...

Он вымыл посуду, принял душ и, на цыпочках войдя в спальню, нырнул в свою кровать. Но если раньше Герман отключался сразу, ещё не донеся голову до подушки, то теперь ещё какое-то время лежал без сна, прислушиваясь к ровному дыханию с соседней койки и вспоминая, каким Лёха появился на кухне... как тесно облегала футболка его грудь и плечи... Потом вспомнилось его внезапное объятие там, у калитки, крепкое, тёплое, и это тепло медленно сползло куда-то к низу живота, сгустилось там... Герман ещё успел удивиться странному позыву на возбуждение, потому что очень давно не  испытывал подобного, но почти тут же провалился в сон.

К полудню Сотников проснулся — предсказуемо раньше гостя, который разметался на кровати и даже, кажется, слегка похрапывал. Койка была ему явно узковата, и Герман подумал, что надо будет предложить Лёхе занять сразу две, чтобы он мог спать, не боясь свалиться. Тесная майка слегка задралась на животе спящего, и Сотников снова торопливо отвёл глаза, чувствуя, как краснеют уши. Стараясь как можно меньше шуметь, он натянул штаны и носки, аккуратно сложенные на соседней пустующей койке, сунул ноги в кроссовки и вышел, тихо притворив за собой дверь.

Герман курил на крыльце, прикидывая, что бы такое приготовить на завтрак. Очень хотелось накормить Алексея чем-то вкусным, "из той жизни"... и напоить чаем или кофе вприкуску с тёмным шоколадом. Позади скрипнула дверь, и Сотников с улыбкой повернулся к гостю:
— Доброго утра... или дня. Как спалось на новом месте? Я тут как раз прикидываю, чем бы подкрепиться. Омлет с сосисками будешь? Правда, из яичного порошка, но с кетчупом вполне сносно...

— Держи. — Герман протянул ему начатую пачку и зажигалку. — Сигарет тут тоже дохрена, на складе целый шкаф блоками забит. И, кстати, я, когда умывался, видел тазик с твоими шмотками. Трогать не стал, всё-таки личные вещи, но их можно туда повесить.
Он кивнул на участок монастырской стены слева, где сохранился деревянный козырёк. Между двумя опорными столбиками тянулась белая верёвка.
— Сейчас как раз солнце, так что всё быстро высохнет. А в дождь можно в бойлерной сушить, там всегда тепло. И в следующий раз, — Герман усмехнулся, — не изображай прачку с картины Жана Шардена, а суй всё в стиралку. За воду не бойся, тут же Итиль под боком. Так что от осадков мы не зависим. Пока будешь развешивать, я завтрак приготовлю.

Свежее молоко тоже осталось только в воспоминаниях: Герман разводил порошковое, но с ним и кофе пилось неплохо, и омлет получался приличный. Блины, что ли, как-нибудь затеять... Он взбивал яичную смесь в молоке, пока на сковородке шкворчали шесть сосисок, и думал, что это чертовски приятно — заботиться о ком-то. Такие немудрящие дела позволяли ненадолго забыть о том ужасе, который творился за стенами, притвориться, что и ужаса никакого нет, а просто Сотников в очередной экспедиции с... коллегой, допустим. Они по очереди готовят еду, но всё остальное делают вместе...

Герман тряхнул головой, приходя в себя. Странные мысли, если учесть, что он вообще-то ездил в одиночные экспедиции. В первую, случившуюся почти сразу после развода, с ним напросилась разбитная девица, числившаяся младшим научным сотрудником в одном из местных филиалов крупного лингвистического института — главное здание находилось, само собой, в столице. Толку от неё не было никакого, а недвусмысленные намёки Герман старательно не замечал, пока она в открытую не предложила ему себя не то на четвёртый, не то на пятый день. Пришлось отшивать напрямую, вежливо, но твёрдо, и услышать в свой адрес много различных определений, самым мягким из которых было "импотент". С Татьяной эта дура общалась, что ли? Бывшая жена, правда, обходилась более вежливой "эректильной дисфункцией", но... как говорилось в старинном эстрадном скетче, "это флаг Гондураса, но смысл тот же".

В следующую экспедицию Герман поехал с коллегой-этнографом, но там страдал уже от прямо противоположной проблемы: коллега телосложением очень напоминал того же Лёху, и ходить с ним в ту же баню Сотникову точно не стоило, потому что шайкой можно было спокойно прикрываться без помощи рук. Собственно, Герман и так уже догадывался о своих предпочтениях, но теперь убедился окончательно. Коллега так и не узнал, что его товарищ втихую дрочил на него под одеялом и в этой экспедиции, и в нескольких следующих, в которые Сотников уже ездил в одиночку. Так с тех пор и шатался по стране, обходясь без напарников и, тем более, напарниц. Родителей только было жаль: они-то надеялись дождаться внуков и от сыночка, но открываться им Герман ни за что не стал бы. Сестра, наверное, о чём-то догадывалась, но тоже помалкивала...

А теперь в его вынужденном монастырском отшельничестве появилось живое искушение по имени Алексей Серов. И Герман понимал, что вряд ли ему удастся долго скрывать свою ориентацию. Однако надеялся продержаться, сколько сможет. Уж наверное капитан с такой внешностью не знал отбоя от женщин, а за любой гомосексуальный интерес в свой адрес ничтоже сумняшеся пропишет в табло, хорошо если не с ноги. Что ж, у Сотникова всегда остаётся душевая, где можно снять напряжение...

— Давай к столу, — позвал он, услышав, как хлопнула входная дверь. — Я обычно кофе пью, но тут и чай есть, так что заваривай что по вкусу.
На кухонном столе возле окна стояла банка с растворимым кофе, рядом громоздились коробки с пакетированным чаем, которые Герман не убрал с предыдущей трапезы. В металлической плетёнке лежали кусочки колотого тёмного шоколада.

Они завтракали, заедая омлет теми же лепёшками, что и накануне, и Сотников неторопливо рассказывал Алексею, чем ещё богат этот оазис изобилия в окружающей разрухе.
— В спальне на подоконнике ноут лежит — там памяти на десять терабайт. Книги, фильмы, музыка... Вместо культурного досуга, в общем. Ну и так, отвлечься от общего пиздеца... Лекарства хорошие, от обезбола до антибиотиков. Даже шипучие витамины есть. И ещё какие-то пилюли под названием "Анти-лепра". Я так думаю, экспериментальное противовирусное, потому что "лепра" — синоним проказы. Ну и прочее по мелочи — шприцы, бинты, в том числе гипсовые, антисептики, пластыри... То, про что обычно говорят "дай бог, чтоб не понадобилось".

За разговорами умяли омлет, приговорили по кружке кофе с шоколадом, а потом Герман поднялся.
— Пойдём закончим с этими, — он мотнул головой примерно в ту сторону, где находились ворота. — Иначе на падаль новые набегут. В том коридоре следующая дверь за гардеробной — арсенал. Ты себе потом подбери что-нибудь по руке и по вкусу, но пока "сайгой" обойдёмся — при солнце они не ходят же. А сейчас возьми оттуда канистру бензина. Не хочу я о них пачкаться и реку загрязнять тоже не хочу.

Судя по тому, что сияров осталось всего четверо из сосчитанных накануне девяти, пятеро всё-таки были только оглушены. С одной стороны, жаль, конечно, а с другой — нокса Лёха всё равно завалил, уничтожил, так сказать, мозговой центр стаи. А с бесхозными сиярами справляться было не в пример легче. Даже если и выйдут на то место, где полегла стая — будут сами виноваты.

