Когда я пришёл в себя, меня окутал густой травяной запах. И неудивительно: мешок, надетый на мою голову, принадлежал мне, а до того - моему деду. С этим мешком мы всегда ходили в лес и на заливные луга за травами и кореньями для наших зелий. Порой в нём оказывались редчайшие растения, за которые любой алхимик заплатил бы золотом - не фальшивым, созданным с помощью "философского камня", а настоящими полновесными гульденами. Тем смешнее, что нынешнее содержимое мешка не стоило ломаного гроша. Ну, или вскоре не будет стоить - всё едино, днём раньше, днём позже... Святая Инквизиция не церемонится с такими головами, как моя.

Зато верёвки были чужими, я сразу это понял по запаху полыни. Уж не знаю, кто первым подумал, что веточки этой горькой травы, вплетённые в пеньку, лишают ведающего сил и способностей творить чары, но мне это суеверие было только на руку. Пусть думают, что я бессилен и потому безопасен. Не для каждого заклятья потребны руки...

Я попробовал вдохнуть поглубже, потому что запах трав, свежих и сушёных, всегда успокаивал меня. Не получилось: нос был забит запёкшейся кровью. Он уже кровил, когда я повторял заговор, выкапывая корень девясила, и в этом не было ничего особенного - такая уж трава девясил, просто так в руки не даётся. А если бы давалась просто так, не забирая взамен толику жизни ведающего, то уже давно перевелась бы. А вместе с ней и снадобья, способные исцелить человека и зверя почти от всего, кроме разве что смерти. Девясил - девять сил... только вот мне не помогла ни одна. И нос мне разбили метким ударом, чудом не сломав, иначе я бы уже задыхался. И корень я так и не выкопал...

Я скрипнул зубами, думая о том, сколько бесценной добычи осталось на той опушке, где меня взяли, но потом запретил себе сокрушаться попусту. Что толку? Всё равно уже ничего не поправить. По-прежнему изображая полное беспамятство, я висел, перекинутый через седло одного из "божьих псов", и не обращал внимания ни на боль в заломленных за спину и связанных руках, ни на жёсткую луку, нещадно врезавшуюся в живот, ни на колено того, кто меня вёз, которое то и дело поддавало мне по скуле - не нарочно, просто так получается, когда едешь верхом, а голова твоего пленника тычется коню в бок, совсем рядом с твоей ногой.

Прислушавшись, я понял, что мы проезжаем по деревне - пахло хлебом и похлёбкой, пахло навозом и дымком из печных труб... пахло свежеструганным деревом, и в неторопливый перестук конских копыт вплёлся было стук топора - но сразу смолк. "По моей деревне везут, - мелькнула мысль, - Матиас-староста для сына и снохи новый дом ставит..." Я пытался услышать ещё что-нибудь, кроме конского топота и шумного фырканья, может, хоть два-три слова...
Допросился. И не двух-трёх, а целой охапки, да только век бы не слышать ни этих слов, ни этого голоса - хотя он мог показаться забавным из-за своей шепелявости.
- А фто, гофпода ховофие, фтал-быть, оговод этого колдунифки мне отойдёт? По вакону полагаеффя пятая фяфть имуффества колдуна тому, кто ффятой февкви донёф пво ффе его богомевфкие дела...

Вот оно что! Йост, старая ты гнилая коряжина... значит, твоих рук дело! Ну, я мог бы и догадаться. Как его только деревня до сих пор терпела - одним Богам и было ведомо... На родстве со старостой выезжал, не иначе. Матиасу он не то трёхродный, не то пятиродный брат, седьмая вода на киселе, а всё равно родная кровь. Вот Матиас его и покрывает... или просто не знает того, что знаю я?

