За столом нас было трое - я, отец и мистер Райзен Блейк. Так сказать, в порядке возрастания важности.
Я не смотрел на них, не слушал их и не участвовал в беседе. Строго говоря, моё присутствие здесь было чисто номинальным. Когда подписывают договор о купле-продаже, допустим, породистого жеребца, то делают это не в конюшне, и самого фигуранта не приводят в высокий кабинет. А я чувствовал себя именно что живым товаром, и гордое наименование моей должности "личный референт" по факту ничего не меняло.
Мы сидели на тридцать восьмом этаже здания, которое целиком занимал медиахолдинг Vision, где я отныне занимал довольно высокий пост, сочинённый, впрочем, буквально за пару дней до моего назначения. Я не смотрел на мужчин и не слушал их, и их разговор звучал для меня белым шумом, треском помех в онемевшем радиоэфире. Однако я очень отчётливо услышал, как шелестят по бумаге перья, оставляя подписи на одном-единственном по-настоящему важном листе из толстенной стопки документов.
Филипп Остин расписывался платиновым "Паркером", который всегда носил в нагрудном кармане своего делового костюма - очередной знак для посвящённых, кто перед ними. Я с трудом удержался от презрительной гримасы: здесь и сейчас подобная демонстрация богатства и статуса представляла собой "гол престижа", чтобы не проигрывать совсем уж позорно, всухую. Райзен Блейк оставил небрежный росчерк простецкой шариковой ручкой с логотипом своего холдинга, хотя в его нагрудном кармане блестел и переливался бриллиантовой россыпью коллекционный "Монблан Ван Клифф-Арпел", коих в мире, как известно, всего шесть штук и каждая стоит в районе миллиона баксов. Тем нагляднее было доказательство истинной расстановки сил в этом кабинете. Да и в моей оставшейся жизни, если уж на то пошло.
Шорох перьев показался мне лязгом кандалов, намертво охвативших мои запястья.

В последние десять лет холдинг Vision методично уничтожал всех конкурентов в калифорнийской медиаиндустрии. Некоторые компании, чьи владельцы были умнее и дальновиднее, влились в него, прочих холдинг доводил до банкротства, не оставляя от них даже воспоминания. Телевидение, интернет, печатная периодика, радио - всё подчинялось ему и его владельцу, Райзену Блейку. Только концерн Outworld, принадлежавший моему отцу, Филиппу Остину, каким-то чудом до сих пор оставался на плаву, хотя всем (и в первую очередь самому мистеру Остину) было понятно, что эти барахтанья - вопрос времени. Рано или поздно Outworld тоже будет смят и стёрт с лица земли. Однако отец не сдавался, и я до сих пор не могу понять, почему Блейк не дожал его до конца. Для него это не составило бы ни малейшего труда, проще только комара прибить. Возможно, его позабавило предложение, которое выдвинул мой отец - равноправное партнёрство на медиарынке с сохранением полного суверенитета концерна. А в качестве гарантии лояльности Филипп Остин отдавал Райзену Блейку своего сына, Дрейка Остина, в личные помощники без права увольнения по собственному желанию. Читай - оставлял меня в заложниках, меняя мою жизнь и судьбу на дальнейшую деятельность Outworld без опасений, что холдинг-танк раздавит этот концерн одним траком своей гусеницы.
Неужели Блейку так хотелось приобрести себе игрушку из живого человека столь замысловатым способом?

Наверное, я мог отказаться. Пойти против отца, против семьи, сбежать куда-нибудь в Европу или в Австралию и жить там собственной жизнью, даже не помышляя об ужасе подобного рабства. Но тогда концерн был бы обречён, а все, кто был так или иначе с ним связан, просто пошли бы по миру. Vision не заботился о сотрудниках разорённых им компаний, полагая, что это дело работодателя. Не то чтобы меня так уж заботила судьба людей, которых я даже не знал, но... от финансовой поддержки отца зависело здоровье и полноценная жизнь моей матери. И это было, пожалуй, самым весомым аргументом.

...Я до сих пор не знаю, что мои отец и мать нашли друг в друге - американец, унаследовавший холодную чопорную расчётливость от английских предков, и пылкая испанка с щедрой примесью сербской крови, которая всегда жила сердцем, а не разумом. Возможно, в расхожей максиме о притяжении противоположностей есть большая доля истины. Они познакомились, когда отец проходил стажировку в Европе, и бурный роман завершился скоропалительным браком. Мне трудно судить, был ли он счастливым. Наверное, был, по крайней мере поначалу. Я знаю, что они оба очень хотели детей, но судьба, словно злобный манипулятор, дразнила их призраком счастливого родительства, чтобы вновь и вновь жестоко развеивать очередной фантом - будто испытывала на прочность не только их отношения, но и способность надеяться на что-то. Их первенец, зачатый на второй год после свадьбы, прожил всего несколько часов после рождения - синдром внезапной детской смерти, как объясняли врачи. Следующие три попытки окончились выкидышами, ещё две - замершими беременностями. А потом родился я, но спасти их брак уже не мог. Отец объяснял их развод тем, что мамино здоровье было подорвано неподходящим для неё местным климатом и неудачами на репродуктивном фронте, поэтому она, по его выражению, "начала чудить" - а жена-"чудачка" никак не соответствовала статусу крупного бизнесмена, коим он к этому времени уже был. Из-за этого подорванного здоровья мама, по его мнению, не могла заботиться обо мне должным образом, так что после развода я остался с отцом. Справедливости ради, он никогда не ограничивал наше общение, а когда мама решила вернуться в родную Кордову, купил ей там дом и помог открыть художественную галерею. Мама всегда тяготела к искусству - только не такому, которое продаётся с аукционов за бешеные суммы, и это тоже никак не вязалось со статусом её бывшего супруга. Помимо этого, отец оплачивал весьма недешёвое лечение, которое мама должна была проходить курсами дважды в год до конца своих дней. Мы всё время созванивались, а раз в два-три месяца непременно виделись - отец возил меня в Испанию или же мама навещала нас в Санта-Монике. Я очень по ней скучал, но рано научился не показывать этого - она сама говорила, что огорчать отца было бы чёрной неблагодарностью с моей стороны. Странно, но с ней, отделённой от меня Атлантическим океаном, я всегда был гораздо ближе, чем с отцом. Возможно, потому что она видела во мне в первую очередь сына, а не наследника семейного бизнеса... А возможно, потому что нас связывала общая тайна - как раз из тех, которые мой отец полагал "чудачествами" расшатанной маминой психики.

Мне было три или четыре года, когда я впервые узнал о том, что посвящён дракону. Сначала это было одной из маминых сказок на ночь, странной и немного грустной, но оттого особенно завораживающей. Мама рассказывала о женщине, которая очень хотела детей, но все её дети становились ангелочками, не прожив и дня на этой земле. И тогда женщина вспомнила о старинном обряде её предков, когда будущее дитя посвящали некоему могучему волшебному существу - зверю или птице - чтобы оно наделило малыша своей силой и стойкостью и дало возможность прожить долгую жизнь. А кто из волшебных существ самый могущественный? Конечно, дракон, закованный в чешуйчатый панцирь и способный одним огненным выдохом уничтожить любого, кто на него покусится! Женщина воззвала к нему и пообещала своё будущее дитя, если мощь дракона даст ему волю к жизни. И тогда у неё родился мальчик с волосами цвета солнца и глазами цвета неба... Однажды дракон призовёт его, и мальчик ответит на зов своего покровителя.
В том возрасте я не особенно задумывался над тем, зачем бы дракону звать к себе человека, как-то сразу решив, что эти двое будут дружить. Ведь чем-то по-настоящему важным делятся только с друзьями. Вот у меня, например, есть отличный вертолётик, совсем как настоящий, и я его очень люблю - и делюсь им только с одним мальчиком, сыном маминой подруги тёти Пилар, потому что мы с Родриго ого-го какие друзья. Значит, и дракон дружит с тем мальчиком, раз делится с ним своей силой.
Я не помню, когда безликая женщина из маминой сказки окончательно слилась в моём сознании с моей мамой, а её дарованный и посвящённый сынишка - со мной. Но то, что дракон-покровитель будет для меня близким существом, я принял без тени сомнений. Потому что он приходил ко мне во снах... Я чувствовал присутствие кого-то огромного, горячего, но смиряющего свой жар ради меня, и даже после пробуждения долго ощущал под ладошкой то гладкий чешуйчатый бок, то мягкую перепонку крыла. А иногда мне снился большой золотисто-янтарный глаз с узким кошачьим зрачком, взирающий на меня с добродушным любопытством. Я очень любил эти сны, но не рассказывал о них никому, даже маме. Они её почему-то огорчали. А со временем она начала убеждать меня, что посвящение было чисто символическим действом, даже в каком-то смысле актом отчаяния, последним прибежищем женщины, страстно мечтавшей о детях. И нечего морочить голову ни себе, ни ей старинными суевериями.

Помня о хрупком мамином здоровье, я соглашался и старался лишний раз не напоминать ей о "суевериях". Но как бы там ни было, меня всё-таки зовут Дрейк, и это имя происходит от древнегерманского "дрэки", что означает "дракон". И моё второе, тайное имя - Драган - означает то же самое. В маминой сказке женщина так назвала долгожданного сына, поэтому я считал и считаю это имя своим. И тоже никому о нём не рассказываю. И маме не напоминаю, чтобы её не огорчать.
Потому что мне по-прежнему снятся сны о гладкой чешуе, кожистых крыльях и янтарных глазах.

С отцом я заговорил об этом лишь однажды - и он оборвал этот разговор после слова "дракон". Вернее, это было последним словом, которое в разговоре произнёс я. В следующие полчаса говорил только отец, и он очень ясно дал мне понять, что не стоит путать сказки с реальной жизнью, что, несмотря на то, что на нашей планете живёт множество разумных существ, помимо людей, драконы в их число давным-давно не входят, поскольку вымерли или были истреблены ещё в незапамятные времена, если вообще когда-либо существовали на свете. Умные мальчики, которыми гордятся их отцы, живут в настоящем мире, а не в вымышленном. И лично он, Филипп Остин, будет мне крайне признателен, если я перестану забивать себе и ему голову подобной чушью.

Тем не менее он не препятствовал моим поездкам в Испанию и даже разрешил получить высшее образование в Университете Кордовы на факультете экономики и бизнеса. Я благополучно стал бакалавром и учился в магистратуре, когда внезапный звонок отца выдернул меня обратно в Санта-Монику и перевернул всю мою жизнь.

...Краем глаза я заметил, что за столом произошло некое шевеление, и впервые за всё это время посмотрел на своего нового босса, точнее - владельца. У него тоже были голубые глаза, только холодные, с оттенком заиндевелой стали. Глядя, как он убирает в сейф тот самый один-единственный лист, означающий абсолютную власть надо мной, я безучастно поинтересовался:
- Когда мне приступать к своим новым обязанностям, мистер Блейк? И где мне следует поселиться, чтобы постоянно быть в вашем распоряжении?

Я посмотрел в льдисто-голубые глаза, чувствуя, что мои брови уезжают куда-то под волосы. Он что... серьёзно?! Мало того, что он упивался своей силой каждую минуту этих унизительных переговоров - ему ещё нужна какая-то финальная точка?! Вернее, точки... в виде пятен моей спермы, которые, кстати, безнадёжно испортят документ, особенно если попадут на подписи. И пусть документ - простая формальность, и если понадобится, отец примчится сюда по первому требованию, чтобы подписать хоть сто таких же, но... зачем?!
Или это такой способ нагнуть меня, сразу, с порога, чтобы проверить, насколько я буду ему послушен и соглашусь ли наступить на горло своему достоинству? Или достоинство как таковое не положено рабам?