Герман послушно предоставил Лёхе поле деятельности, понимая чисто человеческое желание отблагодарить за еду и кров — и уже одно это убеждало, что вчера он спас всё-таки человека. И сейчас Сотников беззастенчиво этим человеком любовался, хотя любоваться тем, как сволакивают в одну кучу и поджигают трупы, было в высшей степени странно. Ёбаная эстетика апокалипсиса... Но даже несмотря на неё, Лёха был хорош, с его спокойными размеренными движениями и невозмутимым лицом человека,выполняющего очень неприятную работу, которую тем не менее необходимо сделать. Сперва он поджёг сияров, а потом...

К своему стыду, Герман сам не заметил, как из леса возникло свинообразное нечто размером едва ли не с легковой автомобиль. Да ещё злобное, потому что раненое. Сотников мысленно выругался: с такого расстояния он не промазал бы в налитый кровью глаз, тем более что глаз этот был размером с крупное яблоко, но между ним и кабаном-мутантом стоял Лёха...
...который, мгновенно сообразив, что к чему, устроил зверю маленький личный Армагеддон.

Но Герман всё равно не побежал сразу. Только секунду спустя, когда Алексей поравнялся с ним (и ушёл с линии предполагаемого огня) они, как сегодня ночью, рванули к монастырской калитке. Позади трещало пламя, и Сотников мысленно взмолился, чтобы оно не дотянулось до деревьев на опушке — лето нынче засушливое, лес полыхнёт не хуже их канистры... А потом он уже ни о чём не молился, потому что услышал за спиной рык, переходящий в визг, и обернулся на бегу, вспоминая, что сегодня прихватил в арсенале магазин на восемь пуль, и, возможно, этого хватит, чтобы остановить этот свинообразный танк.

Кабан-мутант догонял их, но бежал странно, зигзагами, то и дело мотая мордой, и Герман, присмотревшись, понял, в чём дело — бензиновый взрыв выжег зверю глаза. То ещё зрелище, конечно, но Сотников больше не оборачивался, твёрдо зная, что они с Лёхой спасутся в той же калитке. Они и спаслись, а вот кабан не дотянул до ворот какого-то десятка метров. Держа "сайгу" наизготовку, Герман смотрел, как безумная рысь замедляется, сменяясь неуверенным шагом, и наконец туша обрушивается на землю с грохотом, от которого, кажется, вздрогнули монастырские стены.

На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая только птичьим гвалтом в лесу да шумом ветра в листве. А потом Сотников вдруг потянул носом и поинтересовался у Алексея, глядя на их преследователя:
— Скажите, коллега, как вы относитесь к свиному шашлыку? Ну, если вы к нему вообще относитесь... Потому что лично я бы отнёсся с удовольствием, если бы был уверен в том, что эту свиномордию можно есть. Однако это мы сейчас проверим.
Он вручил Лёхе "сайгу" и вышел из калитки, на ходу вынимая из поясных ножен охотничий нож. Новый порыв ветра донёс до Германа запах поджаристого бекона, и мужчина, несмотря на сытный завтрак, невольно сглотнул слюну. Он обошёл кабана по кругу, примеряясь, а потом просто срезал шмат обугленной кожи, обнажая мясо, от которого отхватил небольшой ломтик и отправил в рот.
— Засекайте время, коллега, — предложил он подошедшему Серову. — Если через пару часов я не рухну в страшных судорогах, стало быть, нашего визитёра можно кушать. Собственно говоря, я почти уверен, что его и так можно кушать, но в нынешних обстоятельствах никогда не угадаешь. — И уже серьёзным тоном добавил:
— В медотсеке, если что, уйма сорбентов, вплоть до банального активированного угля. Так что, даже если эта херня ядовита, кони я точно не двину. Ну, помаюсь животом чуток... А вот если её можно есть — мммм... Тогда мы сегодня совместим приятное с полезным. Устроим барбекю на стене — видел же вчера, какие угли от костра остаются? Мечта шашлычника!

Ни через пару часов, ни позже Герману не поплохело. Поэтому они с Лёхой вернулись к туше, прикрытой от солнца большим брезентовым тентом — и Сотников снова уступил главную роль новому соседу, глядя со стороны, как тот вырезает самое сочное мясо — и на будущие шашлыки, и на пополнение продовольственного запаса свежатиной. Остатки сволокли на том же тенте к реке и пустили по воде, чтобы не приманивать сияров на новую падаль.

И новый ночной костёр был для Сотникова едва ли не праздником — потому что он был не один, с ним рядом сидел Лёха, терпеливо поджидая, когда угли дойдут до нужной кондиции. Герман смотрел то на него, то, спохватываясь, оборачивался к пустоши за стеной, а иногда вглядывался в противоположную сторону: там, за тёмной колоколенкой единственного монастырского храма, давно превращённого в музей и наглухо закрытого едва ли не сразу после превращения, — там лежал Стрелищев, безжизненными руинами раскинувшийся под равнодушным ночным небом. Ни огонька, ни дыма, ни человеческого звука...
Герман вздохнул и пошуровал угли в костре.
— Ну что, пора или не пора? Из твоей кастрюли так пахнет, что я скоро в слюнях утону...

Коньяк оказался для Германа полной неожиданностью. Он хотел было сказать, что в кладовых полно алкашки на любой вкус, от вина до вискаря, но сдержался. То, как обстоятельно Лёха готовил сало и мариновал мясо на шашлыки, то, как он отправился за черемшой, хотя солнце уже закатилось и над монастырём сгущались сумерки, то, как сейчас готовил еду, пахнущую просто крышесносно, говорило не только о его благодарности Герману. Уж Сотников понимал, что такое соскучиться по мирным делам, который в прежней жизни ассоциировались с приятным времяпрепровождением в хорошей компании. И тост, произнесённый Лёхой, говорил примерно о том же. Правда, Герман полагал, что ему с компанией повезло всяко больше, чем Алексею, потому что просто смотреть на этого капитана было совершенно особенным удовольствием — пусть и тайным, запретным, которое ни в коем случае нельзя было обнаруживать, чтобы всё не испортить... Поэтому и с коньяком следовало быть поосторожнее, тем более что Сотников не притрагивался к алкоголю с прошлого декабря — а точнее, с прощального застолья, которое устроили для него жители Синьцов. Но там пили местный самогон — не мутную бормотуху, от которой разило сивушными маслами, а прозрачную, как слеза, жидкость, чуть-чуть отдающую лесными ягодами, словно домашняя настойка. Этот самогон и пился легко, и похмелья после него не бывало. Пусть Герман и не был особым любителем крепких напитков, но вполне мог оценить их по достоинству. Где-то сейчас те старики и бабка Тимофеевна...

По примеру Лёхи он замотал в лепёшку два сочных куска мяса с несколькими стеблями черемши и принял из рук Серова бутылку.
— Мне на жизнь грех жаловаться, — медленно произнёс Герман, глядя вдаль, на мёртвый Стрелищев. — Я имею в виду, на ту, прежнюю. Всякое бывало, конечно, и люди встречались всякие. Но хороших было больше. Однако, — он снова посмотрел на Алексея, радуясь тосту как предлогу невозбранно любоваться сидящим рядом мужчиной, не вызывая подозрений, — ни одному из них я не радовался так, как тебе. С того момента, как ты меня обнял там, внизу. Поэтому и на нынешнюю жизнь жаловаться не буду. Спасибо тебе, Лёха, — и за тебя. Пусть даже в этой новой жизни тебе почаще выпадают такие вечера, как этот.