Я не забыл, как лет пятнадцать назад к моему деду пришла, обливаясь слезами, бабка Марта и приволокла за руку зарёванную внучку. Девчонку эту, Лотту, я знал - минувшей осенью ей исполнилось одиннадцать, она была на два года старше меня. Что-то давненько её было не видно в деревне - у тётки, что ли, гостила? Да только больно долго, почти полгода... Дед шикнул на меня, и я юркнул на широкую скамью за занавеску, туда, где обычно спал. Только подглядывал в щёлочку, интересно же! По всему видать, всё это время Лотта безвылазно сидела дома и только ела, ела и ела - вон какой живот у неё, того и гляди лопнет... Потом я посмотрел на деда, и у меня душа ушла в пятки - его обычно светлые, с ласковой лукавинкой глаза потемнели, как у древнего идола Водана, что стоит на заповедной поляне, а голос раскатился по нашей лачуге отголоском чёрной грозы:
- Кто?!
Лотта икнула и втянула голову в плечи, а Марта прорыдала:
- Да Йост, кто ж ещё! Паскудник стары-ы-ый...
Пока я соображал, при чём тут дядька Йост - не он же Лотту перекармливал, у него, жадюги, среди зимы снега не допросишься! - широкая дедова ладонь легла на Лоттину макушку, белую, почти как пух одуванчика. Погладила раз, другой. Лотта выпрямилась, лицо её разгладилось, а взгляд стал пустым. Она покачнулась, и дед подхватил её легко, словно пёрышко, будто и не было никакого живота, который сама девчонка, кажется, таскала с трудом. Зачем же она столько ела, раз ей так тяжело?..
- Болек, - произнёс дед, не оборачиваясь, - а ну брысь из дому. И Марту с собой прихвати.
- Пете-е-ер, - взвыла старуха, - да как же это-о-о-о... Грех ведь велики-и-ий...
- Грех, - согласился дед, - но не её грех. Кабы до срока дотянула - оба не выжили бы. Тело-то у неё детское ещё, не девичье и не бабское, ему этакий труд не по силам. А так хоть её, бедняжку, спасу...
Я выкатился во двор, за мной, пошатываясь, выбрела Марта, размазывая по лицу мутные старческие слёзы. У меня на языке крутились вопросы, жалили, словно осиный рой, но ни одну осу я изо рта не выпустил. Что-то подсказывало мне, что старуха и так уже изжалена дальше некуда, и нечего добавлять ей новых мук. Я усадил её в тенёк на брёвнышко, принёс ковш воды из колодца, а сам всё косился на наш дом - вдруг услышу что-нибудь?
Ничего не услышал. Марта успокоилась и теперь сидела, бездумно перебирая в пальцах край вылинявшей юбки. Я примостился рядом и, памятуя наказы деда, начал плести из травяных стебельков - только не жгутик и не венок, а навенз. Навензы плетут только ведающие, так говорил дед. У меня они, конечно, ещё не настоящие, но руку я, по словам того же деда, должен набивать.

Дед вышел во двор уже на закате. Вынес мне тюфяк и старый кожушок, велел спать прямо здесь, под старой яблоней, и в дом носу покамест не совать. Марту услал домой, сказал приходить через три дня. И снова ушёл к Лотте. А я после ухода старухи вытянулся на тюфяке и подумал, что, наверное, девчонка заболела не из-за переедания... но из-за чего? И причём тут Йост?..
До меня дошло только через день. Не потому что я такой уж тугодум, а просто... она ведь была всего на два года меня старше!
На четвёртый день Лотта, очень бледная, вышла на порог нашей лачуги, цепляясь за притолоку. Живот у неё исчез, она теперь казалась даже худее, чем всегда была. Но глаза, хоть и запавшие, были живыми.
- Болек, - тихонько позвала она, и я подбежал. Она хорошая была, Лотта, не вредная. Не дразнилась никогда и пела звонко, словно малиновка... Но что-то внутри меня знало: если она и будет снова петь, то очень и очень нескоро.
- Чего? - спросил я, чувствуя, как всё моё нутро наизнанку выворачивается от жалости к ней. - Водички принести? Или малины тебе набрать? Она нынче летом ух сладкая... хочешь малины, Лотта?
Она посмотрела на меня очень ласково - и как-то очень взросло, будто за эти три дня живот у неё сошёл, а годы прибавились, десятка три, не меньше.
- Славный ты, Болек, - так же тихо сказала она, и тонкие до прозрачности пальчики дотронулись до моей щеки. Они показались мне ледяными. - И всегда таким будешь... да? Не то что...
- Да! - торопливо и горячо согласился я, потому что она, кажется, ещё больше побледнела, хотя куда уж больше! - Да!..

А потом за ней появился дед, снова подхватил её на руки и унёс на то же брёвнышко, зыркнув на меня: не подходи! Я не обиделся, потому что чувствовал, что сердится он не на меня и не на Лотту. Он держал её на коленях, как маленькую, закутав в мой кожушок, который стал ей невозможно велик, а ведь три дня назад, пожалуй, и не сошёлся бы на том, прежнем животе... Дед покачивал её и что-то чуть слышно бормотал ей на ухо: может, колыбельную, может, заговор какой. Мне с порога было не разобрать.
Они сидели так до заката, когда за внучкой пришла Марта. Она принесла большой узел, вкусно пахнущий тминным окороком, но дед не взял подношения. Коротко приказал ей что-то, она закивала и увела девочку. Лотта шла медленно, тяжело опираясь на бабкину руку. А мы с дедом смотрели им вслед.

...Это был единственный раз в жизни Петера Скарбека по прозвищу Ведун, когда он убил нерождённое дитя, зачатое во грехе насилия, чтобы спасти его несчастную мать, которая сама была ещё ребёнком. Лотту я больше не видел, они с Мартой перебрались куда-то в чужие края, но я ничего не забыл. И теперь, в двойной темноте - мешка на голове и зажмуренных глаз - девочка встала передо мной в точности такая, как тогда, на пороге нашей с дедом лачуги. "Славный ты, Болек..."