Моё изумление сменилось яростью... а потом я расхохотался. Отчаянно и зло, прямо в это холодное невозмутимое лицо, в эти глаза, которые смотрели на меня с каким-то странным любопытством учёного-экспериментатора. Как поведёт себя подопытный, если сделать так? А если вот так - будет ли он трепыхаться? Но я не трепыхался. Я знал, что выхода у меня нет, что бы там ни говорил Блейк насчёт "не буду препятствовать". Даже если я сейчас поступлю как киношный герой-идиот и выброшусь в это окно, спасая "телесную непорочность и целомудрие", это ничего не изменит.
Да и не был я ни целомудренным, ни непорочным... во всяком случае, не считал себя таковым.
- А раньше, говорят, Дьявол требовал расписываться кровью, - выговорил я сквозь смех. - Но, очевидно, он не гнушается и другими биологическими жидкостями...

Я понимал, что кабинет наверняка нашпигован камерами, "жучками" и прочими устройствами фиксации реальности. И моя мастурбация наверняка будет записана с нескольких ракурсов. Опять же - для чего? Шантажировать меня незачем... да и пересматривать это ни к чему, если исполнитель главной роли и так находится в полном его распоряжении на неограниченное количество дублей. Если, конечно, не налажает с первым...
А такая опасность была, потому что раньше я никогда не самоудовлетворялся на публику, даже состоящую из одного человека. Я понятия не имел, встанет ли у меня, и что ещё придумает Блейк при отсутствии моей эрекции, не говоря уж об эякуляции. И я даже не представлял, как мне возбудиться под этим вымораживающим нутро взглядом... О чём - или о ком - подумать?

Перед моим мысленным взором проплыло лицо Родриго - глаза, улыбка, тонкие усики, переходящие в бородку... Нет, не хочу вспоминать о нём! И не буду. Тем более что его в моей жизни тоже больше нет - во всяком случае, как друга. А возбудителем он для меня так и не стал. Может, со временем я бы тоже потянулся к нему, но времени-то у нас и не было. И не будет...

Я снова посмотрел в окно - уже не примеряясь к тому, чтобы выброситься из него, а просто в раздумьях... и чтобы не смотреть в заиндевело-голубые глаза. Почему-то я был уверен, что под их прицелом точно не смогу возбудиться. И невольно вспомнил совсем другой взгляд...
Кошачий зрачок расширился на мгновение и снова сузился. Янтарная радужка полыхнула рыжим пламенем, кожистое веко опустилось и снова поднялось. Мой дракон... подмигивал мне? Я совершенно точно не видел ничего подобного ни в одном сне, в который он приходил. И ни в одном сне не испытывал того, что подступило сейчас - внезапное, жаркое, острое... под лукавым прищуром янтарного глаза.

Я почувствовал, как мои губы раздвигаются в улыбке, а руки медленно снимают пиджак - он падает на пол, словно старая ветошь, - и расстёгивают пуговицу брюк. По-прежнему не отрывая взгляда от окна
и от моего дракона
я спустил на бёдра брюки и бельё. Ладонь обхватила твердеющий ствол, сжала его сначала мягко, потом сильнее... По улыбающимся губам прошёлся язык. И рука неторопливо засновала по члену, двигая крайнюю плоть по головке, подушечкой большого пальца размазывая по ней прозрачную влагу... Я смотрел в окно - и куда-то дальше, гораздо дальше, где явь граничит со сном, и где мой дракон смотрит на меня с каким-то новым будоражащим интересом, от которого мне становится ещё жарче и слаще, так что даже приходится кусать губы, чтобы удерживать стоны...
И даже когда меня накрыл и выгнул оргазм - странно быстрый, необычно яркий, пронизавший меня от макушки до пяток, - я всё равно не смотрел на Блейка. И не смотрел, куда брызнула моя сперма, и не размазала ли она подписи на документе...

Немного придя в себя, я наклонился, нащупывая в кармане брюк носовой платок, и тщательно вытерся перед тем, как одеться. Подобрал с пола пиджак и закинул его на плечо, словно офисный клерк в конце рабочей недели. И только потом взглянул Блейку в глаза.
- Что ещё мне следует знать о вас, сэр, помимо вашей склонности к вуайеризму?

Когда Блейк попробовал мою сперму на вкус - открыто, почти демонстративно, - я, вероятно, должен был бы испытать отвращение. Но если это слово и пришло мне на ум, то в уме оно и осталось. Жест был почти животно-бесстыдным, и я, к своему изумлению, ощутил где-то внутри странный трепет. Возможно, если бы на месте моего хозяина был кто-то другой
с янтарными глазами
этот трепет перерос бы в нечто большее... Если бы у этого другого ещё были такие же губы...

Я тряхнул головой и усмехнулся в ответ на его слова. "Драгоценный мистер Остин", надо же! Так понравилось моё повиновение? Или... мой вкус?
Во рту почему-то пересохло.
Впрочем, дальнейшее, сказанное Блейком, напомнило мне, кто передо мной: мультимиллиардер, ошалевший от почти безграничных возможностей, которые даёт практически безграничное богатство. Всегда получает то, чего хочет, тоже мне, удивил...
- Соболезную, сэр, - улыбнулся я в ответ с насмешливым сочувствием. - Как это, должно быть, скучно - когда все твои желания исполняются, будь то очередная поглощённая компания или, допустим, живая игрушка! Пресыщенность убивает всю радость от получения желаемого.
Откровенный намёк на то, что в список желаемого могу входить и я, был излишним. Мы оба знали, что я и так принадлежу ему, по крайней мере телесно. От живой игрушки до секс-игрушки рукой подать, а появление молоденького парнишки в униформе клинера лишний раз это подтвердило. Как и очевидная эрекция в штанах мистера Блейка. На неё мы с парнишкой, вполне ожидаемо, отреагировали по-разному: он широко улыбнулся и облизнул свои действительно пухлые губы - видимо, не только старался за деньги, но и получал от процесса их зарабатывания подлинное удовольствие. Я же скривился в очередной усмешке, проглотив едкое замечание о том, что мастурбация личного референта отлично заменяет виагру. Молча вынув из коробки новый телефон, я спрятал его во внутренний карман пиджака, ответил коротким "хорошо, сэр" на инструкции по поводу нынешнего вечера и удалился, не оглядываясь.

Все мои вещи уместились в большой чемодан и спортивную сумку, которые молчаливый Блейз погрузил в багажник. Уже сидя в салоне, я оглянулся на подъезд дома, в котором жил с восемнадцати лет. Небольшая квартира на последнем этаже, ключ от чердачного люка и возможность подниматься на крышу в любое время. Мне нравилось сидеть на крыше, смотреть на океан и думать о моём драконе... В сущности, прожил я здесь не так уж и долго, потому что почти сразу после окончания школы уехал в Испанию, а в Санта-Монике бывал наездами, но всё равно чувствовал, что уже тоскую по своему гнезду "на вершине башни из слоновой кости". Что ж, мне остаётся только тосковать - теперь я буду жить в другой башне, фактически узником, и ключи у меня будут совсем другие...
Я нащупал в кармане связку, выданную Оливией, вежливой, но почти такой же немногословной, как Блейз. Я уже знал, что мистер Блейк живёт в пентхаусе, в том же здании, где сегодня брал меня в рабство, только на самом верху. Интересно, из окон гостевой комнаты виден океан? Или они выходят на другую сторону, на бесконечные городские кварталы, кое-где прореженные островками зелени и теряющиеся в туманной дымке на горизонте? А впрочем, какая разница?.. Тюрьма - она и есть тюрьма.

Но всё-таки я обрадовался, когда, войдя в своё новое жилище, увидел, что огромное панорамное окно выходит именно на океан. Заперев за собой дверь, я подошёл почти вплотную к стеклу и, глядя на синюю даль, позолоченную солнечной рябью, впервые за этот день улыбнулся по-настоящему. Та часть моей души, которая всё ещё принадлежала только мне и янтарноглазому покровителю, до которой никогда не добраться ни отцу, ни тем более Блейку, сейчас радовалась. Да, личный референт должен быть в круглосуточном доступе. Да, возможно, однажды Блейк захочет воспользоваться моим телом не только как визуальным возбудителем, и я подчинюсь, потому что деваться мне некуда... но он всё равно не получит меня целиком, до конца, до потаённого донышка.
При мысли о Блейке перед глазами вдруг возникли его губы, обхватывающие кончик пальца, на котором поблёскивала капля моей спермы. Я фыркнул с раздражённым изумлением: нет уж, и на эти губы, и на него самого я ещё насмотрюсь до тошноты! А здесь и сейчас его не будет. Не хочу лишний раз вспоминать о нём.

Моя комната оказалась едва ли не больше всей моей квартиры, и глядя на пространство между кроватью и диваном, стоящим напротив стены, на которой висел плазменный экран, я подумал, что здесь можно устраивать вечеринки. Или играть в футбол. Или...
...танцевать.

Разбирая свои вещи и заполняя ими большой шкаф-купе, я отложил в сторону чёрный чехол с особенным костюмом. Вряд ли я когда-нибудь снова выйду в нём на публику... но ведь мистер Блейк когда-нибудь да спит, правда же? А значит, ничто не помешает мне закрыться здесь, надеть чёрные облегающие брюки, стянуть тёмную рубашку широким алым кушаком, включить одну из любимых записей, сделанных в студии сеньоры Мендес, тёти Пилар, и отвести душу, отдаваясь обжигающим гитарным переборам и пронзительным вскрикам певца-кантаора... Это тоже только моё. Моё и моего дракона. Если - когда! - он призовёт меня, то, может быть, захочет увидеть, как я танцую...
Я погладил чехол и, не расстёгивая его, повесил в самой глубине шкафа. Свой костюм я и так знал наизусть, до последнего стежка сложной золотой вышивки. Это была идея тёти Пилар, когда она ставила нам с Родриго танец-дуэт. Её смуглый черноволосый сын был одет в белое, а я - его лучший друг, белокожий и светловолосый, - в чёрное. Только пояса у нас пламенели одинаковым багрянцем. Жаль, что мы станцевали вместе лишь однажды... и жаль, что я не смог откликнуться на порыв Родриго. Может быть, если бы у нас с моим другом что-то и случилось, то сейчас я нашёл бы в этом ещё одно доказательство моей внутренней свободы: что бы ни захотел сделать со мной мистер Блейк, он уже не был бы первым...

На заставке нового телефона стоял логотип Vision. Я поморщился и залез в браузер, на сайт с мобильными обоями. Искал недолго, потому что знал, что хочу найти - и через пару минут на меня уже щурился золотистый драконий глаз. Немного не того оттенка, ну и пусть. Всё лучше, чем клеймо моего рабовладельца... В том же браузере я нашёл сайт танцевальной студии Fuego, полистал видеогалерею - надо же, сеньора Мендес не удалила ролик с тем танцем, хотя и грозилась это сделать, чтобы не бередить лишний раз нежную душу сына. Но очень уж хорош был номер... и наверняка привлёк немало клиентов.

В следующие семь с половиной минут я не отрывал глаз от экрана: две фигуры, чёрная и белая, сходились и расходились, повинуясь гитарным струнам и ритму, который выбивали каблуками, выгибаясь и поводя руками, вибрирующими от напряжения, словно стальные клинки. И тела их тоже подрагивали, как навахи, звенящие при попадании в цель... Осколок моего прошлого ранил больнее, чем можно было ожидать.
Я со вздохом выключил видео, бросил телефон на кровать и пошёл в душ. Потом надел затребованный Блейком "парадный" костюм - дорогую безликую скукотищу, стянутую у горла галстуком с золотым зажимом. Оглядел себя в зеркало со странной смесью удовольствия и отвращения. Костюм сидел отлично... но больше ничего хорошего в ситуации не было.
Интересно, мистер Блейк снизойдёт до того, чтобы постучаться, или войдёт сразу, в очередной раз демонстрируя, кто тут главный?