Он глотнул, чувствуя, как огненный шар обжёг рот и опалил гортань, так что перехватило дыхание, и поспешно впился зубами в мясо.
— Охуенно... — почти простонал Герман, закатив глаза. — Ни в одной из жизней не пробовал такой вкусноты! И за неё тебе тоже спасибо.
Жуя шашлык, нежный, сочный, буквально тающий во рту, и похрустывая черемшой, Сотников слушал вопросы Алексея — и, в общем-то, не удивлялся. Типичные темы для мужских посиделок. Правда, обычно они начинались после третьей, а то и пятой, но так это было ещё тогда, в той жизни... А в теперешней, когда сегодня ты есть, а завтра твоё бытие под большим вопросом, какой смысл тянуть резину?
— Ну, с охуительными историями, боюсь, не ко мне, — хмыкнул он после второго глотка, прошедшего не в пример легче первого. — Женился в двадцать, развёлся в двадцать два. Не совпали... характерами. Или как тогда говорилось? Не сошлись? А с тех пор никого у меня не было. Да и времени не было. И желания, честно говоря, тоже. Ездил по стране, месяцами зависал в глухих деревнях, где из женского пола — старухи да козы. Не тот, знаешь, контингент, чтобы оценивать сиськи и тем более жопы...

Каким-то чудом ему удалось не выдать себя: голос звучал чуть насмешливо, ровно, как будто Герман говорил о том, что его совсем не волнует. Но женская тема его и не волновала, причём уже давно. Однако со стороны, наверное, казалось, будто он хорохорится — типа, не давали мне, ну и не очень-то и хотелось. Сотников пришёл к такому выводу, потому что Алексей вдруг признался, что у него не складывались отношения с женщинами. Но этого не могло быть просто потому, что не могло быть никогда — даже со скидкой на его профессию, из-за которой он наверняка подолгу болтался в море. Герман не сомневался, что, стоило Серову ступить на берег, как женщины повисали на нём гроздьями, благо на этих плечах уместилась бы добрая дюжина щедрых на ласку нежных рук. И ничем иным, кроме как поддержкой из мужской солидарности — мол, ты не один такой, дружище, я тебя понимаю! — его слова объяснить было нельзя. Но всё-таки Сотников не выдержал — возможно, потому что коньяк слегка зашумел в голове:
— Прости, Лёха, но не поверю... чтобы у тебя — и не клеилось? Как по мне, за тобой толпы должны были бегать. Или ты сам по себе такой разборчивый? Искал в них что-то — и не находил? А что именно, если не секрет?

Герман сам не понимал, зачем об этом спрашивает. Может быть, для того, чтобы силой уволочь своё распоясавшееся воображение исключительно в дружескую плоскость... И с коньяком надо завязывать. Он сделал третий глоток, совсем микроскопический, так, едва губы смочил, — и вернул бутылку Алексею, снова сосредоточившись на шашлыке. Под хорошую закуску вроде и хмелеется не так быстро. Или Герман просто отвык от алкоголя?

Или просто рядом с ним сидит слишком охуенный мужик, глядя на Сотникова голубыми глазами, в которых рдели отсветы углей и проблёскивали языки костра... Слишком охуенный мужик с широкими плечами и сильными ручищами, и в том-то и подлость, что Герман уже знает, каково это — ощущать эти ручищи на своём теле, когда они прижимают это тело к мускулистой груди, пышущей теплом...

Он доел лепёшку с шашлыком и торопливо закурил, пытаясь унять суку-память и хоть немного успокоиться. Если Лёха сейчас заподозрит что-то не то, лететь Герману с этой стены, как той коньячной пробке...

Кажется, Лёха тоже отвык от коньяка, даром что с его габаритами захмелеть было непросто. То есть раньше, вероятно, непросто. А сейчас, когда все оставшиеся на планете люди наверняка находились в постоянном жесточайшем стрессе, много ли алкоголя надо? Так, пробку понюхать. Вот Герман точно вовремя остановился, потому что три глотка, из которых третий был лишь намёком на глоток, сыграли с ним злую шутку. Ну, или неверный свет костра и зыбкие ночные тени сделали своё дело, потому что Сотникову почудилось, что Лёха возбуждён. Прямо вот откровенно возбуждён, до явственного бугра в паху. Но с чего вдруг? Коньяк, помноженный на воспоминания? Так он сам сказал, что с женщинами не клеилось, всё было не то и не так...

Герман зажмурился, тряхнул головой. Алексей тем временем зачем-то положил на колени рюкзак и осушил бутылку до дна. Видимо, это было во всех смыслах последней каплей, потому что Серов захотел пойти спать. Сотников был и рад, и не рад этому. Он не хотел, чтобы Лёха уходил, но ему самому всё труднее было себя контролировать. И даже когда товарищ покинул стену и наверняка уже дрых богатырским сном на своей койке, Герман ещё долго стоял у костра, пытаясь совладать с собой. Ночная прохлада быстро выветрила лёгкий хмель, и на него уже никак нельзя было списать то, что мысли Сотникова постоянно крутились вокруг Лёхи — и его стояка, который, разумеется, привиделся... но от этого в паху ныло только сильнее.

Когда костёр прогорел, Герман собрал посуду и оставшуюся еду, повесил на плечо "сайгу" и поплёлся в дом. Его тоже клонило в сон, но он держался, не позволяя себе ни малейшей слабости — потому что в мыслях и так позволил себе слишком многое. Он ещё долго возился на кухне, перекладывая несъеденный шашлык в холодильник, топчась возле раковины и старательно отмывая кастрюли и решётку... Тело требовало отдыха, но разве Сотникову впервой не обращать внимания на телесные позывы? Он пошёл в душ, по опыту зная: если рухнет в кровать, не ополоснувшись, то не отдохнёт по-настоящему, даже проспав сутки. И в душе его накрыло.

Он намыливался жёсткой мочалкой, но едва скользкие от геля руки спустились к паху, опавший было член рванулся к ним, а в воображении возникло лицо Алексея — голубые глаза с танцующими в них языками пламени, широкие плечи, улыбающиеся губы... и призрачный бугор, оттопыривший его ширинку. Герман чуть слышно застонал сквозь стиснутые зубы. Руки уже не повиновались ему, сжимая и надрачивая закаменевший до боли ствол, а фантазия подкидывала всё новые и новые картины, уверяя его, что это Лёхины руки трогают, стискивают, ласкают...

Кажется, Герман никогда раньше так не кончал, даже когда дрочил на того коллегу из прошлой жизни. Обессилевший, опустошённый, с помутившейся от оргазма головой, он привалился плечом к кафельной стенке и сполз по ней, и долго стоял на коленях, переводя дыхание и обречённо осознавая, что пропал. Совсем. Окончательно... И теперь ему придётся каждый день бороться с собой, потому что Лёха каждый день будет рядом. Охуенный, возбуждающий... Недоступный.
Герман не помнил, как добрался до кровати, как рухнул лицом в подушку. Серов храпел рядом, в тяжёлом алкогольном забытьи, и Сотников, засыпая, припоминал, где там в медотсеке лежат таблетки от похмелья. Ему самому, может, и не понадобится, а вот Лёхе — наверняка.