Нет, Лотта, с горечью подумал я в ответ, я не славный. Будь я славным, то пинками прогнал бы этого подонка Йоста со своего двора, прогнал бы сразу, как увидел, не слушая его шепелявых льстивых "кабы твафку мне каку-нито... фтоб Катвинка ноф не вадивава... а я уф тебе вапвачу, во!" Его серебряным крейцером я выбил ему ещё два зуба из восьми оставшихся... А Катринку подождал на следующее утро у колодца и, не слушая её трескотни вперемешку с хихиканьем, попросил воды. Она зачерпнула ковш из своего ведра, я глотнул для виду, а остальное выплеснул ей в лицо под беззвучное, но сильное слово. Теперь ни одна ведьма, ни один колдун не смог бы её ничем опоить, даже я сам. И пусть задирает нос сколько душе угодно! А то, что она меня окатила в ответ из того самого ведра - невелика беда, колодезная водица здоровья прибавляет.

И сейчас я с мрачным удовлетворением слушал, как голос Йоста прерывается на полуслове, судя по звуку - ударом чьей-то плётки, и сменяется воем, полным боли. Мало тебе, мразь, мало... ну и я добавлю. Хоть и в четверть силы, одними губами, хоть и недоброе это дело, и дед, может, с меня шкуру спустил бы за такое... но не славный я, Лотта. Не славный. А Йост скоро и вовсе никакой не будет. Он после того случая тоже пропал из деревни. Надолго пропал - и я вырасти успел, и дед уже года два как помер. А прошлой весной - нате вам! - вернулся как ни в чём не бывало. И сразу углядел Катринку. Катринка была девицей на выданье, а Йост разменял не то седьмой, не то восьмой десяток, и ему бы уже местечко на погосте присматривать - однако ж нет, за старое взялся. Подумал, что Петер-Ведун помер, а внук его, Болеслав, по малолетству тогда ничего не понял, зато науку дедову перенял в точности - стало быть, можно к нему подкатиться за "травкой".
Хрен тебе, падаль!.. Ни огорода моего ты не получишь, пусть кому угодно достаётся, только не тебе! И Катринки тебе не видать, пусть со своим Янеком милуется, у них и свадьба скоро. Янек меня тоже звал - да только мне теперь на других гулянках плясать...

За два следующих дня мешок с моей головы снимали раз пять, не больше: напоить водой из фляги, сунуть чёрствую краюху и снова напялить мешок, не дав толком прожевать. А потом в воду подлили маковой настойки. Я чуял сонное снадобье, но всё равно пил - авось проснусь уже не на этом свете... Было бы на что надеяться!
Я очнулся от боли в скованных руках и ногах и от ломоты в растянутом теле. Я был прикован к чему-то, похожему на крест, и суставы едва не хрустели под моей собственной тяжестью. Сквозь травяной дух мешка, который всё ещё накрывал мне голову, я уловил запах камня, дерева, железа, горящих углей... и крови. И оскалился, благо этого никто не мог видеть. Долгий путь впроголодь меня измучил, но не так, чтобы я не смог дать отпор чему бы и кому бы то ни было. Если я действительно попал в лапы "божьих псов", domini canes, доминиканцев, то хоть усмехнусь напоследок в их зловонные пасти.
Я начал повторять про себя нужные слова. Успел повторить почти семь раз, когда скрипнула дверь, под потолком загуляло эхо чьих-то твёрдых шагов и с меня сорвали мешок. Я вскинул голову и встретил взгляд зелёно-карих глаз... в которые должен был мысленно выкрикнуть последнее слово и плеснуть волной морока, самого сильного, самого тягучего и липкого...
...и не смог. Просто не смог. Смотрел в эти глаза, ничего более не видя и ни о чём не думая.

Первым потрясением были его глаза, в которые я таращился, как дурак на пятак. В них не было ни злобы, ни ненависти, ни даже истовой веры... во что бы то ни было. Они были внимательными, умными, а где-то в самой глубине - тоскливыми. Так смотрел щенок росомахи, которого дед однажды принёс из леса - нашёл его рядом с телом матери. Молодая самка вернулась с охоты без добычи, жестоко израненная, и истекла кровью у своей норы. Малыш, почуяв мать, выбрался наружу и жалобно скулил, тычась носом ей в брюхо, откуда привык получать тепло и пищу. На его счастье, первым этот плач услышал мой дед, а не какой-нибудь хищник.
Щенка мы назвали Хохликом - к вящему неудовольствию настоящего хохлика, который обитал, как и положено хранителю дома, за печкой. Дед умаслил его мисочкой сметаны, так что дух сменил гнев на милость, тёзку не обижал, и он жил у нас почти три года. Мы всегда брали его с собой в лес, чтобы он не отвыкал от своего истинного дома и учился охотиться. Конечно, ни дед, ни тем более я научить его не могли, пришлось положиться на голос крови - и голос не подвёл. На третью осень Хохлик окончательно ушёл в лес, но нас не забыл - зимой мы иногда находили на пороге нашей лачуги то зайца, то тетёрку, иногда даже крупную рыбину. Порой он чуял нас в лесу и прибегал повидаться, уже совсем взрослый, мохнатый, сильный... Только тоска в глубине глаз оставалась прежней.