Где-то в глубине безразмерного пентхауса хлопнула дверь, прозвучали торопливые шаги. Мистер Блейк? Или кто-то из обслуживающего персонала? Поразмыслив, я всё-таки решил, что это хозяин квартиры. Не было в шагах той почтительной осторожности, того неуловимого оттенка, который можно охарактеризовать как "стремление остаться незаметным". Значит, скоро меня затребуют к ноге...
В ожидании этого требования я снова подошёл к окну. Глядя на океан, в котором отражалось небо, золотисто-розовое от закатного солнца, я представлял на этом пастельно-нежном фоне чёрный силуэт - длинная шея, перепончатые крылья, прямой, как стрела, хвост, поджатые когтистые лапы... Представлял, как он парит над волнами, а потом резко сворачивает к берегу, проносится над городом, и через несколько взмахов могучих крыльев вдруг оказывается напротив моего окна - и я улыбаюсь свободно и счастливо, глядя в лукавые янтарные глаза... Пожалуй, я впервые задумался о том, как вообще работает этот самый призыв. Если дракон призывает посвящённого, то может ли посвящённый сделать то же самое? Будет ли он услышан своим покровителем? Откликнется ли тот на зов? Или человек будет наказан за это дерзновение?
Про наказание думать не хотелось. Не вязался в моём представлении всемогущий крылатый дракон с кем-то вроде... да того же мистера Остина, которого я отныне не мог называть отцом. Кем-то, кто настолько озабочен своим авторитетом и статусом, что карает даже за такую мелочь, как прямое обращение к собственной VIP-персоне. Нет уж. Моему дракону ничего и никому не нужно доказывать, и такая мелочь, как зов посвящённого, точно не умалит его величия.
Или зов - не мелочь?..

Вибрация телефона отвлекла меня от размышлений. На экране высветилось сообщение от Блейза - машина ждёт у входа. Чтобы успеть к началу приёма, нам нужно выехать через двадцать минут.
Первым моим чувством было раздражение: с какой радости он отправил это мне? Я уже полчаса как готов, дело только за... И раздражение сменилось уже знакомой горечью - а кому ещё водитель будет присылать эти сообщения, как не личному референту мистера Блейка? Теперь это моя зона ответственности - следить за тем, чтобы всемогущий владелец крупнейшего медиахолдинга в штате везде успевал и ничего не упускал... будь он проклят!
Отвечать Блейзу я не стал, он и так увидел галочки "Прочитано". Вместо этого я вышел из своей комнаты, постоял в коридоре, пытаясь сориентироваться, а потом пошёл на единственный звук, доносившийся из недр моего нового обиталища. Свернув за угол, я увидел прямоугольник света, падающего на серебристое ковровое покрытие коридора из открытой двери. Звук, на который я шёл - шум воды, - доносился оттуда. Видимо, мистер Блейк расслабляется после удовольствия, доставленного соблазнительным уборщиком, поэтому совсем забыл о времени.
Усилием воли согнав с лица очередную презрительную усмешку, я вошёл в апартаменты хозяина, рассчитывая постучать в дверь ванной и передать сообщение водителя. Но я не ожидал, что и эта дверь тоже будет распахнута...

Я смотрел на обнажённого мужчину, чьё тело выглаживали - вылизывали - водяные струи. Смотрел на запрокинутое лицо, на приоткрытые губы, по которым сбегала вода, на смеженные веки, на сведённые к переносице брови... Смотрел, как перекатываются мускулы на плече и предплечье от движения его правой руки. Смотрел, как пальцы этой руки сжимают ствол члена, как скользят по нему, налитому твёрдостью, от паха до головки. Смотрел, как движутся узкие бёдра в такт этому скольжению, как напрягаются кубики пресса...
...и как тёмно-багровая головка вдруг исторгает белые полупрозрачные сгустки, которые почти сразу смываются водой - но я всё равно успеваю их увидеть, как и услышать сдавленный стон сквозь стиснутые зубы...

Кажется, я тоже издал какой-то звук, может быть, даже похожий на стон, и может быть, тоже сквозь стиснутые зубы - серебристо-голубые глаза Блейка открылись, и он повернулся ко мне, глядя в упор. Что могло означать выражение его лица, я даже не предполагал. Поэтому я поспешно отступил и отвернулся.
- Мистер Блейк, - сообщил я стенке чуть громче, чем следовало, чтобы шум воды не заглушил мои слова, - водитель ждёт. Нам надо выехать через пятнадцать минут. Я буду внизу, в гостиной.
И я торопливо вышел, не успев сдержать нервный смешок. Ситуация действительно была идиотски абсурдная! Во-первых, мы в каком-то смысле поменялись ролями - теперь я смотрел, как он самоудовлетворялся, и оставалось только гадать, что мне прилетит за это невольное подглядывание. Во-вторых, на кой хрен мне было его поторапливать? Его влияние в местных верхах было настолько велико, что он мог опоздать хоть на сутки - и всё это время организаторы и гости приёма стояли бы по стойке "смирно", ожидая появления мистера Блейка! А в-третьих...
...в-третьих, спустившись в гостиную и замерев возле огромного электрокамина, я с трудом перевёл дух и, ослабив галстук, расстегнул воротник. Не то чтобы это так уж помогло - сердце билось с перебоями, то замирая, то пускаясь вскачь, а перед глазами стояли полуоткрытые губы, пальцы, сжимающие стояк, и багрянец, истекающий жемчугом...

Вкупе с мысленной оплеухой я напомнил себе, что это вообще-то человек, который фактически купил меня и попытался унизить сразу после подписания договора. И самое последнее, что я должен к нему испытывать, - влечение, даже лёгкий намёк на оное! И хвала небесам, что я смог выдержать ровный тон, и голос меня не подвёл, и... я опустил глаза на свой пах и почти до крови прикусил губу. Нет, ширинка не лопалась, всё-таки я сегодня уже испытал оргазм, - но брюки всё равно оттопыривались, и пиджак почти не скрывал этого. Я понятия не имел, заметил ли мистер Блейк мою реакцию, но в ожидании его появления стоял неподвижно, старательно контролируя дыхание, чтобы встретить хозяина с невозмутимым лицом "ничего-особенного-не-случилось". Попытался даже позлорадствовать: видимо, клинер-минетчик не настолько хорош, и теперь бедному боссу приходится доделывать или переделывать его дополнительную работу собственноручно. Но эта мысль не вызвала у меня никакой радости. Напротив, по телу прошла странная волнующая дрожь - ведь Блейк возбудился, глядя на меня...

Когда хозяин спустился в гостиную, количество моих мысленных оплеух самому себе зашкалило за сотню. Зато я смог напустить на себя хотя бы видимость той самой невозмутимости и теперь изо всех сил цеплялся за эту маску, которая так и норовила упасть, явив мои истинные чувства - потому что Блейк в строгом костюме был просто преступно хорош. Разумеется, я не стал бы сообщать ему об этом и мог только надеяться, что не выдал своего невольного восхищения. По лицу самого Блейка по-прежнему ничего нельзя было понять.

Уже сидя в машине, я задумался, будет ли присутствовать на приёме мистер Остин-старший. Наверняка же он входит в число тех, кого мой хозяин презирает наравне с мэром и его камарильей. Мне представилось, как этот человек утаскивает меня куда-нибудь в тихий закуток, чтобы дать ещё какие-нибудь наставления относительно будущей работы на "этого ёбаного ублюдка Райзена". Но теперь я не обязан был его слушать и тем более подчиняться ему. Возможно, поработав у Блейка, я начну с тоской вспоминать бесконечные нудные нотации своего родителя, но сейчас возможность прервать его в любой момент откровенно грела душу. Он сам отказался от меня, и мне хотелось верить, что у него хватит ума не рассказывать об этом моей матери. Она сразу примчалась бы в Санта-Монику и попыталась бы выцарапать глаза обоим участникам соглашения... а подставлять её я не хотел.

От матери мои мысли невольно перекинулись к фламенко - и к Родриго. Сейчас я почти злился, вспоминая тот вечер после нашего чёрно-белого дебюта, причём злился на себя: если бы я позволил ему поцеловать себя, то, может быть, тоже если не влюбился, то хотя бы захотел его... и Блейк, дрочащий в душевой, не вызвал бы у меня такой реакции...
Я покосился на сидящего рядом мужчину. Выражение его лица не изменилось, костюм ему по-прежнему чертовски шёл, и на меня Блейк не смотрел. Выглянув в окно, за которым уже показался ярко освещённый особняк мэра, я в неведомо который раз повторил себе, что такая отстранённость - только к лучшему.

Приём, устроенный мэром, по роскоши и пафосу стремился сравняться самое малое с церемонией вручения премии "Оскар". Следуя за Блейком по красной дорожке, щурясь от вспышек фотоаппаратов и отворачиваясь от репортёров, умудрившихся прорваться через кордоны охранников, я сдерживал желание сплюнуть. Вот на что уходят деньги налогоплательщиков города... На то, чтобы его управляющий активно расчёсывал своё воспалённое "эго" и вдобавок сверх меры баловал своего сыночка.

В один из моих прошлых приездов мэр, при полном одобрении мистера Остина, попытался нас подружить - то мероприятие, конечно, не отличалось подобными масштабами и больше походило на мальчишник в самом дурновкусном исполнении. Все эти дорожки кокаина и соль для текилы на телах стриптизёрш, "живые столики" из обнажённых девушек, на чьих спинах и животах были разложены разнообразные деликатесы... Я выдержал полчаса и свалил. Увидел среди полуодетых девчонок одну, которая затравленно озиралась и явно пыталась приглушить страх выпивкой. Выдернул её из толпы, "неловко" задев локтем бокал с каким-то кислотно-разноцветным коктейлем, который она держала в дрожащей руке, и с похабной ухмылочкой увёл "привести в порядок платьице и попудрить носик". Сука, меня до сих пор корёжило, когда я вспоминал интонации своего голоса и откровенный страх в её глазах. В итоге я уволок девчонку в сад, оттуда - к воротам, где стояла моя машина, и на ней уже привёз её в общагу местного колледжа, где она училась на втором курсе. По дороге она заикнулась, что ей обещали хорошо заплатить за этот вечер, и я на повышенных тонах, не выбирая выражений, ей объяснил, что эти деньги не покрыли бы и половины её расходов на лечение. Не надо было орать, конечно... Но вроде она поняла. Во всяком случае, я на это надеялся.

Нет, я не был рыцарем в сверкающих доспехах, благодетелем, ангелом-хранителем и тем более благородным героем. Мне нужен был повод, чтобы свалить с этой вечеринки, не осложнив отношений мистера Остина с мэром, который мог решить, что я побрезговал обществом его золотого мальчика. Девушка стала этим поводом, мы фактически помогли друг другу, только и всего. А то, что я действительно брезговал... это уже только моё дело.

Воспоминания, хоть и неприятные, всё же сыграли мне на руку. Я хоть немного отвлёкся от Блейка и его воздействия на меня. В конце концов он тоже принадлежал к так называемым хозяевам жизни, разве что калибром покрупнее, чем мэр и его присные. И как бы он ни был хорош
мускулистые плечи, узкие бёдра, сильные пальцы, красиво очерченные губы
худшее, что можно себе представить, - это испытывать к нему нечто большее, чем обычная лояльность наёмного работника. Раб, влюбившийся в своего хозяина... отвратительно!