Внутреннему будильнику было наплевать на нарушения режима, так что Герман проснулся в своё обычное время — около полудня. Похмелья как такового не испытывал, но тело слушалось неохотно, голова была сонной... Чашка кофе немного поправила дело, и он смог даже приготовить привычный завтрак на двоих, хотя и сомневался, что Лёха сможет проглотить хоть кусок сосиски, хоть ложку омлета. Однако капитан смог — правда, после холодного душа и стакана шипучего алка-зельцера.
— Бутылку? — усмехнулся Герман. — Отниму, если допрыгну. Но и ты, уж будь другом, не отправь меня за это в отключку.

Вчерашние мысли тоже никуда не делись, и Сотников за завтраком почти не поднимал глаз от тарелки, стараясь думать о другом. Например, об ужине... рис с шафраном и черемшой будет отличным гарниром для шашлыка, разогретого на сковородке. И не забыть взять с собой на стену термокружку с крепким кофе. Лёха к нему сегодня вряд ли присоединится, будет отсыпаться после коньячной одури.

Предложение искупаться застало Германа врасплох. Он кивнул, не успев придумать более-менее достоверную отмазку — да и откуда бы ей взяться в голове, которую как обухом шарахнуло видЕние Серова в плавках... Поэтому, идя к Итили, лениво плещущейся почти под самой стеной, Сотников старался не думать вообще. И не смотреть на Лёху, главное — не смотреть на Лёху!

Сотников неплохо плавал, и это было неудивительно — когда река рядом, из неё всё лето не вылезаешь. Но до моряка ему, конечно, было далеко, и он прикусил язык, чтобы не ляпнуть что-то вроде "осторожнее, на глубине течение сильное". Сам он на глубину не заплывал, держался ближе к берегу на всякий случай и всё старался найти в воде струю попрохладнее, чтобы взбудораженное тело хоть немного остыло. Вроде и нашёл, и даже немного замёрз, и решил уже выйти на песок и растянуться под солнцем... Но на пути оказался Лёха.

Он, как и намеревался, лежал на мелководье, вытянувшись во весь рост, и Герман ничего не мог с собой поделать — пожирал его глазами, чувствуя, что холод улетучивается, что желание гейзером взмывает от паха к мозгу, вышибая из него остатки соображения. И стояк прикрыть было нечем...
Герман наклонился над Алексеем. Оказавшись в тени, тот приоткрыл глаза, и под их взглядом у Германа вырвалось:
— Какой же ты... красивый...
Он дотронулся до скулы, заросшей щетиной. Пальцы скользнули по Лёхиной щеке, едва не касаясь губ.

Лёжа в воде, Герман слушал удаляющиеся шаги Лёхи и думал, что, наверное, смерть выглядит именно так. Наверное, даже если бы сияры терзали его заживо, вырывая из тела шматы плоти, он не переставал бы бороться за жизнь, пока билось сердце, а в лёгких оставалось воздуха хотя бы на вдох. А сейчас бороться было не с чем и не для чего. Воздуха уже не было, а сердце, неровно грохочущее в ушах, билось по инерции.
Вот она какая — смерть...

Он тяжело поднялся и вышел на берег, не слыша ни плеска реки, ни шороха песка под ногами, ни пения птиц. В голове бились Лёхины слова, обидные, до жути несправедливые... но вряд ли Серов станет слушать оправдания и извинения. Скорее всего, ему и смотреть-то на Германа противно. Может, он даже вообще решит уйти... куда-нибудь. К нормальным людям. Ведь где-то же они наверняка остались... И его уход тоже будет несправедливым, ведь он-то ни в чём не виноват. Он правильный мужик с правильными взглядами на жизнь и правильной ориентацией. А вот Герман...

Остаток дня Сотников возился на кухне, иногда выходил покурить — и каждый раз, проходя по коридору, взглядывал на плотно закрытую дверь спальни. Лёха был там и вроде бы никуда уходить не собирался. Лежит сейчас, наверное, и стискивает кулаки, и желание выйти и отпиздить незадачливого пидора ногами борется с чувством справедливости — ведь, как ни крути, Герман действительно спас ему жизнь и дал приют. Только вот даже эти действия теперь приобрели омерзительно-шкурную окраску — как будто Сотников сделал это не для того, чтобы помочь, как человек человеку, а чтобы купить себе секс-игрушку за тарелку супа и чистую постель... Герман знал, что это не так, но ему всё равно было мерзко от себя самого.

Он приготовил на ужин рис, как и планировал утром, и отстранённо думал, что пахнет приготовленное очень вкусно, и Лёха наверняка чувствует запах, и стопудово он голоден... но не выйдет на кухню, пока здесь находится Сотников. Значит, сегодня вахта у костра начнётся раньше, только и всего.
Герман налил в термокружку крепкий чёрный кофе, снял с крючка "сайгу", сунул в карман непочатую пачку сигарет и ушёл на стену.

Для растопки Сотников использовал сухую бересту и тонкий берёзовый хворост. И сейчас он старательно, концентрируясь на каждом движении, чтобы не давать воли горьким мыслям, выложил на старые угли ломкую слоистую кору, пачкающую пальцы беловатой пылью, на неё отправилась небольшая охапка тонких веток, потом – плотная щепа и поверх, шалашиком, толстые сучья. Как разгорится, можно будет подбрасывать полешки.

Бензиновая зажигалка выдала тонкую струйку пламени, благодарно лизнувшую топливо, и вскоре под шалашиком заплясали рыжие огненные языки. Герман стоял, бездумно глядя на лес. В прежней жизни он, наверное, ушёл бы куда-нибудь подальше, чтобы поорать в голос, матеря себя последними словами — уж материться он умел, в каждой деревеньке его запас нецензурной лексики пополнялся местными солёными словечками или фразочками. Или разбил бы что-нибудь. Или сломал... В этой жизни он просто бесстрастно констатировал: с ним, Германом Васильевичем Сотниковым, всё кончено.

Герман обернулся к Стрелищеву и подумал, что они с городом очень похожи. По ним обоим и не скажешь, будто что-то не так, особенно если смотреть со стороны. В лучах заходящего солнца город казался почти прежним, мирным и спокойным, терпеливо ожидающим, когда на улицах и в окнах зажгутся первые огни... Герман тоже выглядит по-прежнему — спокойный несуетливый мужик, без увечий и изъянов...
Но всё равно они оба — Стрелищев и Сотников — мертвы.

Он краем глаза увидел, как в домике внизу приоткрылась — и тут же захлопнулась дверь. Герман подождал, но Лёха не вышел. Видимо, просто проверял, где находится этот внезапный пидор и не придётся ли отбиваться от его потных похотливых ручонок, когда он вернётся в спальню. Когда он вернётся...
А что если он... не вернётся?