И почему в глазах человека мне померещилась тоска одинокого зверя? Потому что я не смог навести на него морок? Дед говорил, что чары - как хитрая сеть: если сплёл и не накинул на кого-то, неизбежно запутаешься сам. Видят боги, я плёл старательно - а накинуть не смог. И теперь, получается, бьюсь в них сам? Как будто мне мало цепей, которыми я прикован к дыбе... Человек в рясе всё смотрел и смотрел, и я уже ожидал чего угодно - оплеухи или, там, плевка, если он не захочет марать руки о грешника, стакнувшегося с дьяволом. Но он заговорил - и его голос вплёл в опутавшую меня сеть ещё несколько петель. Низкий хрипловатый голос, от которого волоски на моих руках встали дыбом, так что я даже сперва не вникал в слова, просто слушал, слушал... И не мог поверить своим ушам, когда до меня дошло, о чём он говорит.

Он смывал с моего лица кровь, будто совсем не боялся, что я могу, допустим, укусить его или заколдовать. Наверняка знал, что я не доверяю ему, потому что между служителями Церкви и тем, кто знается со старыми богами, нет и не может быть никакого доверия. Ему бы тоже не следовало доверяться мне... и тем более гладить по лицу так, словно я - раненый зверь, которого он хочет вылечить. Но инквизиторы не лечат, а калечат - зато душа, по их словам, улетает из калечного тела здоровёхонькой и попадает прямиком в рай. В рай, как и в ад, я не верил, потому что и блаженство, и мучения - чувства плотские, откуда бы им взяться после смерти телесной оболочки? И надо было отдёрнуть голову от пальцев, скользящих по моей щеке, показать зубы...
...а не подаваться им навстречу, прижимаясь скулой к жёстким подушечкам и чувствуя, как спирает дыхание в горле.

- Дитрих Рейнмау... - повторил я сипло, с трудом проталкивая слова сквозь сдавленную глотку, - не боишься моего колдовства? А обмана не боишься? Все колдуны - пособники дьявола, а он, говорят, отец лжи...

Дитрих Рейнмау не боялся. И даже когда в этот каменный гроб вошёл вооружённый человек, инквизитор не причинил мне боли, хотя бы для виду. Разорвал на мне рубаху - это да, воин аж подпрыгнул и чуть не расплескал варево в принесённой миске. И поспешил поскорее убраться вон - то ли не хотел мешать, то ли боялся... вот только кого из нас?

То, что инквизитор сделал после этого, почти убедило меня, что в той, последней воде, которую мне давали, было что-то ещё, кроме сонного зелья. Что-то неведомое мне, что я не смог распознать, но сильное, очень сильное, куда там мухоморной настойке или мази из белены... Мокрая ткань легла на мою грудь, и я вздрогнул, а она поползла ниже, с нажимом, от которого моё сердце сперва зачастило, а потом заколотилось в рёбра, как бешеное. Ткань была холодной, а вот пальцы, касающиеся моих сосков, - горячие, как угольки. Жар и холод сплетались в ещё одну сеть, неведомо которую по счёту, и я чувствовал, как тянусь к ней, как ячейки ложатся на кожу, разгоняя кровь, которая хлынула по жилам вниз, к животу, к паху, и там мучительно и сладко затвердело. Я попытался перевести дух, но смог только застонать еле слышно. Кажется, Дитриху понравился этот звук... Он сам сказал, что стонут не обязательно от пыток - но то, что он творил со мной, тоже походило на пытку, только другую... вроде тех, которыми я иногда пытал себя по ночам. Именно пытал, потому что, трогая себя, никогда не представлял рядом с собой девушку или женщину. А то, что представлял, сбыться не могло.

Однако теперь Дитрих воплощал это несбыточное в жизнь - и своим голосом, и своими прикосновениями. Видно, меня действительно дурманил мой собственный морок, предназначавшийся ему. Я вскрикнул, когда горячие губы накрыли мой сосок, втянули глубже, и влажный язык заплясал по его твёрдости - а сквозь мои стиснутые зубы просочился новый стон, громче и протяжнее.

- Я не знаю, что ты творишь, инквизитор, - прошептал я, выгибаясь, чтобы видеть то, что он делает со мной. - И какая помощь тебе от меня нужна - не знаю. Но если ты и вправду не боишься - освободи мне руку... хотя бы одну. Если хочешь, чтобы я поверил тебе, сперва доверься мне...