Когда Блейк отпустил меня "пройтись" (сука, как поводок отстегнул!), я с вежливой полуулыбкой сделал несколько шагов в сторону и достал новый телефон. Вбил в контакты номер матери, который помнил наизусть, и отправил сообщение - буквально несколько слов о том, что я приступил к новой работе и у меня всё благополучно. Мама позвонила через минуту.
Оглянувшись и убедившись, что Блейк меня видит, я отошёл к окну и ответил на вызов.
- Hijo, что происходит? Твой номер сперва был вне зоны доступа, а теперь и вовсе заблокирован. Ты точно в порядке? Ты уверен?
Её голос вибрировал от тревоги, поэтому в свой я постарался вложить максимум спокойствия. Терпеть не могу врать, тем более - маме, но ничего не поделаешь...
- Да, я в порядке. Честное слово. Новый номер - одно из условий работодателя. Ты понимаешь: линия связи, защищённая от утечек информации, так что теперь буду звонить и писать тебе с этого телефона.
"Если, конечно, у меня будет такая возможность".
Впрочем, маму я, кажется, не убедил.
- Я собиралась навестить тебя через пару дней, сынок. Посидим где-нибудь, отметим твою новую должность... Личный референт такого крупного магната, как Райзен Блейк, - это отличное начало карьеры, правда?
В её голосе звучала надежда. "Согласись, подтверди, успокой", - казалось, умоляла она, прикрывая мольбу попыткой радости и гордости за сына. У меня сжалось сердце... Отпустит ли меня этот самый "крупный магнат" в аэропорт, чтобы встретить мать, и в город на посиделки с ней в каком-нибудь ресторанчике? Или дёрнет за поводок, небрежно скомандовав "рядом!"?
- Конечно, мама, - ответил я, постаравшись, чтобы она услышала улыбку в моём голосе. - Обязательно. И я даже знаю место, которое ты выберешь.
И я действительно знал. Это был её любимый испанский ресторан, Fuente Vaceiros, "Пастуший ключ", где готовили фламенкины - рулетики из мяса, ветчины и сыра в хрустящей панировке - почти так же вкусно, как в Кордове. И вина там были отменные, и десерты, особенно "пастел кордобес", слоёное пирожное с тыквенным конфитюром и мороженым... Его так вкусно готовила тётя Пилар...
- В общем, когда возьмёшь билет, дай мне знать, чтобы я смог тебя встретить и заранее забронировать столик.
- Хорошо, - отозвалась она, и теперь голос звучал почти как обычно. - Люблю тебя, сынок.
- И я тебя, - ответил я, видя, что ко мне направляется Блейк. - Adios!

Следуя за хозяином по длинному коридору, увешанному картинами в тяжёлых рамах, я боролся с самыми противоречивыми чувствами. Мне импонировала манера общения Блейка с мэром и гостями - язвительная с лёгким налётом вежливости. В то же время я злился из-за своего прежнего телефона, отключенного, разумеется, по его же приказу. И даже не представлял, как буду отпрашиваться у него на встречу с матерью... Сейчас я особенно остро чувствовал себя рабом, несмотря даже на то, как далеко ушла наша цивилизация от исторического рабства.
- Мистер Блейк, - наконец начал я, потому что уже не выдерживал пытку неизвестностью, - на днях в город приедет моя мать, и мне хотелось бы встретиться с ней. Это возможно?
В течение паузы, повисшей после моего вопроса, я успел представить себе, что он затребует в обмен на разрешение. Снова подрочить перед ним? Или на этот раз он вручит мне вибратор и велит самоудовлетворяться на его глазах по полной программе?

То, что Блейк остановился перед копией картины своего однофамильца, меня, в общем-то, не удивило. Да и сама картина в этой галерее была, можно сказать, доминантой - благодаря и размерам, и довольно откровенному, если не сказать - провокационному, сюжету. Красный Дракон - воплощение телесных желаний - властвовал, пусть и временно, над солнечной женой, которая смотрела вроде бы и с ужасом, но в то же время и восхищённо. Впервые за всю мою жизнь, проведённую в мыслях о моём драконе, меня пронзила догадка: что если и он явится мне таким? И что последует за моим восторженным ужасом? Может быть, смерть?.. Но зачем она ему?
Покосившись на своего хозяина, я снова посмотрел на полотно и задумчиво произнёс:
- Если говорить о формальной стороне - манере письма и цветовой гамме - то меня всегда восхищала графичность картин Блейка. Да, изначально это акварели, но как будто выполнены пастелью или карандашами... А цвета напоминают мне "Сонату звёзд" Чюрлёниса - ту часть, которая называется "Аллегро". Правда, Чюрлёнис не так популярен, как Блейк, так что второй, пожалуй, мог бы поблагодарить массовую культуру за внимание к его искусству. А первым, может, кто-нибудь однажды тоже заинтересуется.

Мне было лет пятнадцать, когда полотна этого художника, уроженца Балтии, привезли в Кордову. Выставка длилась неделю, и мы с мамой не пропустили ни дня. Я подолгу простаивал перед "Сказкой королей", а мама - перед упомянутым мной "Аллегро". И всегда отворачивалась от картины "Летит чёрная беда"... по вполне понятным причинам.

А я думал, что, если бы можно было исправлять старые картины, я бы обязательно её исправил. Всего-то изобразить вместо птицы моего дракона - и бояться малышу будет нечего!
Правда, теперь я уже не был в этом уверен...

- И потом, не думаю, что на свете так уж много картин, где заглавный герой изображён спиной к зрителю, - торопливо добавил я, потому что взгляд мистера Блейка на меня вполне можно было охарактеризовать как "плотоядный" - и меня это почему-то будоражило, и от этого я почти злился. - Художник словно предлагает домыслить, додумать, с каким лицом и какими глазами Красный Дракон смотрит на эту женщину...

Зато следующая фраза мужчины меня не просто ошеломила, а почти выбила из колеи. Внезапная милость? Демонстрация другой стороны характера? Награда за послушание? Да ещё и переход на обращение по имени... Но одновременно и лёгкий рывок поводка, чтобы игрушка не забывалась, что она под контролем.
- Спасибо, мистер... гм... Райзен. Большое спасибо. Разумеется, на ночь я буду возвращаться.
Я намеренно никак не назвал своё новое жилище. С одной стороны, после разрешения Блейка - Райзена! - покидать мою новую комнату по моему желанию её уже нельзя было назвать тюрьмой. С другой... я всё равно прикован к ней. И к нему.

Мы ушли из особняка, никого не предупредив и ни с кем не попрощавшись. Я держался в полушаге от Райзена, в машину сел после него и сразу уставился в окно. Я старался, очень старался сосредоточиться на своём драконе, я почти видел его мысленным взором... только глаза его вместо янтарных почему-то казались мне льдисто-голубыми.
Короткая вибрация в кармане оповестила о приходе сообщения. Мама, как обычно, не теряла времени даром: она прилетала завтра, в пять вечера, и сама забронировала и номер в отеле, и столик в ресторане - на 19.00 завтра же. Я чуть слышно выдохнул с облегчением, радуясь, что успел решить самую главную проблему - согласовал это с Блейком. И пусть ему предоставят распечатку звонков, пусть читает мои переписки, всё равно не найдёт ничего интересного.

Когда Райзен впустил меня в пентхаус и запер за нами дверь, я сразу сообщил ему, что завтра проведу время с матерью - с четырёх (надо же мне будет выехать пораньше, чтобы успеть в аэропорт!) до, ориентировочно, девяти-десяти часов вечера (поужинать, пообщаться, отвезти её в отель, вернуться сюда). Разумеется, всё это время я буду на связи.
- Я на сегодня ещё нужен, ми... Райзен? - осторожно спросил я после короткой паузы. - Если нет, то я, с вашего позволения, пойду спать...

Я открыл было рот, чтобы вежливо заметить, что я не голоден, но мой желудок меня опередил. В тишине квартиры его урчание показалось мне особенно громким - и в высшей степени неэлегантным. Не вязалось оно с дорогой обстановкой, с дорогими костюмами, с дорогой жизнью... Так урчит в животах у мальчишек, которые целый день плескались на отмели Гвадалквивира, а потом неслись домой наперегонки, взбивая пыль загрубевшими за лето ступнями. Так урчит в животах у двух подростков, которые, обливаясь потом и подыхая от боли в ногах и спинах, разучивали новый элемент сложного танца под неутомимую гитару пожилого музыканта. Так урчит в животах у юношей, которые от волнения перед выступлением почти сутки не могли проглотить ни крошки...

Так урчало в животе у парня, который в последний раз ел рано утром и вряд ли смог бы вспомнить, что содержалось в самолётной касалетке - курица или рыба, потому что потом был разговор с отцом, через пару часов продавшим сына в рабство влиятельному конкуренту. И отца не особенно волновало, сыт его сын или голоден. Впрочем, он и раньше не заморачивался этим: до тринадцати лет за питанием наследника следили няньки, а потом умненький мальчик освоил хитрое искусство заказа еды на дом. Так что в этом смысле новый хозяин оказался даже заботливее, хоть и проявил эту заботу не сразу. Да и заботился, судя по всему, больше о себе.

Желудок снова заурчал, и я невольно прижал ладонь к животу, стараясь не смотреть на Райзена. Моё тело опять решило за меня, и что-то оно подозрительно зачастило с такими решениями. В эту минуту я как никогда злился на него и был бы рад послать в самые далёкие ебеня врачей, которые с умным видом рассуждали о психосоматике и о том, что надо слушать собственное тело, потому что оно знает лучше. Нихера оно не знает и не понимает!
Но есть действительно хотелось всё сильнее.
- Ужин - это круто, - кивнул я. - Хотите заказать доставку или... приготовим что-нибудь?
И тут же мысленно себя одёрнул: ты даже не был на здешней кухне, не говоря уж о знакомстве с содержимым холодильника, так откуда тебе знать, можно ли здесь и сейчас что-нибудь приготовить? Тем более - на скорую руку. Тем более такое, что понравилось бы этому зажравшемуся богачу?
Только вот думать о Райзене как о зажравшемся богаче мне было всё труднее. Наверное, потому что мозг, как ни крути, тоже часть тела. Которое, будь оно неладно, знает лучше!

Поэтому я огляделся, прикидывая, где здесь может находиться кухня - если она вообще предусмотрена в таких апартаментах. Оказалось, что предусмотрена. И холодильник - четырёхкамерная перламутровая башня - входил в её комплектацию. А в сам холодильник входил ассортимент небольшого, но весьма изысканного продуктового маркета - не сетевика, боже упаси, а какого-нибудь неброского магазинчика, где качество продуктов выше в разы, а уж цены на них уходят куда-то к Проксиме Центавра.

Я покосился на Блейка, который смотрел на меня откровенно насмешливо, скрестив руки на груди и прислонясь плечом к стенке. И я рад был бы ответить ему очередным вызывающим взглядом, но чёртово урчание в животе свело на нет весь эффект. От осознания идиотизма ситуации, в которой я выгляжу главным идиотом, мне вдруг стало на всё наплевать.
Я скинул пиджак, повесил его на спинку стула. Стащил, не развязывая галстук, и бросил поверх пиджака - золотой зажим чуть слышно брякнул о пуговицу на рукаве. Туда же отправилась и рубашка. Ну потому что готовить ужин в дорогом костюме - гробить этот костюм. А обнажённый торс по степени интимности вряд ли сравнится с мастурбацией, которую Блейк уже видел в моём сольном исполнении. Ну и нечего заморачиваться.
- Могу приготовить на ужин рыбу, - сообщил я. - Быстро, просто, сытно - и не оставляет чувства тяжести. Кстати, я понятия не имею, где тут у вас винный бар и есть ли он вообще, но если вдруг есть - поищите там, авось найдётся Вердехо. Только не купаж, а что-то типа Маркес де Альбадиа. Отлично пойдёт под сёмгу.

Я вынул из духового шкафа противень, отложил в сторонку. Выставил верньер на температуру 200 градусов, и пока духовка нагревалась, извлёк из холодильника два здоровенных стейка сёмги, лимон и петрушку. Окончательно похерив все правила приличий, пошарился по шкафчикам в поисках орехов, масла и специй. Натёр стейки смесью белого, розового и душистого перцев, добавил морской соли. Острым ножом мелко порубил петрушку, тупой стороной лезвия размял горсть грецких орехов, благо в шкафчике нашлись уже очищенные. Смешал всё это добро с маслом до однородной кашицы. Тенькнула духовка. Я застелил пергаментом противень, выложил на него оба стейка, распределил по ним петрушково-ореховую смесь и сунул противень в духовой шкаф. Установил таймер и тщательно вымыл руки.

Всё это время я физически ощущал на себе взгляд Блейка - как жар той же духовки, который овевал меня от макушки до пяток, иногда задерживаясь на плечах или под лопатками. Но я старался сосредоточиться на готовке, поэтому обернулся на хозяина только сейчас.
- Через десять минут будет готово. Что там с вином?

Я не успел возмутиться определением, которое Райзен выбрал для моей возни у кухонного стола и духовки. Отчасти потому что сам нарывался именно на такое, отчасти потому что он тоже почти разделся - и воспоминание о том, каким он был в душевой, стиснуло спазмом моё горло. Тем более что сейчас он тоже был возбуждён, уж наверняка не меньше, чем там. Какого хера я решил, что смогу оставаться спокойным рядом с ним - таким?