Мысль об уходе вернулась — и потянула за собой цепочку умозаключений, вполне стройную и логичную. Как-никак, Сотников был учёным и привык структурировать данные, упорядочивая их, обосновывая тезисы и делая выводы на их основе. Итак, во-первых, Герман виноват в том, что позволил себе лишнее, хотя видел, что Лёха — вполне себе натурал, как говорили раньше, цисгендер. Он общался с Германом исключительно по-дружески и обнимал его по-дружески, поэтому ни в коем случае не несёт ответственности за выкидоны чужой ориентации. Во-вторых, в нынешней жизни, даже с биологической точки зрения, Алексей значительно более ценен, чем Герман. Серов — сильный зрелый мужик, который при случае может подарить ребёнка не одной женщине, причём ребёнка здорового и крепкого, а значит поспособствует выживанию человечества как вида. Сотников же по всем статьям тупиковый вариант. Даже если бы он сгодился, к примеру, как донор спермы (которую выдаивал бы, дроча на Лёху, ха-ха три раза!), то вряд ли сейчас кто-то будет заморачиваться ЭКО. А если бы кто-то и заморочился, то у потомства Германа был бы ненулевой шанс пойти в непутёвого папашу с его противоестественными пристрастиями. И нахуя это человечеству? В-третьих, если Лёха останется в монастыре, то у него гораздо больше возможностей сохранить, а то и приумножить здешнее богатство, просто в силу опыта. Серов — лидер, Сотников — одиночка. И если к монастырю однажды выйдут ещё какие-нибудь путники, то капитану почти наверняка удастся превратить их в сплочённую коммуну, которая, глядишь, доживёт до более светлых дней. Рано или поздно, так или иначе.
А стало быть, всё просто: Лёхе — оставаться, Герману — уходить.
И куда он пойдёт?

Мысль о том, далеко ли он вообще сможет уйти, Сотникова не волновала. Да, он постарается продержаться как можно дольше, хотя бы до зимы. Может, за это время найдёт других людей, которым чем-нибудь пригодится. А если нет — плакать по нему некому. Он, конечно, пойдёт в сторону столицы и, возможно, даже дойдёт, но об этом он подумает потом, когда колокольня Стрелищевского монастыря скроется из виду. Что он возьмёт с собой? Уже привычную "сайгу", два-три магазина, пару пакетов концентратов из кладовой, может, пачку аспирина. Передатчик оставит Лёхе. Уж Серов придумает, как его использовать, чтобы подать знак тем, кто выжил. Может, слазает на колокольню и приспособит там... Сотников и сам бы полез, но побоялся без страховки, а у Лёхи наверняка получится.

Уходить, конечно, придётся через подвал, чтобы не оставлять открытой калитку. Попросить Серова закрыть за ним засов было бы даже смешно, судя по тому, что он весь остаток дня даже смотреть на Германа не хотел. Но перед уходом Сотников нарисует схему подвала и подземного хода — пусть у монастыря не будет никаких тайн от нового хозяина. Так будет честно.

От принятого решения Герману стало не то чтобы спокойнее, а просто появилась некая цель впереди. Уход. Всё остальное — по мере поступления. Он дождался, пока прогорит костёр, разровнял по привычке угли, спустился со стены и пошёл через двор к домику, не торопясь, чтобы попрощаться и с местом, спасшим его, и со всеми родными местами, потому что через город идти не хотел. Последняя поблажка, которую он себе позволил, — уйти не прямо сейчас, потому что тело налилось какой-то чугунной усталостью. Надо собрать вещи в старый рюкзак, надо принять душ напоследок и напоследок же поспать в кровати, как человек. Когда ещё удастся — может быть, и никогда... Если Лёха уснул, то хорошо. Если нет, Герман заверит его, что просто будет спать, ничего больше, и даже не повернётся в его сторону. А утром, когда Серов проснётся, то будет уже полновластным хозяином и монастыря, и бункера, и всего прочего добра.

Дверь в спальню, как убедился Герман, по-прежнему была плотно закрыта. Он прошёл на склад, взял там свой старый рюкзак, сложил в него всё, что наметил, потом принял душ и осторожно приоткрыл ту самую дверь, боясь лишний раз вздохнуть, чтобы не разбудить Лёху.
Но Лёха не спал.

Тяжёлая жаркая тьма, пахнущая Лёхой, обрушилась на Германа, вдавила его в стену, обожгла ухо Лёхиным горячечным шёпотом. И Герман, чувствуя, как тело мгновенно откликнулось на этот порыв, скрежетнул зубами и сжал кулаки. Что это, проверка на вшивость? Попытка окончательно расставить точки над "i"? И что будет, если он признается? Там, на реке, он уже признался, он позволил себе в кои-то веки быть собой... но больше такого не будет, что бы там себе ни надумал Алексей.
— Уже неважно, — глухо отозвался Герман сдавленным голосом. — Хотел, не хотел... какая разница. Ты прости меня, дурака. И не держи зла, если можешь. Я утром уйду, вещи уже собрал. До рассвета ещё часа три, так что посплю по-человечески напоследок. В кровати. Даю слово, что ничего такого в твою сторону себе не позволю... если, конечно, ты поверишь слову пидора.

Каждое слова Алексея вспыхивало под сомкнутыми веками Германа маленьким ядерным взрывом. Каждое прикосновение его рук и губ порождало тот же взрыв в теле, подлом предателе-теле, которое плевать хотело на все решения разума, отзываясь на взрывы, открыто демонстрируя собственные реакции и желания. И даже откровенная похабщина, озвученная шёпотом Лёхи, возбуждала больше, чем любая порнуха, когда-либо доступная Герману в прежней жизни.
Не было никакого смысла отрицать очевидное. Оставалось только кусать губы, чтобы не стонать слишком громко, чтобы не орать в полный голос "да, да, да, всё это вместе и по отдельности, и ещё раз, и ещё, блядь, много-много раз!"
Но ухода это не отменяло.

Может быть, Алексей слишком далеко зашёл в своей проверке — судя по его члену, который упирался в "неёбаную пидорскую задницу" и к которому эта самая задница прижималась едва ли не против воли её владельца. Может быть, он просто давно ни с кем не трахался, и ему похуй, кто — баба или мужик, лишь бы живое тело, а не собственный кулак или ночная поллюция. А может быть, он...

Нет. Не может быть. И когда схлынет эта безумная, до невозможности сладкая одурь, всё вернётся на круги своя. Они снова будут пидором — и не-пидором. Но к тому времени Герман будет уже далеко.
— Насчёт цепей и связываний я точно не думал, — отозвался он тем же сдавленным, прерывистым голосом, чувствуя, как изгибается навстречу горячим губам и горячему стояку, как по телу пробегают волны дрожи, порождённые сильными властными ладонями. — Всё остальное — да, хотел.

Герман развернулся лицом к Алексею, по-прежнему не открывая глаз. Слишком близко было его лицо и его губы, но вряд ли Серову захочется целоваться... Говорят, правильные мужики даже баб не целуют, если те делают минет, — потому что западло, хотя бы и после собственного хера. Пусть у Лёхи останется хоть какая-то опора для собственной правильности, если он наутро пожалеет обо всём, что происходит сейчас. А он ведь наверняка пожалеет...

Ничего. Они всё равно никому об этом не расскажут. Лёха точно не станет, а Герману будет просто не с кем делиться впечатлениями о единственном в его жизни сексе, которого он жаждал до безумия. Может, ему вообще всё это снится. Может, в том мясе были какие-нибудь галлюциногенные токсины отложенного действия. Как ещё можно объяснить то, что Лёха проделывает с ним то, о чём Герман если и мечтал, то втайне даже от себя самого?