Кажется, он действительно не боялся. И действительно собирался меня освободить - по крайней мере обещал. И даже не собирался ограничиваться только одной рукой... Но то, как он трогал моё тело, показывая, чему даст свободу сначала, а чему потом, - лишало меня малейшей надежды на освобождение. Я уже не мог сваливать всё на морок, жертвой которого стал я сам. В Дитрихе Рейнмау не было колдовской силы, но он обладал чем-то иным, и к этому иному я тянулся едва ли не помимо собственной воли. Это иное заставляло меня извиваться в моих оковах, задыхаться, закусывать губы - и да, мучиться тоже. Потому что он не торопился выполнять свои обещания, данные вслух, но его руки, губы и язык обещали нечто, ради чего я готов был забыть обо всём: о том, что я ведун, а он инквизитор, о том, что я должен в чём-то покаяться, о том, что меня ждёт смерть... И я уже не ощущал запаха камня, дерева, железа и крови. Всё перекрыл запах его тела, который бил мне в голову почище дважды перебродившего мёда. Его запах был густым и терпким, и я вдыхал его, широко раздувая ноздри. От этого на языке рождался странный привкус - наверное, такой на вкус была его кожа, если содрать с неё эту рясу и зарыться лицом в основание его шеи, а потом лизнуть её... и ещё раз... и ещё...

В чём должна была состоять моя помощь, Дитрих тоже не говорил, но будь я проклят, если стал бы роптать на это! Ведь для слов ему пришлось бы оторваться от моих сосков, которые он ласкал, посасывая, прикусывая так, что у меня кружилась голова и темнело перед глазами... Моё тело отзывалось на него настолько остро, что на мгновение я испугался - действительно испугался, что заворожён, зачарован и теперь эти чары обдают мою кожу кипящим мёдом, дурманя и заставляя терять себя. Но потом инквизитор прижался ко мне, и я ощутил ту же твёрдость, которая томила мои собственные чресла, и меня оплеснула новая волна - ликование, не менее острое, чем возбуждение: если он и зачаровал меня, то, как и я, тоже попал под действие собственных чар. И теперь не может остановиться... а я хотел, чтобы он вовсе не останавливался - даже после того, как моя похоть изольётся горячим семенем.

Мне было жарко от его рук и губ, очень жарко. Прежде я не ведал такого зноя - ни в жгучий полдень венца лета, ни в густом и плотном мареве парной бани, которую раз в неделю топил дед, прокаливая меня до костей. Я чувствовал соль на моих искусанных губах, и по спине сбегали тёплые струйки пота, а когда ладони Дитриха легли на мои бёдра, то весь жар сосредоточился внизу живота, и мой новый стон был ещё громче прежнего - потому что инквизитор отступил на шаг. Лишённый его близости, запаха его кожи, я снова забился и застонал, ловя воздух пересохшим ртом. Я уже не помнил про то, что нас слышит его охрана, и плевать мне было, какие ужасы и мучения они себе представляют. Для меня подлинной мУкой был снедающий меня жар, который требовал утоления - и не получал его.

Я смотрел, как Рейнмау пьёт - медленно, с видимым удовольствием, поглядывая на меня. Кажется, я тоже хотел пить, но это желание было смутным и далёким, как отголосок эха в тумане. Больше всего я хотел, чтобы он вернулся ко мне - и завершил начатое, а завершив, сотворил бы его снова. Он напоил и меня, и я пил жадно, но только для того, чтобы быстрее осушить кружку. Чтобы он продолжал ласкать меня. Чтобы это не заканчивалось...

Даже его простой вопрос я не сразу услышал и осмыслил, потому что он опять подошёл ко мне, и я рванулся к нему всем телом, не обращая внимания на боль в запястьях и щиколотках. Он ещё не освободил меня, но я уже не знал, хочу ли свободы...
- Боле...слав, - ответил я, слизывая с губ последние капли воды, и повторил уже твёрже:
- Болеслав.
А потом его рот впился мне в щёку, жёстко, до боли, но, едва узнав эту боль, я уже готов был умолять о ней. И я умолял, только без слов, долгими протяжными стонами, и Дитрих отвечал на мои мольбы новыми поцелуями-укусами. Если бы он дотронулся до моей восставшей плоти, я излился бы в тот же миг. Но он не дотрагивался. Он держал меня за волосы, спускаясь ниже, к моим ключицам, и от этого я почти обезумел. Мотнул головой, пытаясь вырваться и сохранить остатки рассудка.
- Ты этого хотел? - прошептал я. - Тогда сдержи слово и освободи меня. Освободи... чтобы я мог ответить тебе тем же. Чтобы я мог заколдовать тебя так же, как ты меня. Или хотя бы... дотронься ниже. Там.
И я, насколько мне позволяли мои путы, двинул бёдрами ему навстречу - чтобы его прикосновение наверняка не промахнулось.