Когда Блейк показал мне кладовую, о вине я думал в последнюю очередь, понимая, что нарвался на нечто большее, чем наблюдение за мной со стороны. Какая-то часть меня ещё злилась, вернее, пыталась злиться даже на почти невинное поглаживание по предплечью... Но мне некуда было деться - слишком мало пространства для того, чтобы увернуться, шарахнуться, даже просто отстраниться. Перед моими глазами мелькнул ряд бутылок с потёртыми этикетками, на которых, как под копирку, значилось "Chateau d'Yquem 1811", а потом Райзен развернул меня к себе и поцеловал.

Мне некуда было бежать, и я понимал: надо просто вытерпеть это, спокойно и равнодушно, как неприятную, но неизбежную медицинскую процедуру, как что-то, на что я не могу повлиять, что я должен воспринимать стоически... Это в конце концов не Родриго, которого можно было сразу оттолкнуть, это Райзен Блейк, мой работодатель, мой хозяин, поэтому просто перетерпеть, демонстративно застыв на месте, и пусть думает, что целует абсолютно холодного, невозмутимого...

Но тело опять всё решило за меня. Или я просто трусливо прятался за этим оправданием, боясь посмотреть в глаза истине? В холодные глаза цвета голубоватого инея, которые я тщетно пытался представить янтарными. На мгновение мне вроде бы это удалось - но это, вероятно, был просто блик, рефлекс от череды бутылок белого вина всех оттенков янтаря... Глаза остались голубыми. Мужчина остался Райзеном.
И сознавая это, презирая себя всем сердцем, я ответил на поцелуй. Не мог не ответить. Раздвинул губы навстречу его рту, впуская в себя его язык, встречая своим - и слыша, как рвётся откуда-то из глубины груди глухой стон, и чувствуя, как мгновенно твердеет и рвётся из штанов член, и понимая, что Блейк это тоже чувствует, потому что его колено скользнуло между моих ног, и мой стояк упирается ему в бедро.

Остатков моего свободолюбия хватило только на то, чтобы не обнять его. Не обхватить одной рукой за пояс, а другой - за плечи, прижимая к себе и теснее прижимаясь к нему. Руки дёрнулись, но не поднялись, однако разница была невелика, потому что я всем телом подался навстречу Райзену, и моя собственная кожа показалась мне ледяной по сравнению с его обжигающей, почти раскалённой, даже сквозь ткань рубашки. И дыхание его было жарким и пряным, так что я не смог бы прервать поцелуй, даже имея пространство для манёвра. Я наслаждался каждой секундой, каждым движением его губ и языка, отвечая на них так, что ни у кого не осталось бы сомнений: я просто умоляю, чтобы он трахнул меня прямо здесь и сейчас. Я знал, что он чувствует, как колотится моё сердце, а может, и слышит, потому что оно грохотало отбойным молотком...

...И сквозь этот грохот я едва расслышал мелодичный сигнал духовки. Наш ужин был готов.
Я дёрнулся, отрываясь от губ Райзена, судорожно переводя дыхание, и сделал микроскопическое движение в сторону - благо он не задержал меня, а на его губах, повлажневших после поцелуя, заиграла уже знакомая мне саркастичная усмешка. Я отвёл глаза, схватил первую попавшуюся бутылку с полки пониже - хвала небесам, не запредельно дорогущее "Шато д'Икем", а более приземлённое, хоть и недешёвое "Шабли ле Шаблизьенн" - и каким-то чудом просочился наружу. Умудрился поставить добычу на стол, не разбив, хотя руки у меня дрожали. Почти не осознавая своих действий, выключил духовку и открыл дверцу, чтобы вытащить противень. Жара, дохнувшего мне в лицо, я почти не почувствовал - только что меня опалял гораздо более неистовый огонь... Чуть не забыл про силиконовые прихватки, но, к счастью, вовремя вспомнил, так что обошлось без ожогов ладоней. Потом вынул из посудного шкафа две тарелки, два высоких бокала и столовые приборы. Молясь про себя, чтобы не выронить и не расколотить ничего, я выставил на стол бокалы, положил вилки и ножи, а потом, кусая губы и стараясь унять дрожь в руках, лопаткой переложил рыбу на тарелки, которые отправились вслед за бокалами и приборами.
- Всё готово, - не своим голосом сообщил я в пространство, избегая как "мистера Блейка", так и "Райзена". И то, и другое в устах трясущегося, как перепуганный кролик, парня со стояком наперевес звучало бы идиотски. Я понятия не имел, смогу ли хоть что-то проглотить рядом с этим мужчиной, будь то кусок рыбы или глоток вина. Я понятия не имел, опадёт ли моя чёртова эрекция. И я понятия не имел, смогу ли уснуть ночью.

Райзен почти не притронулся ни к рыбе, ни к вину - так, ломтик и глоток, чисто из вежливости. Похвалил ужин, видимо, из неё же... хотя с чего бы ему со мной церемониться? Особенно после того, как он велел мне закрепить договор... и после того, как целовал меня в этой чёртовой кладовке. Но на меня он, кажется, не злился. Скорее, был... расстроен? Да ну, ерунда какая-то! Если уж на то пошло, ему ничего не помешало бы разложить меня прямо на этом столе или нагнуть возле него, или...

Я помотал головой, потому что эти мысли снова вернули моим губам жар и вкус его рта, его нарочитую медлительность, почти мягкость - и член, разумеется, отреагировал тут же. Но я уже не мог злиться, даже расстраиваться не мог. Он ушёл из кухни, не глядя на меня, и потому не видел, что я почти вскинулся за ним, почти позвал его. Но "почти" не считается, разве не так?
Я сидел и слушал, как он прошёл через гостиную, кажется, что-то прихватив из шкафа... бутылку? Или короткое бульканье мне почудилось? Хлопнула дверь его комнаты, в квартире воцарилась тишина, а я всё сидел и сидел перед остывающей рыбой, перед выдыхающимся вином и не знал, что мне делать дальше. Не хотелось уже ничего - ни есть, ни спать, ни даже, да простит меня Всевышний, видеться завтра с мамой. Нет, я хотел её увидеть, но не в таком моём состоянии...

Когда я поднялся из-за стола, эрекция почти опала. Я ещё раз посмотрел на несъеденное и невыпитое и вяло махнул рукой. Какая нахрен разница, что с этим будет? Может, кто-то из обслуги заберёт, чтобы покормить бродячих кошек или собак? Всё, на что меня хватило, - кое-как закупорить бутылку. А потом я поплёлся к себе, прихватив со спинки стула свои шмотки.
Душ меня немного взбодрил, главным образом, потому что я вспомнил увиденную сегодня сцену в душевой - совсем рядом, буквально через пару стен. Но облегчения эта бодрость не принесла, и я, рухнув наконец на кровать, задался вопросом: почему Блейк не продолжил начатое? Он ведь видел, чувствовал, что я испытывал... Нет, конечно, я должен быть за это благодарен, потому что, если бы он продолжил, то неминуемо наступил бы момент, когда я действительно начал бы умолять. Сам бы нагнулся перед ним, раздвинув ноги. Или спустил бы с него штаны, стоя на коленях и с готовностью открывая рот. И это было бы окончательным и бесповоротным закреплением моего рабства, потому что можно избавиться от внешнего ошейника, даже такого, который выглядит как юридический документ, а вот от внутреннего влечения, неумолимой тяги к Райзену я бы уже не освободился. Наверное, даже мысль о драконе не помогла бы. Или всё-таки помогла?
Я зло фыркнул и отвернулся от двери. Какого хрена ты рассуждаешь, помогло или не помогло бы! Если тебе так интересно, иди проверь! Тем более что ты уже знаешь дорогу и уж как-нибудь осилишь вежливый стук в дверь!

И ведь я почти уже пошёл. И с кровати поднялся, и шагнул к двери - бесшумно, благодаря ковру с густым мягким ворсом... Только квартира внезапно ожила, и я замер, вслушиваясь: хлопок двери, торопливая хозяйская поступь и ещё один хлопок двери.
Райзен ушёл.
Я высунулся в коридор, потом спустился в гостиную. Зачем-то позвал его по имени. Тишина. Только лёгкий запах крепкого алкоголя таял в воздухе... Видимо, перед уходом хозяин принял на грудь что-то покрепче белого сухого вина.

Я вернулся в свою комнату почти бегом. Меня обуревала уже не злость, а самая настоящая ярость: вот, значит, чего ради был этот поцелуй? Ну да, а то ты днём не видел, что подействовал на Блейка как грёбаная виагра! Зажал помощника в кладовой, привёл себя этим в нужное состояние - и вперёд, на поиски развлечений куда более приятных, чем строптивая живая игрушка!
Закусив угол подушки, я застонал бессильно и горько. И хотя прекрасно понимал, что сам себе противоречу, что буквально пять минут назад думал, что Райзена следовало бы поблагодарить за то, что он не использует меня вместо гаджета из секс-шопа... ярость никуда не делась. Она прокатывалась по моему распалённому и неудовлетворённому телу едкими волнами, и сон не шёл ещё долго... Я тщетно силился сосредоточиться на своём драконе, потому что он смотрел на меня холодными голубыми глазами Райзена Блейка.
Хотелось выть. Хотелось уснуть и не просыпаться долго, очень долго, может, вообще никогда. Или проснуться прямо сейчас и осознать, что все события этого дня были просто дурным мутным сном в неудобном самолётном кресле...

Я не помнил, когда уснул, а проснулся уже заполдень. Кабы не милостивое освобождение на целый день, я вполне мог бы огрести выговор за самое длинное опоздание в истории медиахолдинга Vision - почти пять часов, шутка ли! И сон не принёс ни отдыха, ни облегчения, поэтому я долго стоял под холодным душем, чтобы прогнать из головы противную тяжесть. Радовало, что, раз уж я на сегодня свободен, то могу не надевать смирительный строгий костюм. Достаточно будет рубашки, джинсов и куртки. "Пастуший ключ" - заведение демократичное, так что меня точно не выгонят за несоответствие дресс-коду.
Я отправил сообщение Блейзу и почти сразу получил ответ: он сегодня в моём полном распоряжении. Значит ли это, что мистер Блейк не намерен покидать здание? В квартире было так же тихо, как и вчера после его ухода. Ещё не вернулся? Или вернулся, но опять ушёл?..
И какого хера меня это вообще волнует?!

Сунув ноги в любимые кожаные туфли и мысленно благословляя тёплую калифорнийскую весну, я вышел из квартиры, спустился на первый этаж под немного заунывную "Лунную сонату", которая играла в кабине лифта на вечном реверсе. Как будто не существует на свете более бодрой классики!.. Ну всё, хватит. Раздражение - не лучший настрой для встречи с мамой. Что там Райзен вчера говорил про цветы?..
- Блейз, мы сейчас в аэропорт, но перед этим заедем куда-нибудь за цветами.
Водитель молча кивнул, и минут через двадцать я уже выбирал в огромном цветочном магазине самые свежие "космические" орхидеи - мамины любимые дендробиумы. Наверное, немного переборщил, или цветы были особенно крупными, но меня за этим букетом почти не было видно. И я мало что видел перед собой, поэтому, оказавшись в зале прилёта, сразу приткнулся в небольшой закуток между кофейным и книжным киосками, чтобы никого не затоптать и самому не лишиться букета.
Маму я увидел сразу и уже направился к ней, зная, что она тоже наверняка меня увидела и узнала по цветам - и не ошибся, потому что на её смуглом лице засияла ослепительная улыбка. Но вслед за ней вышел ещё один пассажир, которого я не сразу заметил из-за своих цветов, - и я почувствовал, как у меня леденеют руки.