Его рука легла на Лёхин стояк, огладила его, сжала ствол, провела вверх-вниз, стискивая скользкую от смазки ладонь. Собственный член болезненно запульсировал, прижатый к чужому горячему бедру.
— Вот так — хотел, — прошептал Герман с закрытыми глазами и снова прикусил губу, сглатывая стон. — И вот так хотел.
Он поднёс ладонь ко рту, слизнул с неё чужую влагу, острую, терпкую... Только не кончить, только не сейчас... Проверка или не проверка, но раз Серов зашёл в ней так далеко, пусть сдаётся первым. Может быть, этого ему будет достаточно, чтобы вспомнить о своих истинных потребностях.
— А ещё, — почти беззвучно признался Герман, сползая по стене на пол, к Лёхиным ногам, — вот так хотел...

Сухие искусанные губы мгновенно повлажнели от смазки, которой истекала головка чужого члена, и Сотников вдохнул этот запах полной грудью, зная, что будет раз за разом вспоминать его, если в долгой одинокой дороге тело вдруг спохватится, что оно живое, и потребует разрядки. Он медленно приоткрыл рот, впуская в него нежную бархатистую сферу и едва не поперхнувшись с непривычки. Задышал носом, восстанавливая дыхание, — и вобрал глубже, проводя языком по стволу и дотягиваясь кончиком до влажной кожи мошонки. Помедлил секунду, привыкая, и осторожно задвигал головой, сжимая губами ствол, слизывая сочащуюся из отверстия на головке смазку. Руки сами обхватили Лёхины бёдра, понуждая его тоже двигаться, трахать рот, так услужливо и с готовностью подставленный "неёбаным пидором".
"Кончай, — мысленно умолял Герман, — кончай... и я узнаю, как это... каков ты на вкус... И если после этого ты больше ничего не захочешь, я просто молча уйду сразу после твоего оргазма..."

Тому, что оргазм накрыл Алексея почти сразу, Герман при всей своей неискушённости в однополом сексе, в общем-то, не удивился. Наверняка у Лёхи давно никого не было — не так давно, как у самого Германа, конечно, но, может, даже дольше, чем длится на планете вся эта адова вакханалия. Но ему было плевать, кого там Лёха представлял или не представлял на его месте, потому что этот оргазм почти свёл Сотникова с ума. Он глотал сперму, которая выплёскивалась и выплёскивалась, и всё равно не успевал проглотить всё, чувствуя, как вязкие пахучие струйки сбегают по губам, и отчаянно жалея, что не может облизнуться и оставить себе всё. Какой там, ко всем херам, коньяк и прочие спиртные напитки? Наркотой в прошлой жизни Герман ни разу не баловался, но теперь подозревал, что эйфория от дозы ощущается примерно так же... Особенно когда ты ловишь этот кайф под протяжный стон, который издаёт тот, кто кончает от твоего рта...

А то, что последовало за этим кайфом, Герман, пожалуй, не решился бы назвать ни одним из убогих слов, придуманных человечеством для обозначения удовольствия. Разве что слово "экстаз" могло хоть сколько-нибудь передать ощущение горячих Лёхиных губ, таких же требовательных и властных, как руки, и его языка, такого же влажного и жаркого, как та головка, которую Герман неохотно выпустил изо рта, повинуясь Лёхиному движению. Он отвечал на поцелуй, смутно осознавая, что Серов не брезгует им — и собственным вкусом не брезгует тоже, потому что он слизал сперму с губ, которые только что сосали его член, и язык его изучал рот Германа, и Герман не мог ему не ответить...

Теперь он почти злился, да что там, был в ярости! Нахуя это Лёхе? Зачем он заставляет поверить в то, что сам же так яростно отрицал накануне? Мало ему полученного кайфа, решил поглумиться?! Почему-то именно поцелуй показался Герману особенно интимным действом, тем, после которого уже не будет пути назад... Ну, то есть ему не будет. А Лёхе?

Сильные руки подхватили его и подняли в воздух. Герман невольно открыл глаза, инстинктивно хватаясь за плечи Серова в поисках опоры, не понимая, чего тот хочет теперь. Он дёрнулся было, но Лёха держал его крепко. Принёс к своей кровати, усадил на неё и теперь стоял на коленях между раздвинутыми ногами "неёбаного пидора". А этот самый пидор смотрел на него во все глаза и не мог насмотреться, потому что зрение уже привыкло к полумраку, и в этом полумраке жадно поблёскивали глаза Лёхи и влажно блестели его улыбающиеся губы, и запах в спальне стоял такой, что от него одного можно было обкончаться на месте.
— Я... больше десяти лет не целовался, — зачем-то сказал Герман. — И таких поцелуев у меня...

Он не договорил. В чём он мог бы признаться? Что таких у него раньше не было? Или, наоборот, таких у него сколько угодно, и всё — Лёхины? И то, и другое было правдой, но совершенно неважной, особенно сейчас, когда Серов признался, что не умеет просить прощения — а потом попросил без слов, но так, что Герман, зашедшийся в беззвучном стоне от его рта на своём члене, разом простил Лёхе всё, все его грехи в прошлом, настоящем и будущем...
— Кажется... я и правда не смогу уйти... — хрипло признался он. — И тебя не хочу отпускать... даже в волшебную аптеку...

Он отстранил Лёхину голову от своего паха, наклонился к мужчине и протянул руку вниз, безошибочно нащупав ладонью вновь окрепший член. Пальцы повлажнели от смазки, и Герман, глядя в Лёхе в глаза, облизал каждый из них.
— Нахера нам вазелин, если есть вот это? В первый-то раз по-любому будет больно... наверное.

Если прошлая ночь не стала временем охуительных открытий, то теперь они хлынули на Германа одно за другим. И каждое новое напрочь рвало, казалось бы, и так уже сорванную к херам башню. Он знал, что хочет Лёху, но даже не представлял, что настолько сильно. Он знал, что секс может быть жёстким, но понятия не имел, насколько это заводит его. Когда-то, ещё в прежней жизни, Герман был уверен, что гей — по большому счёту, не мужик и не баба, нечто среднее с вихляющей походочкой, накрашенными губами и неизменным "пра-а-ативный" на этих губах. В такой образ он напрочь отказывался вписываться, да и внешне ему совсем не соответствовал. И уж точно не захотел бы с таким трахаться.

Но то запредельное, что они с Лёхой сейчас творили, — вернее то, что Лёха творил с ним, рыча от похоти и выбивая из груди Германа такие же рычания вперемешку со стонами, — даже рядом не стояло со всем, что он испытывал ранее. Оказывается, можно хотеть мужика, сосать мужику, подставлять мужику задницу, умоляя, чтобы он уже разъебал её ко всем хуям, — и при этом оставаться мужиком. Можно облизывать и кусать мужские соски, и кто бы знал, что они могут быть такими чувствительными не только у женщин, — и оставаться мужиком. А ещё — целоваться с мужиком, почти кончая от каждого поцелуя, сплетаясь языками, которые пощипывало от терпкого семени, и нести откровенную похабень, но от неё только больше заводиться...
— Ты, сука, тоже будешь только мой, — рычал Герман, задыхаясь от языка и зубов, которые колдовали над его сосками. — Кто бы ни вышел к костру... хоть супертёлка с ногами, сиськами и жопой... хоть все топ-модели этого ёбаного мира... ты будешь трахаться только со мной... и начинай уже, чтоб тебя!.. Лёха, блядь, ну пожалуйста...