Он всё равно называл меня "грешник", даже услышав моё имя. Возможно, по застарелой инквизиторской привычке... Впрочем, в глазах служителей Церкви все люди от рождения были грешны, потому что, едва издав первый крик, принимали на себя первородный грех праотца Адама. И всей жизни не хватало, чтобы его искупить. Так, по крайней мере, утверждало большинство священников.

Я качнул головой и усмехнулся, хотя мне едва хватило дыхания - так часто билось сердце, так сводило судорогой бёдра... Мой дед считал, что в телесных позывах нет ничего грязного и грешного, если, конечно, не удовлетворять их с помощью чужих страданий. И в соитиях тоже не видел ничего дурного, когда они происходили по взаимному желанию между взрослыми людьми. Он говорил, что тело служит человеку в том числе и для наслаждения, и от соития оно бывает совершенно особенным. Правда, мужчины и женщины устроены по-разному, и потому мужчина получает телесную радость почти всегда, а вот женщина - гораздо реже, потому что ей нужно больше времени и больше ласки. Мужчины же чаще думают о себе, чем о женщине, они жадны и нетерпеливы и потому, по мнению деда, не имеют и десятой доли той радости, какую получили бы при взаимном наслаждении. Уж наверное дед знал, о чём говорил. И наверняка деревенские вдовушки, который нет-нет да и захаживали к нам за "снадобьями", это подтвердили бы. Не на исповеди, конечно. В церкви только и разговору было о том, что тело - сосуд греха, и его надобно уязвлять, а не тешить.

Было ли грехом то, что творил со мной Дитрих? Его ласки несли и удовольствие, потому что были искусны и умелы, и боль - потому что он не давал насладиться ими до конца. Я уже не сомневался, что он достаточно терпелив, чтобы доставить наслаждение кому угодно, и мужчине, и женщине, да хоть бы и бесчувственному камню... Наверняка я не первый, кого он вот так мучает. И эта мысль меня разозлила, даже несмотря на то, что, по его же словам, он не встречал таких, как я. А каких встречал? И что с ними делал?.. И что будет делать с теми, кто повиснет здесь после меня?

Я снова закусил и без того истерзанные губы, подавляя стон бессильной злости. Значит, хочет поучить меня терпению? Тогда буду терпеть. И ничем не покажу, как сильно я хочу продолжения!..

Но едва я дал себе этот зарок, как тут же забыл о нём, потому что инквизитор стащил с себя рясу - и я подавился собственным стоном. В его крепком мускулистом теле не было ни единого изъяна, и я смотрел во все глаза, не в силах скрыть того, что любуюсь им. Его соски тоже были твёрдыми, пусть и не так, как у меня, но оно и понятно - к ним никто не припадал ртом, не покусывал, не теребил языком... Я бы охотно сделал это, но, кажется, Дитрих не торопился выполнять своё обещание и освобождать меня. Или это тоже был урок терпения? Если так, то я был нерадивым учеником, потому что он дотронулся до меня там, где я просил, - и я вскрикнул, как подстреленный зверёк, и эхо моего крика ответило мне из-под низкого свода темницы.

С трудом сглатывая и ловя губами воздух, я смотрел, как он взбегает по лестнице, запирает дверь и возвращается вниз. Почти ко мне - но не совсем. Я смотрел, как ходят мышцы под его кожей, и не мог насмотреться, настолько это было красиво... настолько он сам был красив. Вряд ли мой морок смог бы сделать его таким в моих глазах. Он просто был таковым... и я смотрел, пока мог. Смотрел, как он подходит ко мне, как развязывает гашник моих штанов, приспуская их и обнажая мою сокровенную плоть. Я очень старался не издать ни звука, я бы и глаза зажмурил, но не смотреть на Дитриха было выше моих сил. Цепляясь за остатки связных мыслей, я попробовал порадоваться, что хотя бы не прошу у него ничего, не умоляю дотронуться уже до моего обнажённого естества, без тканой преграды между ним и ладонью Дитриха. Однако вместо его горячей ладони на мою твёрдую плоть полилась вода, показавшаяся мне ледяной. По телу прошла дрожь от холода. Он слегка пригасил телесный огонь, и я смог выдохнуть... но ненадолго.

То, что инквизитор сделал потом, исторгло из меня не один короткий крик, а несколько протяжных, сливающихся в долгий стон - и от того, что я чувствовал, и от того, что видел. Наверное, если бы не смотрел, то не ощущал бы так остро его горячий язык и жаркую влагу его рта. Или наоборот, ощутил бы острее? Я не знал, потому что испытывал это впервые. И поэтому не мог оторвать глаз от его губ, сомкнувшихся на моём стволе так тесно и сладко, что я со всхлипами задёргался, двигая бёдрами, силясь протолкнуться глубже, глубже в его рот, к языку, скользящему по головке, казалось, до самых яиц. И Дитрих отвечал на мои движения - но остановился на волосок от моего излияния. Отстранился и с улыбкой подумал вслух о небольшой прогулке, на которую он, возможно, отправится прямо сейчас.