Родриго, в белой футболке и белых джинсах, красивый, как кинозвезда, и тоже улыбающийся - может, не так широко, как мама, но улыбающийся. И он меня тоже сразу увидел и узнал по этому дурацкому букету. Я споткнулся и сбавил шаг, совершенно не представляя, что мне делать и как себя вести.
- Дрейк, сынок!..
Мама ухитрилась обнять и расцеловать меня, и букет забрала, не помяв ни единого лепестка. А я стоял и смотрел на своего лучшего друга - бывшего лучшего друга, который тоже стоял и смотрел, и улыбка медленно сползала с его губ.
- Да что с вами, мальчики? Вы разве не рады друг другу? - Мама переводила взгляд с меня на Родриго и обратно. - Я понимаю, сынок, ты так внезапно уехал... а вам надо о многом поговорить...
То, как она произнесла последнее слово, заставило меня вздрогнуть и яростно воззриться на парня рядом с ней.
- Ты рассказал?.. Ты ей рассказал?!
Чёрт, я-то думал, что он принял мой отказ как мужчина! Одно дело - поделиться с тётей Пилар и Инеситой, от матери и сестры он никогда ничего не мог утаить, но какого хера он откровенничал с моей матерью?!
Родриго замотал головой, а мама тут же вмешалась:
- Мы поговорили с Пилар... она тоже считает, что вам нужно всё... прояснить... Но давайте уже поедем, не в аэропорту же нам общаться! Посидим сегодня вечером и всё уладим, правда? Сынок, нам нужно брать такси?
- Нет, нас ждёт водитель, - машинально отозвался я и пошёл вперёд, не чувствуя ног. Мама что-то шептала Родриго, кажется, не ожидавшему от меня такого приёма... А я вспоминал, как он всё-таки приехал в аэропорт Кордовы, чтобы проводить меня, пусть и не подошёл - просто смотрел издалека, хотя мы оба знали, что видим друг друга. Вернее, приехала вся семья, и один вид тёти Пилар и Инес сказал мне всё. Обе были облачены в длинные светлые платья из грубой материи, схваченные в талии фиолетовыми кушаками. Это называлось "дать обет" - женщины клялись Господу, что будут носить такие одежды до конца своих дней, если Он сохранит и помилует их отца, мужа, сына или брата. Неужели они всерьёз опасались за жизнь Родриго? Неужели его настолько ранил мой отказ? Но я же не мог притворяться, не мог изображать чувства, которых не испытывал! Или все они, даже моя мама, считали, что я должен был пожертвовать собой ради друга? И мне дают второй шанс на эту жертву?

Я представил своих гостей Блейзу и уже не удивился, что мама устроилась на переднем сидении рядом с водителем, щебеча что-то про то, что сзади её всегда укачивает. Мы с Родриго сели рядом, и я чувствовал, что он смотрит на меня, и мама смотрела в зеркало заднего вида, а я не отрывал глаз от окна, пытаясь справиться со своим бешенством. Почему, почему все они думают, что мной можно распоряжаться по их собственному желанию? Почему я должен сразу выполнять их хотелки? Неужели то, чего хочу я сам, настолько неважно для людей, которых я люблю? Остина-старшего и Блейка я, разумеется, в расчёт не брал, но мама!.. И Родриго!.. У меня же никого не было ближе, чем они... Только мой дракон - но и тот теперь смотрит на меня другими глазами...

Мама ещё пыталась вести какой-то разговор, но вскоре оставила эти попытки. Зарылась лицом в цветы и, кажется, погрустнела. А мне больше всего хотелось отвезти их в отель и там и оставить. Оба они в Санта-Монике не впервые, город знают - не пропадут. А самому... сбежать. Просто сбежать... и, может быть, впервые не просто подумать о своём драконе, но действительно позвать его, назвавшись при этом своим тайным именем. Не может он не услышать! И наверняка прилетит!
Глупо, конечно, но эта наивная детская вера в давнее, почти сказочное чудо была единственной соломинкой, за которую я ещё мог держаться. В самом деле, если я сам по себе настолько никому не важен, то, может, мне плюнуть на свою гордость и встретить Блейка, стоя на коленях у входной двери, чтобы отсосать ему прямо с порога? Он ведь этого хотел? И пусть делает со мной всё остальное тоже - ему-то я не сын и даже не друг, ему тем более должно быть наплевать на мои "хочу - не хочу"...

Я смог более-менее взять себя в руки, когда мы уже сидели за ресторанным столиком. Мама, уже не пытаясь сама разговорить нас, заявила, что ей нужно попудрить носик, и оставила меня и Родриго вдвоём. Мне показалось, что она свернула не к уборным, но провожать её взглядом я не стал. Мы ещё какое-то время молчали, а потом Родриго негромко заговорил по-испански:
- Я действительно очень хотел тебя увидеть. Соскучился. Но я не думал, что моя мама расскажет всё твоей...
- Разве? - прищурился я. - Как будто ты не знал, что они дружили с детства, как...
- Ну, договаривай! "Как мы с тобой" - ты это хотел сказать? Пилар и Ампаро, а потом - Родриго и Дрейк... - Он с силой потёр лицо руками. - Я понимаю, я сам во всём виноват, мне следовало сдержаться тогда... Но я не смог. Я просто не смог...
- Дело не в этом. - Я устало покачал головой. - Не в том, что ты не сдержался. Тут как раз всё правильно: ты сделал шаг, чтобы узнать, шагну ли я навстречу. Узнал, что не шагну. И если ты в чём-то и виноват, то лишь в том, что продолжаешь надеяться. Но обвинять тебя в этом я не буду, только не я. Это твоя ноша и твоя боль, и если я произнесу это идиотское "давай останемся друзьями", тебе ведь будет только больнее, так? Но тогда зачем ты приехал? Чего ты хотел?
После короткой паузы Родриго с трудом выдавил:
- Наверное... да, попрощаться. С моим лучшим другом. С моей первой любовью. С моим...

Всё случилось одновременно. Гитарный аккорд взмыл в воздухе, короткий, резкий - и ему ответило такое же резкое, пронзительное "аааааааайййй" высокого человеческого голоса. Родриго поднялся, не отрывая от меня глаз.
- ...С моим партнёром по танцам... лучшим байлаором студии Fuego. И я прошу тебя, Дрейк... мы ведь больше двадцати лет знаем друг друга... Неужели эти годы не стоят одного хуэрга?
Хуэрга, один танец фламенко... И я знал, о каком танце он просит. Том, который мы репетировали почти полгода, а протанцевали всего однажды. Может ли один вечер - один хуэрга - перечеркнуть двадцать лет? Наверное, не может... но завершить их, перевернуть страницу новой главы - возможно, это поможет Родриго двигаться дальше? Всё-таки он был моим другом - там, в предыдущих главах...

Я тоже встал - и пошёл за ним на маленькую таблао, танцплощадку, на краю которой рыдали гитарные струны - так плачет закат о рассвете, так плачет стрела без цели, так песок раскалённый плачет о прохладной росе камелий! - и кантаор выводил под этот плач одну из тех баллад, под которые так часто танцуют фламенко пуро, подлинное фламенко: "...И если я однажды не приду, не думай и не верь, что разлюбил..."
Наша салида - выход на сцену - перетёк в льямада, сигнал гитаристу, который мы подали одновременно, вставая друг напротив друга и поводя в сторону музыканта руками, правой и левой, будто отражения в зеркале. Снова, как тогда, белое и чёрное, только красного нет, потому что этим красным истекает душа... Мы замерли - а потом сыпанули на таблао синхронное сапатеадо, дробь каблуков, раскатившуюся жемчугом под ноги случайным зрителям. Кажется, в зале приглушили свет, только над нами горели лампы, а мы кружили друг напротив друга, и напряжённо вибрирующие повороты тела - хиро - под хлопки палмас, ладоней, сменялись новыми и новыми россыпями каблучной дроби. Кто-то из полумрака выкрикивал "оле!", а мы танцевали, потому что фламенко - это огонь, фламенко - это борьба, фламенко - это вызов, который ты бросаешь жизни...

...а в моём случае - ещё и зов. Я танцевал напротив Родриго, и двигались мы в унисон, но я не видел его. Я не видел ничего вокруг и не думал ни о чём - только о моём драконе, для которого я мечтал станцевать ещё вчера... Я не думал, какого цвета у него глаза, но я танцевал для него, лепестком чёрного огня, гибким воронёным клинком - пером из крыла смуглого ангела-воина, тем порывом жизни, которым мой дракон когда-то меня наделил - чтобы этот вечер и этот танец вообще состоялись. И на очередном "оле!" я замер, запрокинув голову к потолку, за которым было небо, а где-то в небе был он. Не мог не быть.
Мы вернулись к нашему столику под аплодисменты, и я повернулся к Родриго, чтобы хоть попытаться улыбнуться ему на прощание - и понял, что он действительно перевернул страницу. Печаль в его глазах сменилась ненавистью.
- Ты даже этого не смог мне дать, - простонал он сквозь зубы. - Мы были там вместе, но ты был не со мной! Не для меня... А для кого, Дрейк? Для своего дракона?!..

Попадание было безошибочным - за двадцать лет мы действительно хорошо узнали друг друга.

- Я очень надеюсь, что твоя вера в него однажды оправдается, - медленно произнёс он, прожигая меня глазами. - Что он однажды действительно прилетит - чтобы сожрать тебя. Или спалить, не оставив даже пепла!

Он выбежал из ресторана, а я тяжело опустился на стул возле мамы. Она ничего не сказала, только молча гладила меня по плечу, пока на блюде остывали нетронутые фламенкины, а в бокалах выдыхалось красное сухое из Риохи... Потом мы расплатились за еду, и я отвёз маму в отель. Она категорически запретила мне провожать её до номера. Видимо, надеялась хоть немного утешить Родриго, ведь к нему она тоже относилась как к сыну... И в аэропорт велела их не провожать. Кажется, она жалела его, потому что я, с её точки зрения, в жалости не нуждался. Ведь всё это случилось из-за меня...

Я вернулся в пентхаус Блейка задолго до оговоренного срока - и всё равно опоздал. Мой хозяин сидел в гостиной перед ноутбуком и смотрел чей-то ролик, снятый, по-видимому, на телефон: два танцора, чёрный и белый, отбивали ритм ладонями и каблуками на маленьком ресторанном таблао. Я застыл в дверях, даже не пытаясь предугадать его реакцию на увиденное.

Я застыл, глядя то на злосчастный ноутбук, то на дверь спальни Блейка - кажется, и то, и другое он захлопнул с одинаковой злостью. На что он злился? На то, что я не сказал ему о том, о чём сам понятия не имел - что вместе с мамой приедет Родриго, чтобы окончательно поставить точку в двадцатилетней с гаком дружбе, не перетёкшей в любовь единственно из-за меня? Или на то, что личный референт всесильного Райзена Блейка пляшет в кабаке, пятная тем самым не только свою репутацию, но и имя компании, в которой якобы работает? Не говоря уж об имени хозяина, которому служит...

Однако его вопрос и интонации, с которыми он был задан, наводили на мысль о... ревности? Я издал короткий недоверчивый смешок. Блейк меня ревновал?! Меня, с которым он в любой момент мог сделать всё, что Родриго даже не снилось? Меня, который отзывался на его поцелуй так, как тот же Родриго и мечтать не мог - особенно если учесть, что он меня даже не поцеловал, от той единственной попытки я шарахнулся, как чёрт от ладана? Меня, который принадлежал ему телом и из последних сил держался, чтобы и душой не прикипеть?

Блейк, чьими глазами смотрел теперь на меня мой дракон... Просто смотрел - но что-то не торопился предъявлять на меня свои права, хотя они-то как раз были главнее и бесспорнее всех прочих. Просто потому что без него меня бы не было. Значило ли это, что вот ему как раз я совсем не нужен - хотя вся моя сознательная жизнь прошла вместе с ним, пусть только в снах и тайных мыслях? Получается, всё это время он был просто воображаемым другом, которых дети иногда себе придумывают, и мама была права насчёт суеверия и символического акта? Зато Родриго, кажется, не сомневался в его существовании, раз пожелал мне смерти в его брюхе или в его пламени...

Я почувствовал, что мои губы кривятся в презрительной усмешке. Мама, Родриго, Блейк, мой дракон... Я опять думаю о том, чего хотели бы они. Почему бы хоть раз - чисто ради разнообразия - не подумать о том, чего хочу я сам?!