Он хотел и не хотел кончить. Где-то на дне сознания ещё колыхался мутный осадок от произошедшего накануне, и Герман почти суеверно боялся, что его оргазм всё-таки подведёт какую-то итоговую черту и откатит всё назад, и окажется, что всего, что происходит сейчас, как бы не было. Но тогда и самого Сотникова не будет — и в этом он уже был твёрдо уверен. Поэтому, когда Лёха всё-таки втиснул свой член в его задницу, распечатывая, присваивая, Герман, рыча и вздрагивая уже не только от удовольствия, но и от боли, подался навстречу этому горячему стволу, насаживаясь на него, впуская в себя глубже, ещё глубже, до самых Лёхиных яиц. Он хотел всего, до конца, и похуй было на боль, похуй на то, кем он в чьих-то там глазах только что стал. На всё похуй, пока Серов трахает его, хрипя сквозь стоны что-то о его заднице, которую хочет разъебать под себя и для себя. Горячая влага наполняла Германа, и Лёха наполнял его, и вся эта сучья жизнь, пожалуй, впервые была действительно полна...

Герман уже не считал своих оргазмов. Кажется, он спускал непрерывно, потираясь стояком о Лёхин живот, забрызгивая его и себя раз за разом, и при этом сжимал ноющие мышцы задницы, чтобы, несмотря на боль, чувствовать каждый миллиметр трахающего её охуенного члена, принадлежащего самому охуенному мужику. Потому что, если верить этому охуенному мужику, он сам весь принадлежал Герману.

Они кончили одновременно, и Сотников, стискивая в объятиях мокрого от испарины Лёху, сам истекающий пОтом и спермой, хрипло усмехнулся, слегка сдвигая ноги, чтобы ягодицы плотнее обхватили так и не опавший ствол.
— Феодал недобитый, смотрите на него... Кто ещё кого возьмёт в рабство... — и потянулся всем телом, не выпуская Серова ни из рук, ни из задницы. — Ох, сука-а-а, как же хорошо...
Вопрос, который Герман намеревался озвучить после всего, — ты и теперь хочешь, чтобы я не уходил? — так и остался незаданным. Теперь он и сам бы не ушёл, просто не смог бы. А если бы всё-таки пришлось, то ничего с собой не взял бы. Просто вышел бы через подземный ход и отправился в лес — до первой голодной стаи.
— Показать тебе, как ещё я хотел?

Герман осторожно, но решительно высвободился из хватки Алексея и выпустил его из себя, скрипнув зубами — не от боли, а от пустоты, которая немедленно заныла, требуя возвращения прежних ощущений, прежнего единения, которое несло в себе завершённость. Он не знал, сколько времени осталось до утра — или уже до вечера? Или до утра, но следующего? Ему до дрожи не хотелось покидать спальню, потому что за порогом притаился прежний мир, и Герман понятия не имел, кем они с Лёхой будут в нём. И будут ли вообще.

Он потянул Серова на пол, укладывая на спину, а потом оседлал его, глядя сверху вниз, и двинул бёдрами вперёд-назад, скользя мокрым растраханным входом по стволу члена. Завёл руку за спину, взялся за стояк, приставил головку к кольцу, которое — и это было охуительное ощущение! — почти раскрылось ему навстречу.
— Моя очередь спрашивать, — произнёс он, не отрывая глаз от Лёхиного лица и перебирая пальцами по стволу, изучая подушечками все его неровности, ловя каждое биение пульса. — Вчера, на стене... под коньяк... мне показалось или у тебя и правда на меня встал?

Качнувшись назад, Герман почувствовал, как твёрдая округлость снова вдавливается в него, но не впустил её до конца, глядя на Лёху пристально и требовательно.
— Об этом я бы тоже спросил там, на берегу, — сообщил он. — А потом, наверное, признался бы тебе, что прошлой ночью дрочил на тебя в  душевой. И на тот момент это был самый сильный, охуенно неебический оргазм в моей жизни. И это пиздец как смешно, потому что в прежней жизни мне почти поставили диагноз "импотенция".

Он опустил глаза на собственный стояк, который являлся самым наглядным отрицанием предыдущего диагноза и, пожалуй, подтверждением нового — "приапизм". Усмехнувшись, Герман медленно насадился на головку Лёхиного члена — только на головку, сжав её, не позволяя двинуться дальше. Его нереально заводило происходящее, особенно потому что он и не предполагал, что способен на такое. До появления Лёхи ему и в голову не могло прийти, что он может кого-то вот так откровенно и бесстыдно дразнить.
— И ещё один вопрос.

Голос уже срывался, тело дрожало, требуя полного проникновения и движений, резких, жадных, со стонами и криками взахлёб, но Герман сдерживался. Не знал, сколько ещё сможет, но держался из последних сил, чувствуя, что Лёха тоже вздрагивает под ним, как нетерпеливый жеребец, готовый рвануть в галоп, едва не сбрасывая всадника.
— Мы много чего сказали друг другу этой ночью. Я готов поручиться, что каждое моё слово было правдой. И останется правдой, даже когда мы выйдем отсюда, в душ или, не знаю, поесть... А ты?

Ещё одно покачивание бёдер. Пальцы стиснули горячий твёрдый ствол, а потом Герман провёл ими по Лёхиному животу, где подсыхала его собственная сперма, смочил кончики в белых вязких брызгах и слизнул их, мешая на языке два вкуса, превращая их в третий, общий, стократ сильнее бьющий в голову.
— Ты не мне ответь, — хрипло сказал Герман, уже почти не слыша себя. — Ты себе ответь. Реши для себя, как будет дальше. Или мы оставим это здесь и попытаемся жить, как в первые два дня... или...

Он резким движением насадился на ствол до конца, длинно простонав сквозь стиснутые зубы. Независимо от того, что Лёха сейчас ответит и что решит, эту ночь он у Германа уже не отнимет. И никто не отнимет, она останется с ним до конца. И уже неважно, когда этот конец наступит, потому что в его жизни было вот это — ощущение совершенной полноты, возможность почувствовать себя самим собой и наслаждаться каждую секунду.

Герман откинулся назад, опираясь руками о Лёхины колени, запрокинул голову, тяжело выдыхая куда-то в потолок прерывистые стоны. Он больше не двигался, но внутренние мышцы сжимались и разжимались вокруг горячего ствола, а собственный член, казалось, готов был кончить без единого прикосновения к нему.

Их терпение кончилось одновременно, и Герман, оглушённый признанием Серова и картинкой, возникшей перед глазами — ночь, стена, костёр и Лёхино желание, бьющееся во рту, — со стоном подчинился смене позы. А когда Лёха снова начал толкаться в него, долбить, насаживать, окончательно присваивая и подчиняя, Герман уже кричал, заходясь от желания, извиваясь, закатывая глаза и без слов подтверждая окончательную правоту сказанного: и он, и его задница, и все его дни и ночи принадлежат Алексею, отныне и навеки.

Он ещё никогда не чувствовал своё тело так ярко и остро, он и не подозревал, что оно может быть настолько отзывчивым на каждое прикосновение и движение, будь то стальные Лёхины пальцы, впивающиеся в бёдра и ягодицы, будь то широченные Лёхины плечи, на которые Герман закинул ноги, словно какая-нибудь порноблядь, будь то Лёхины яйца, влажные и твёрдые, которые шлёпали по заднице, как подгоняли Германа двигаться быстрее и резче... И он никогда не думал, что слова во время секса, перемежаемые стонами и рыком, могут настолько заводить — едва ли не до потери сознания.
— А ты... сможешь... думать о завтраке... — выдыхал он в такт Лёхиным толчкам, — если я... встану у плиты... сверкая задницей... из которой течёт... твоя сперма?