Наверное, правильно он не освободил меня, потому что после этих слов мне захотелось его придушить. Ярость и неутолённое желание полыхнули перед глазами белой вспышкой... но я нашёл в себе силы хрипло хохотнуть в ответ. А потом тоже заговорил:
- Свежий воздух... что ты знаешь о нём, инквизитор? Ты когда-нибудь купался в ночной реке обнажённым, чтобы вода окутывала тебя прохладой, а потом стекала по твоему телу звёздными каплями? А после купания можно идти по заливному лугу, и высокие летние травы будут ласкать и щекотать кожу росистыми метёлочками, и лёгкий ветер, пахнущий лесом и рекой, будет оглаживать и целовать тебя везде, оставляя в волосах и на губах свой запах... Ты когда-нибудь ощущал такое, Дитрих? - Я ухмыльнулся, глядя на него едва ли не с сочувствием. - Хотя о чём это я? Откуда тебе, жителю душного зловонного города, знать об этом? Для тебя и то, что наверху, сойдёт за ночную свежесть... Что ж, прогуляйся. Может, даже такой воздух освежит тебя - и твою память... или обещание, данное грешнику, не стоит исполнения?

Ему не было нужды приказывать мне. Когда я снова смог погрузиться в его рот, ласкавший мою сокровенную плоть не менее искусно, чем мои соски, я не умолкал ни на мгновение. Наверное, мои стоны действительно звучали воплями боли, но я не мог судить об этом, потому что сам едва слышал их. Моё сердце грохотало в ушах, заглушая все прочие звуки, а когда наслаждение достигло вершины и выплеснулось Дитриху на язык, я почти потерял сознание. Не помню, не знаю, что со мной было... Но даже в полубеспамятстве я чувствовал, как его губы выдаивают меня до последней капли, и продлевая удовольствие, и возбуждая во мне новую жажду.

Когда у меня перед глазами посветлело, а в голове прояснилось, я смог наконец осмыслить то, что он сказал мне на ухо, в промежутке между мучительно-сладкими ласками. Я смотрел, как Дитрих запускает руку в собственные штаны, туда, где расползалось тёмное пятно. Он тоже излился, когда пил меня, и по моему телу прошла новая судорога. Я выгнулся, облизывая пересохшие губы, хрипло дыша, не зная, как просить его о том, что пришло мне в голову и теперь занимало моё сознание. Палец, мокрый от его семени, проник в меня, и я снова содрогнулся, потому что никогда не испытывал подобного раньше. Никто не трогал меня там, и я даже не подозревал, что это может быть настолько приятно. А сочетание мягких круговых движений этого пальца с ненасытным ртом, терзающим мой крепнущий ствол, едва не привело меня в новое исступление с поистине молниеносной скоростью.

- Подожди, - почти беззвучно прошептал я, - подожди, инквизитор... Дитрих Рейнмау. Дай мне... сказать...

Он замер, но не отстранился от меня, и я почувствовал, как мой зад сжимается вокруг его пальца, требуя новых движений, более сильных и глубоких. Значило ли это, что палец потом сменится... им? Я снова взглянул на его пах. Штаны были мокрыми, всё так, но выпуклость в них не опала, напротив - казалась даже больше и твёрже. Каково это - ощутить его налитый желанием ствол и тугую головку у себя во рту? Каков он на вкус? Смогу ли я проделать с ним то же, что и он со мной? Может быть, если смогу - то он не захочет больше никого пытать так, как сейчас пытает меня?..

- Я выведу тебя отсюда, - продолжал я, глядя в зелёно-карие глаза, мерцавшие в полумраке хищным голодным блеском. - Мы уйдём вместе. Лучше перед рассветом, когда ночь будет самой тёмной, а сон - самым крепким... И ты будешь свободен, инквизитор. Свободен от всего и всех... кроме меня.

Конечно, он знал, о чём говорил, когда объяснял, почему не освобождает меня прямо сейчас. Но мне так хотелось притянуть его к себе, хотя бы одной рукой, заглянуть в глаза, а через глаза - в его душу и отпечатать там всё, что я собирался сказать, врезать, вжечь раскалённым клеймом, чтобы в его душе был только я и чтобы тело его принадлежало только мне. Это было бы справедливо, потому что меня он уже заклеймил.
А потом я бы поцеловал его. Так, как никого и никогда не целовал, так, как никого и никогда не смог бы поцеловать, если уж судьба устами инквизитора пообещала мне, что эта ночь не закончится для меня смертным сном.

- Я согласен быть твоим проводником на воле, Дитрих Рейнмау, но только с одним условием: ты должен будешь остаться со мной. Ты больше не прикоснёшься ни к женщине, ни к мужчине - только ко мне. И только я буду целовать тебя так, как ты целовал и целуешь меня. Иначе мне не будет ни воли, ни жизни, и тогда нет никакого смысла бежать от костра. Слышишь меня, Дитрих? Поклянись. А чтобы я поверил, что ты не нарушишь клятву...