Я снова посмотрел на дверь спальни Блейка. Он захлопнул её с грохотом, но я не слышал щелчка замка. В двух шагах от меня, отделённый тонким куском дерева, стоял человек, которого я хотел. По крайней мере телом. А душа моя, видимо, вообще никому не сдалась, даже тому, кто жил в ней всё это время... Но об этом я подумаю потом. Если вообще подумаю. Если буду в состоянии думать. Если Блейк не выкинет меня в окно после того, что я сейчас сделаю, - а тогда уже можно будет не переживать ни о жизни, полученной в долг, ни о смерти, отсроченной на двадцать шесть лет, ни о душе, тем более что я сроду не был религиозен, не то что те же Мендесы.

Дверь действительно оказалась не заперта. Стучаться я не стал, чтобы окончательно не превращать свою заёмную жизнь в идиотскую мыльную оперу. Поэтому просто вошёл. Блейк стоял посреди комнаты, сжав кулаки, и от него веяло диким напряжением. Раньше я непременно сравнил бы его с байлаором на пике смены ритма - вибрирующая неподвижность, которая через мгновение взорвётся неистовым таканео, и дробь каблуков будет похожа не на жемчужную россыпь, а на град выстрелов... Но то раньше. А сейчас я не хотел никаких ассоциаций.

Он не обернулся, поэтому я обошёл его, чтобы встать лицом к лицу, почти вплотную. Райзен был на полголовы выше меня, и я легко и бездумно совершил очередное нарушение субординации и личных границ - если они вообще между нами были, эти границы. Взял его за воротник рубашки и притянул к себе. Выдохнул в закаменевшее лицо и плотно сжатые веки:
- Я не знал, что он приедет вместе с моей матерью. Ни он, ни она не потрудились сообщить мне об этом. И сюрприз оказался неприятным - не только потому, что я не смог уведомить вас.
Его глаза распахнулись, а я уже не выдыхал - рычал, глядя в их инеистую глубину, отливающую серебром, даже не пытаясь представить на месте холодной голубизны тёплый янтарь:
- И без минета в туалете обошлось, представляете? Не все такие искушённые, как вы. Но я готов восполнить этот пробел прямо сейчас. В порядке расширения компетенций.

Я расстегнул ему брюки, спустил их на бёдра - и сам опустился на колени. Подспудно я ожидал вспышки, может быть, оплеухи или резкого тычка, от которого я пролечу через полкомнаты... В комнате почти не осталось воздуха, до такой степени сгустилось напряжение между нами. И я не удивился, что у Райзена стоял. Возможно, потому что у меня стоял тоже, и я не знал, чего в этой эрекции больше - страсти, злости или отчаяния.
- Надеюсь, локация не принципиальна? - едко осведомился я, отправляя его трусы вслед за брюками. - Мы можем, конечно, переместиться в туалет, но я на первый раз предпочёл бы более изысканные декорации.
Последние слова я договаривал уже сквозь дрожь, потому что как бы ни злился, как бы ни дерзил, на какой бы тонкой грани ни балансировал, - я хотел делать то, что делал. По крайней мере телом. И по-прежнему не желал думать о душе.

С трудом переглотнув, я взял в руку его напряжённый член, заворожённо глядя на набухшую головку, на прозрачную каплю, медленно ползущую из отверстия на ней. Пальцем другой руки я стёр эту каплю, оставив на шелковистой багровой поверхности влажный след. Провёл этим пальцем по своим губам, мимолётно удивившись их сухости. Снова сглотнул, глядя на новую каплю. И её снял уже языком, бросив короткий взгляд вверх, на лицо Райзена.
- Вот так это делается?
Я вобрал головку в рот, чувствуя, как смазка увлажняет пересохшее нёбо, и злость вспыхнула с новой силой. Вкус оказался потрясающим. Слишком, чересчур потрясающим, особенно для первого раза. Как будто мало было того влечения, что я уже испытывал против собственной воли...
Не то застонав, не то всхлипнув от смеси ярости и желания, я взял его глубже, почти до горла - и замер, привыкая, трогая языком пульсирующий ствол.

Ладонь Райзена на своём затылке, движения члена у меня во рту и сбитое дыхание мужчины я - хоть и сам почти выпал из реальности, содрогаясь от желания, - воспринял с каким-то мрачным удовлетворением, едва ли не со злорадством: вот так-то! Всё, что поднимается у мистера Блейка на личного референта Остина - будь то стояк в паху или ярость и ревность в душе - должно доставаться этому самому Остину и никому другому! Где бы упомянутый мистер Блейк ни шатался минувшей ночью и перед кем бы он ни снимал штаны...

А потом он кончил мне в рот, и волна его спермы, густой, солоноватой и терпкой, вымыла из меня все мысли, все чувства, кроме одного всепоглощающего ощущения - страсти, которую я испытывал к нему. Я пил эту вязкую влагу, я впервые в жизни пробовал на вкус мужское семя - до сих пор я даже собственного не пробовал, хотя, говорят, все мальчики проходят этот этап в период бурного пубертата. И чтоб я сдох, но это было настоящее приворотное зелье! Я застонал и от похоти, и от отчаяния, потому что теперь мне уж точно не было обратной дороги. И моя тяга к Блейку превратилась едва ли не в одержимость. Мне уже ничего не было нужно - стоять бы вот так, вжимаясь лицом в его пах, пить его удовольствие, дурея от запаха и вкуса, чтобы потом снова и снова доводить его до экстаза...

Когда он потянул меня вверх, я даже издал какой-то протестующий не то стон, не то всхлип, потому что, даже излившись мне в рот, его член оставался твёрдым, и я не хотел выпускать его изо рта. Но Райзен поцеловал меня, и я снова подался навстречу этому поцелую, теперь уже не только прижимаясь к мужчине всем телом, но и обнимая его, цепляясь за плечи, повинуясь губам и языку, который проник ко мне в рот, добавив ко вкусу спермы ещё один - вкус Блейка, вкус мужчины, которого я хотел... Он целовал меня и одновременно двигался, и мне было всё равно, куда и зачем, потому что я хотел ему повиноваться - и повиновался. И ни одна сила в мире не смогла бы оторвать меня от него - кроме него самого.

Упав на кровать, машинально облизываясь, я смотрел, как он медленно раздевается. Я пожирал глазами этот могучий торс, мускулистый живот, узкие бёдра, твёрдый член, который покачивался между ними - совершенное тело, которое видел лишь однажды и с тех пор не мог забыть... А теперь он стоял надо мной обнажённым, прекрасно понимая, как на меня действует. И всё, что он говорил, вполне соответствовало этому пониманию.

- Я пришёл сам, - отозвался я, не отрывая от него взгляда. - Не потому что бумажка в твоём сейфе, забрызганная моей спермой, обязывает меня в том числе и к этому. Я сам захотел. И сейчас хочу.

Я не лгал. Однако после его слов об игрушках, которыми он не делится, где-то в глубине моей души плеснула тёмная горечь: всё-таки не мог не напомнить мне о моём месте... Ещё одна игрушка в бесконечном ряду прошлых и будущих. Очередная. И я не сомневался, что все, кто был до меня и будет после, испытывали и испытают ту же самую тягу, то же непреодолимое влечение к Райзену Блейку... Будут его рабами и радостно примут кандалы, ошейник и поводок. Не это ли я сейчас принимал от него, отвечая на поцелуй и вздрагивая под раздевающими меня руками?
"Утром... - поклялся я себе, всхлипывая сквозь зубы, когда его рот накрыл мой сосок. - Утром ты освободишься и от него, и от всего остального... Потому что игрушки ломаются. И иногда ломают себя сами".

На долю секунды мне показалось, будто Блейк сказал нечто, чего моя душа бессознательно жаждала... Он хочет любить меня! К счастью, я тут же напомнил себе, что этим словом уже давно обозначают не столько единение душ, сколько слияние тел. И Райзен, который только что ещё раз напомнил мне о моей "игрушечности", уж точно не имел в виду первое. И нечего путать элементарную похоть и собственнический инстинкт с какими-то высокими порывами. Нечего судить по себе.

- Мне с тобой уже так, как никогда и ни с кем не было, - хрипло усмехнулся я. - Хотя бы потому что у меня в принципе не было ни с кем и никогда. Тебе досталась
игрушка, залежавшаяся на полке
не самая опытная штатная единица, Райзен. Всё, что ты сделаешь, будет впервые. В том числе и вот это...

Я взял его за руку и прижал его ладонь к своему стояку, а потом опустил чуть ниже и глубже, медленно сводя бёдра и чувствуя, как кончики его пальцев касаются моей задницы. До утра ещё далеко - и что бы он ни говорил, как бы сейчас ни тешилось его самолюбие от осознания его первенства, я всё равно хотел его. Беда в том, что я, в отличие от Райзена, хотел быть с ним не только телом.

По-моему, Райзен не поверил мне насчёт того, что будет первым. Конечно, если бы наши отношения развивались по классической схеме, включавшей свидания и долгие разговоры, во время которых мы постепенно узнавали бы друг друга, я бы рано или поздно рассказал ему, что у меня было несколько встреч с девушками. Самыми разными и по-своему привлекательными - но не для меня. Я довольно рано понял, что к женщинам меня не тянет, а те мужчины, которыми я мог бы заинтересоваться, не совпадали со мной по ориентации. Поэтому с девушками я дружил, и с юношами я дружил, но никого из моих друзей или подруг я не представлял, когда доводил себя до оргазма в душевой или под одеялом. Такая эфемерная вещь, как популярность, меня никогда не заботила, равно как и репутация. Тратить время, силы и нервы на чьё-то мнение, которое меняется почти со скоростью света, - увольте. Эта игра никогда не стоила свеч.

И какая мне разница, поверит ли мистер Блейк в мою телесную невинность? Уже завтра это не будет иметь никакого значения. А для меня и сейчас не имело - в отличие от того, что он творил с моим телом... Он взял у меня в рот, и я почти взвыл от пронзительно-сладкой волны, захлестнувшей меня с головой, пока язык Райзена скользил по моему стволу, оглаживал головку, а я метался по кровати, хрипло скуля и вскидывая бёдра ему навстречу.
А потом его сильные руки перевернули меня, ставя на колени и прогибая в спине, и тот же язык, сводящий меня с ума, теперь засновал по моей заднице. Блейк обещал, что не сделает мне больно, но даже если бы и сделал - я всё равно не захотел бы ничего менять. Боль была справедливой ценой за всё, что я сейчас испытывал, за иллюзию того, что мы не трахаемся, а занимаемся любовью... Завтра она развеется, конечно, но и боль переживёт её не так чтобы надолго.

Поэтому я отвечал Райзену не словами, а стонами и дрожью, которая прокатывалась по телу с каждым движением его языка, судорожно сведёнными пальцами, комкавшими шёлк дорогих простыней, резкими движениями бёдер, которые уже помимо моей воли стремились насадиться на язык, терзающий меня так глубоко и сладко. Но чем дальше, тем сильнее я хотел большего. Хотел всего и до конца, потому что, приняв главное решение, уже чувствовал себя свободным в желаниях и потребностях. Поэтому я вывернулся из рук и из-под языка Райзена, глядя на мужчину через плечо.

- Давай, - потребовал я, не узнавая собственного голоса, - давай уже... Я хочу узнать, как это.

Я мог бы сказать "хочу узнать, как это с тобой", но мне действительно было не с чем сравнивать. Райзен будет первым и останется единственным... но сейчас я не хотел на это отвлекаться. Я послушно постарался расслабиться, глубоко дыша и нетерпеливо подаваясь к нему, безмолвно требуя, чтобы язык уже сменился членом, и пусть это будет больно - но об этой боли я просил сам и хотел её сам... пусть даже игрушкам не положено собственных желаний и свободы выбора.

Воспоминание о собственной "игрушечности" отдалось во мне новой яростной вспышкой, смешавшейся с огненным желанием, которое пожирало меня, - и я, стиснув зубы, выгнулся и нашёл рукой тяжёлый горячий член Блейка. Приставил его к своему входу и толкнулся навстречу, впуская в себя головку. Мне не удалось сдержать стон боли, и насадиться глубже я не смог, но и выпускать его не собирался - по-прежнему сжимал ствол, не давая мужчине отодвинуться от меня.