Всё это время Герман балансировал на грани собственного оргазма, на пронзительно-сладком острие, и это тоже было в новинку — не рваться к финальной точке со всех копыт, но оттягивать взрыв, качаясь на волнах возбуждения, захлёбываясь ими, впитывая всем собой каждую секунду происходящего. И наслаждаться оргазмом самого охуенного мужика — его, Германа, мужика, — чувствуя, как растраханную задницу наполняют и переполняют выплески его удовольствия... А потом уже не сдерживать себя, отдаться на волю Лёхиных пальцев, чтобы через несколько мгновений залить их своим кайфом.
Он ещё не до конца пришёл в себя, когда снова оказался на полу, прижимаясь к Лёхе и с трудом выравнивая дыхание под его лёгкие поглаживания. Сердце постепенно успокаивалось, и Герман, проморгавшись, улыбнулся:
— Давно простил... да и не то чтобы обижался...

Он перехватил Лёхину руку и начал осторожно целовать пальцы, касаясь каждого кончиком языка.
— Сдвинуть кровати — это да. И звукоизоляцию усилить... потому что контролировать себя я точно не смогу. Не тогда, когда ты насаживаешь меня... или отсасываешь мне. Это слишком охуенно...
Герман слегка отстранился от Лёхи, пытаясь встать, и засмеялся, когда тот рефлекторно удержал его. Это собственническое движение лучше всяких слов говорило о том, что Серов действительно всё решил, и для себя, и для Сотникова, и для них обоих.
— Я никуда не денусь. Просто хочу проверить, что у нас получится с завтраком. Да и по поводу душевой есть некоторые... идеи. Но сперва надо хотя бы глянуть, что там снаружи. Может, планету уже накрыло окончательным пиздецом, пока мы тут рвали собственные шаблоны.

Выйдя на крыльцо прямо так, не заморачиваясь одеждой и обувью, Герман закурил, глядя на солнце, которое, как ни странно, только-только подбиралось к зениту. Лёха стоял рядом, тоже без одежды, и тоже курил, и Герман чувствовал прикосновение его бедра. Кажется, Серов ещё не до конца поверил в то, что никто никуда не уходит.
— Смотри туда. — Сотников указал на угловую башенку стены, слева от домика. — Из неё можно спуститься в один из монастырских подвалов. А в нём у дальней стенки есть лаз под землю. Неглубокий, тебе бы пришлось голову нагибать. Оттуда подземный ход выводит на берег Итили — я тебе покажу, когда купаться пойдём. Я же так сюда и попал, ворота-то заперты были.
Герман умолк, но Алексей наверняка понял недосказанное: тем же путём Сотников и уходил бы, если бы не случившееся ночью. Почувствовав, как Серов напрягся, Герман придвинулся к нему ближе.
— Я не уйду, — твёрдо повторил он. — Но я вот что думаю, Лёха... надо сделать вылазку в город. Я хочу обыскать пристани. Может, повезёт, и мы найдём какое-нибудь плавсредство.

Совместный поход в душевую ещё раз наглядно продемонстрировал, что жадность Лёхи и ненасытность Германа составили идеальную комбинацию. Это можно было называть как угодно — паззлы совпали, звёзды сошлись... Впрочем, звёзды действительно сошлись, чтобы сталкиваться друг с другом и взрываться раз за разом, с каждым судорожным движением раскалённого члена в растраханной заднице, с каждым шлепком по горящим ягодицам, с каждым поцелуем и стоном. Заходясь в очередной оргазменной судороге, Герман успел порадоваться, что неведомые строители бункера не впихнули сюда какое-нибудь сибаритское джакузи. Иначе они с Лёхой точно забили бы на весь окружающий мир один на двоих болт примерно до осени, а то и дольше.

После мытья Сотников, слегка пошатываясь от усталости и лёгкого головокружения, кое-как натянул бельё и штаны. Покрутил в подрагивающих руках футболку и отложил её, даже не попытавшись надеть, пока зрение не прояснится, потому что никак не мог определить, где у неё изнанка. Организм требовал еды. И кофе. И снова Лёху.

Он пришёл на кухню и, не особенно заморачиваясь, разогрел вчерашний рис с позавчерашним шашлыком, и вдвоём с Серовым они незаметно очистили сковородку. Потом Герман заварил кофе и пододвинул к Лёхе плетёнку с шоколадом.
— Вот я тоже про Весь думаю, — согласно кивнул он. — Я там был в третьей своей экспедиции — когда уже решил, что буду ездить один. Места там действительно отличные. Одни болота чего стоят — и на птицу поохотиться, и ягод набрать... Опять же торф как топливо. Рыбалка тоже... я такой ухи из лосося нигде не ел. Да и вообще... Десять лет назад, ещё до начала всемирного пиздеца, там была деревня, небольшая, двенадцать домов, кажется. Ферма стояла — коровы, свиньи... Но, если я правильно помню, был ещё и мост, который соединял остров с материковой землёй. Пока я сюда шёл, слышал краем уха, что мост вроде бы разрушили последние беженцы. Ну, потому что животных с собой не заберёшь, забивать тоже смысла нет — чтобы завялить или засолить мясо, нужно время, а времени у них не было.

Герман вздохнул, глотнул кофе, кинул в рот дольку шоколада. Спать хотелось неудержимо, но сочетание кофеина и быстрых углеводов должно было немного взбодрить.
— Словом, ты прав — если где и селиться, то однозначно там. На складе топливо видел? Дизельное для речных судов. Потому что из этих мест только по реке и уходить. И вот я думаю: если найдём хотя бы небольшой грузовой катер на ходу, то бОльшую часть здешнего богатства сможем забрать с собой. Значит, уже не с нуля будем начинать. Нас двоих, конечно, маловато, чтобы основать полноценное поселение, да и территории там другие, не крохотный монастырь. Но у меня есть спутниковый передатчик — сможем принять или подать сигнал...

Он накрыл ладонью руку Алексея, пристально глядя в голубые глаза и улыбаясь выражению блаженной сытости на лице Серова. Герман пока ещё не решил, как его называть и обозначать. Уж точно не "бойфренд" — ни от боя, ни от френда в Лёхе не было ничего. А "мой мужчина" даже в мыслях звучало странновато. "Будешь "мой Лёха", — усмехнулся про себя Сотников. — Ключевое слово всё равно "мой"".
— Мне одному это было бы не надо, — признался он. — Коротал бы здесь дни потихоньку... Но теперь я хочу не доживать, а жить. Потому что до этого апокалипсиса — и до тебя — я считай не жил, а функционировал. Ща, погоди.
Герман принёс на кухню ноутбук, поставил перед Лёхой, притянул было второй табурет — а потом плюнул и устроился у Серова на коленях.
— Не отвлекаемся! — предупредил он не то Лёху, не то себя, потому что задница сразу сладко заныла. — Вот, смотри. Это карта города.
В несколько кликов он передвинул карту на прибрежный район, дал максимальное увеличение.
— Это пристани. Здесь — пассажирская, здесь — грузовая. Она от монастыря дальше, и это, конечно, проблема. Пешего ходу до неё часа полтора, если по дороге. Берегом дольше, тут не везде можно пешком пройти — сам берег, ты видел, обрывистый, таких песчаных участков, как наш пляжик, почти нет. Так что я бы выбрал дорогу. За день успеем обернуться. Только надо решить, — Герман всё-таки не удержался и придвинулся к Серову теснее, — сегодня или завтра пойдём?