Я снова сжался вокруг его пальца, чувствуя, как вздрагивает от этого движения мой твёрдый ствол, как он изнывает от желания снова оказаться в жарких губах и ощутить на себе горячий язык.

- ...Одна рука у тебя свободна... и ты тоже излился, потому что твои штаны мокры в паху. Дай мне попробовать твоё семя на вкус. Моё ты уже пробовал... Я хочу узнать, пьянит ли оно так же, как запах твоей кожи.

Кажется, мои слова его ошарашили. Кажется, он им не поверил. Кажется, он очень хотел поверить, но... боялся? Впрочем, удивляться было нечему: наверняка эти стены слышали множество обещаний и клятв, выхарканных вместе с выбитыми зубами, сквозь боль в переломанных костях и вывернутых суставах, в тошнотной вони горелого мяса... Человек пойдёт на что угодно, лишь бы получить облегчение от мук хотя бы на мгновение. Недаром здесь пахло кровью, во всяком случае раньше.

Но то, что творилось теперь, пахло совсем иначе и вызывало совсем другие чувства. В запах разгорячённых тел вплетались струйки сладковато-пряного духа семени... Так пахнет наслаждение, от которого ни один человек не смог бы отказаться даже перед смертью. И тем более странно было, что Дитрих и я поклялись в этой самой смерти, если нам придётся разлучиться. Мы знали друг друга всего ничего, меньше одной ночи - как так вышло, что этого оказалось достаточно?

Он снова вобрал в рот мою плоть, и я выгнулся навстречу его рту, двигаясь в нём, насколько позволяли мои путы, и громким стоном встречая второй его палец в себе. Непривычное ощущение сглаживалось его лаской, постепенно становясь почти таким же приятным, как прикосновение языка к моему стволу. Сперва я почти разозлился на то, что Дитрих не ответил мне и уж тем более не поклялся, но, разумеется, почти сразу забыл обо всём, кроме нового возбуждения, горячими волнами плещущего внизу живота. Возбуждения, которое инквизитор так легко разжигал... и я опять давился стонами, сбивая дыхание. А когда Дитрих вдруг отодвинулся и поднялся, я почти закричал "нееет!" - и этот стон тоже был вовремя и к месту. Во всяком случае, после того, как инквизитор запер дверь, никто снаружи не решился в неё постучаться.

Я настолько не ожидал, что он сдержит слово вот так, почти мимоходом, что, освободившись от верёвок, мешком рухнул на пол, глядя на Дитриха во все глаза и даже не разминая запястья, затёкшие от висения и натёртые грубой пенькой. Просто смотрел, как он кладёт на стол нож, и слушал то, что никак не мог сказать инквизитор. Однако он уже не был инквизитором, как и я не был его узником. Кем мы теперь стали? Я не знал. Но я всем своим существом знал, чего я хочу сейчас. Поэтому поднялся на колени, не отрывая взгляда от его обнажившегося паха, и протянул к нему руки. Дёрнул к себе со всхлипом - и провёл языком по его стволу, собирая подсыхающее семя и новую влагу, которой сочилась алая головка.

Конечно, я не умел делать это так, как Дитрих, и повиновался одному только желанию, жадному и жгучему... И его вкус почти свёл меня с ума. Скуля от нетерпения и удовольствия, я облизал его дочиста, вбирая в рот пусть и неглубоко, но так, чтобы он тёрся о мои щёки изнутри, прижимался к нёбу, увлажняя и наполняя этим вкусом безумия, моего безумия - и нашего общего, без которого я уже не смог бы жить. Я чувствовал, как этот ствол дрожит у меня на языке, как бьётся в нём неутолённая страсть, потому что она эхом отзывалась в моей собственной плоти. Почти задохнувшись, я выпустил его изо рта и кое-как встал на ноги, окончательно высвободившись из своих штанов и остатков рубахи. Теперь на мне не было ничего...

- Не знаю, каким покажется тебе мой рот, Дитрих Рейнмау. - И я облизнулся, глядя в его горящие глаза. - Но я никогда не пачкал его ложью... а на тебя даже морок не смог навести, хоть и грозился. Твой нож пригодится нам для побега, но не для убийства - тем более твоего. Я уже сказал: ты должен остаться со мной. - Я взял его за ту руку, которой он входил в меня, и снова потянул к своим ягодицам. - Покажи мне то удовольствие, о котором ты говорил. Покажи, как его принимать.

И я потёрся своим возбуждённым стволом о его влажную твёрдость.

- Как ты сделаешь это, Дитрих? - прошептал я, чувствуя, как его пальцы возвращаются туда, где так сладко двигались. - Мне встать на четвереньки или просто нагнуться?