- Я тоже этого хочу, - процедил я, по-прежнему глядя на Райзена через плечо. - И я хочу, чтобы ты спустил в меня... наполнил мою задницу так же, как наполнял рот. Я хочу почувствовать это... почувствовать тебя целиком. И испытать удовольствие...

Вспышка боли и эхо удовольствия - когда они поменялись местами? Я не осознал этого. Тогда ли, когда Райзен поднял меня на колени и прижал к себе, вплавляя мою спину в свою грудь? Или когда он медленно, но неотвратимо двинулся глубже, входя в меня целиком, распирая и наполняя? Или когда его рука легла на мой стояк и задвигалась, а член Блейка в моей заднице начал двигаться в унисон? Я не пытался высвободиться, не просил его подождать, дать мне возможность привыкнуть... Ночь, которая, согласно моему намерению, должна была остаться единственной, утекала сквозь пальцы тяжёлыми каплями пота, сбегающими по нашим телам, - и я не желал упускать ни секунды. Наверное, я бы даже радовался, если бы мог ощущать только боль - так мне было бы легче выполнить задуманное. Но я по-прежнему хотел Райзена, несмотря ни на что, и мои руки сами ложились поверх его рук, прижимая и прижимаясь теснее, как будто мы и впрямь были единым целым. Я позволил себе наслаждаться его жаркими выдохами мне на ухо и губами, приникавшими к моей шее. Я изливался ему в ладонь и сжимал задницей его извергающийся член, чувствуя, как сперма выплёскивается в меня и вытекает из моего растраханного входа, пощипывая воспалённое кольцо... Иногда я забывался настолько, что начинал верить, будто Райзен испытывает ко мне то же, что я к нему. Что ж, почему нет? У меня было всё время мира - до утра.

Незадолго до рассвета Блейк уснул, прижимая меня к себе. Я тоже отключился, едва улёгся щекой на его мокрое расслабленное плечо - и обнял его одной рукой, закинув ногу ему на бёдра. Однако проснулся я гораздо раньше. Возможно, потому что предыдущей ночью я худо-бедно поспал, в отличие от моего хозяина. Осторожно соскользнув с кровати, я некоторое время стоял, глядя на мужчину, разметавшегося по ней в таком глубоком забытьи, что даже дыхания его почти не было слышно. Я смотрел и думал, что именно моё острое нежелание оставлять его, моя почти инстинктивная жажда не только новых соитий, но и постоянного пребывания рядом с ним - самая главная причина, почему я должен сейчас уйти. Больше всего мне хотелось наклониться над ним, провести языком от ключиц по груди и по животу, вобрать в рот его расслабленный член и почувствовать, как он твердеет, наливаясь силой и жаром, чтобы снова и снова кончать мне в рот или в задницу... или просто кончать на меня, чтобы я мог собирать сперму и слизывать её с ладони и пальцев. Чувствуя, как мой собственный член начал подниматься от одной только мысли об этом, я отвёл глаза от Райзена и посмотрел в окно. Солнце уже поднялось, время близилось к полудню. Значит, мне пора.

Я вышел из спальни Блейка, не заботясь об одежде и о телефоне, оставшемся в кармане куртки. Я не хотел, чтобы меня по нему отследили. Приняв душ, я надел новые серые джинсы, белую футболку, лёгкую ветровку - дешёвые, по сравнению с костюмами Райзена, шмотки, зато новые, ещё не ношеные... Вроде бы так положено одеваться перед последней дорогой?
В боковом отделении сумки лежал мой старый телефон. Номер был заблокирован, но мне нужен был не сам гаджет, а чехол - вернее, то, что хранилось под ним. Старая студенческая привычка заначивать купюры в разных местах - например, в ежедневнике, во внутреннем кармане пиджака или вот в чехле мобильного... Сотни баксов мне должно было хватить с лихвой. И таксист получит приличные чаевые.

Покинув пентхаус (и не поддавшись искушению взглянуть на Райзена в последний раз), я спустился на первый этаж и вышел за турникеты, ответив кивком на приветствие охранника. Я не знал его, но, видимо, личного референта мистера Блейка уже знали все, кто работал в этом здании. Поэтому я прошёл пару кварталов, прежде чем выкинуть карточку-пропуск сотрудника медиахолдинга Vision в первую попавшуюся урну и больше не думать об этом. Телефон я, понятное дело, не взял, так что такси поймал старой доброй отмашкой руки возле дороги. Услышав о месте назначения, таксист присвистнул и объявил, что меньше чем за полсотни в такую даль не поедет. Я показал ему сотенную купюру.

- Считай, твоя. Без сдачи. Получишь, когда довезёшь.

Мы ехали молча. Он, наверное, боялся, что я передумаю насчёт денег, а мне просто не хотелось ни с кем разговаривать. Да и не с кем было, по большому-то счёту. Последние свои слова я приберег для моего покровителя.
Вскоре город остался позади, и машина покатила вдоль побережья, к Пойнт-Дьюм. Мы миновали большой пляж на северной оконечности залива Санта-Моника и спустя полчаса остановились неподалёку от местного заказника. Я отдал таксисту обещанную купюру и тут же забыл о нём. Асфальт под моими ногами вскоре сменился широкой тропой, которая постепенно сужалась, и к берегу залива я выбирался уже без дороги. Оказавшись на одном из утёсов, плоском и безжизненном, далеко выдающемся в море, я некоторое время переводил дух, глядя на солнце, которое мягко слепило глаза, клонясь к закату. Я не боялся, что кто-то увидит меня. Место было пустынным, живописным его нельзя было назвать даже с большой натяжкой. Камень, море и небо... и я, готовый подвести черту под моей жизнью.

Я остановился в шаге от обрыва и запрокинул голову, глядя в блёклую голубизну, уже выжженную жарким весенним солнцем Калифорнии. Там не было ничего и никого. И обращаясь к этой пустоте, я заговорил:
- Я ждал, когда ты призовёшь меня. Я верил, что это однажды произойдёт. Но больше я не могу и не хочу ждать. Если мой зов покажется тебе дерзостью, я приму твоё наказание. Со мной случилось то, что я считаю самым страшным - я больше не принадлежу себе ни телом, ни душой. А тебе я, наверное, совсем не нужен... Но если так - приди и покончи со мной!
Голос мой постепенно возвышался, и под конец я уже кричал, срывая горло:
- ПРИДИ И ПОКОНЧИ С ЭТИМ! Я, ДРАГАН, ПОСВЯЩЁННЫЙ ТЕБЕ, ЗОВУ ТЕБЯ - В ПЕРВЫЙ И В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ!

Обессилев от этого крика, я еле стоял, чувствуя, как подгибаются ноги после долгой ночи и долгого пешего пути сюда. Но я не хотел опускаться на камни. Если он всё-таки прилетит, я встречу его стоя и стоя же приму свою участь. Если нет... уж на два шага - к обрыву и с него - меня ещё хватит.
Я стоял и смотрел на солнце, которое уже задевало краем горизонт. Глаза мои слезились от его света, я жмурился, смаргивая капли с ресниц...
...и когда разожмурился в очередной раз, то понял, что меня накрыла гигантская тень. В следующее мгновение ветер, поднятый могучими крыльями, сшиб меня с ног, отшвырнув от обрыва ещё на шаг, подняв клубы пыли... и утёс содрогнулся под тяжестью громадного тела.
Я поднялся на ноги, кашляя и кое-как утирая лицо краем футболки. А потом обернулся, чтобы наконец встретиться с моим драконом.

Он смотрел на меня, но по нему нельзя было понять, как он воспринимает то, что видит. Рассержен? Разочарован? Или ему просто любопытно? Или вообще... смешно?
Последнее предположение отозвалось во мне уколом обиды. Дракон был... похож на всех драконов, которых я когда-либо видел на картинах, иллюстрациях или в кино. И одновременно не похож. Он вмещал их всех, он был воплощением всего, что люди когда-либо называли "дракон", и при этом был совсем иным. Был собой. Тем, к кому неприменимы убогие человеческие мерки-определения на любом языке мира. Тем, кто, наверное, смеялся над ними... так, как, может быть, сейчас смеётся надо мной. Над моей дерзостью, порождённой отчаянием.
Он был... большим. Ещё одно убогое слово, но я не мог подобрать другого. Он был больше меня, больше этого утёса, больше времени и пространства, он был... дракон.

Я не склонял головы и не преклонял колен, глядя на него. Наверное, следовало бы это сделать перед его величием и великолепием, но я застыл, словно окаменев, словно став частью утёса. А дракон заговорил.
Он заговорил, не открывая пасти, однако его голос наполнил мою голову, наполнил всего меня и разошёлся по берегу, над морем, в небе беззвучным эхом. Он назвал меня "сокровищем". И задал откровенно издевательский вопрос. Ведь, если бы он пришёл раньше, если бы сам позвал меня, если бы стал чем-то бОльшим, нежели мои сны и фантазии, - вот как сейчас! - если бы не позволил семени первой любви укорениться и прорасти в моей душе, я никогда не лёг бы в постель Райзена... А теперь он упрекает меня за то, что я один раз позволил себе быть собой?!

Конечно, он почувствовал гнев и обиду, вскипевшие в моей душе. Он оттеснил меня от обрыва - и предъявил на меня свои права. Наконец-то. Но я не испытал от этого ни малейшей радости. Для него я - сокровище, для Блейка - игрушка. Неужели никто из них никогда не увидит во мне... меня? Или я просто достанусь победителю как трофей?!

Я уже хотел выплюнуть ему это в... лицо? в морду?... но тут дракон мигнул. Впервые за всё время нашего разговора - и у меня оборвалось сердце, когда я увидел, что янтарные глаза стали голубыми. А потом он - тоже впервые - разинул пасть и дохнул на меня. Громадный клуб ярко-голубого пламени мгновенно заволок всё окружающее пространство, и я уже ничего не видел и не понимал, кроме того, что я - горю... Горю в огне цвета неба, цвета моих глаз, цвета глаз Райзена.
Горю - и не сгораю.

Волны жара сменялись волнами холода так быстро, что я не успевал ни обуглиться, ни заледенеть. Всё, что я смог сделать - это раскинуть руки, молча принимая свою участь, какой бы она ни была. Я чувствовал, как вспыхнула и осыпалась пеплом моя одежда, как расплавились камни под моими ногами, и, кажется, даже море далеко внизу почти вскипело... Но мне драконье пламя не причинило ни малейшего вреда. Я бы, наверное, удивился этому, но не успел, потому что огонь иссяк так же быстро, как вспыхнул - а на месте дракона стоял Райзен.

Я почувствовал, как у меня подгибаются ноги от осознания, что Блейк и мой дракон - одно и то же существо. Существо, которому я был посвящён ещё до рождения, которое снилось мне... которое взяло меня в рабство и фактически толкнуло на измену ему - с ним же. От запредельной жестокости, чудовищного цинизма этой ситуации у меня потемнело в глазах. Я слышал, как Райзен подходит ко мне, я успел увидеть, что он обнажён, так же, как и я. А потом я снова оказался в его объятиях, и его губы накрыли мои с уже знакомой мне властной жадностью, и я опять не смог ему не ответить - всем собой, всем телом, всем сердцем, колотящимся в его грудь. Я обнимал его, прижимаясь так тесно, как только мог, я пил его дыхание, без которого, оказывается, всё это время медленно умирал...

...и целую вечность спустя я разорвал поцелуй. Не оттолкнул Блейка, но отстранился, оставаясь в его руках.
- Если всё это для того, чтобы и дальше играть со мной... - Мой голос, и так сорванный криком призыва, теперь дрожал, и губы у меня дрожали, и глаза немилосердно щипало. - Чтобы и дальше играть в меня... чтобы забавляться влюблённой в тебя игрушкой... то лучше отпусти.
Я отвернулся и посмотрел на обрыв. Его или не его, на бумаге или взаправду - но я хотел остаться человеком. Пусть и только в смерти.