Когда пространство в визоре задёргалось и пошло рябью, когда приборы начали сходить с ума, а датчики запереливались радугой огней, словно цветомузыка на дискотеке, я в мгновенной вспышке наития понял - это жопа.
Раньше я много раз думал, что мне настала полная эта самая. Например, когда отец поймал меня, девятнадцатилетнего, за дрочкой на голопорно, в котором было три мужика и ни одной тёлки. Чего только я не наслушался в тот день - как будто мы жили не в конце 29-го века, а в самом что ни на есть начале 20-го. И то, если верить историческим хроникам, тогда к гомоэротике - и к собственно гомосексуалистам - относились гораздо терпимее. Может, потому что на горизонте маячила Первая мировая война, и было как-то не до того, кто с кем трахается. Но господин Ридус Векслер пришёл сперва в лютую ярость, а потом в холодное бешенство - и через три независимых часа после смешивания меня с грязью молча показал мне гербовый бланк. Я ещё не видел, что на нём написано, а сердце у меня уже упало, потому что бланк был на настоящей целлюлозе, а не на пластике. Такое ретро было по карману далеко не каждой организации Великого Ожерелья, которое на тот момент включало в себя порядка 17000 планет. Я смотрел на чёрный, как космическая ночь, лист с золотыми оттисками букв и думал, что он похож на надгробие. Тоже старинное, из камня, который назывался "мрамор".
Собственно, он и был моим надгробием, потому что извещал о зачислении Максимилиана Векслера на спецкурс разведывательного факультета Академии Космических Войск. Через четыре независимых года я должен был стать пилотом особого назначения с расширенным функционалом - от исследователя до десантника - и в перспективе пригодиться Ожерелью примерно везде: от научных экспедиций до карательных операций по полной зачистке заданного сектора. Разумеется, если не сдохну во время обучения. А эта перспектива была куда более реальной, чем всевозможные нашивки на форме (разумеется, чёрно-золотой, под цвет надгробного бланка) и потенциальные привилегии, не говоря уж о пожизненном высоком доходе.
Сука, ведь то голопорно даже не было межрасовым! Только люди, человеки разумные, выходцы с Первой Земли! Ни синечешуйчатых чиссов с пурпурными глазами, ни зелёных восьмируких тарков... Но, кажется, отец предпочёл бы, чтобы я дрочил на кого угодно, хоть на голос информателлы в нашем космопорте, лишь бы объект моего спермотоксикоза хоть отдалённо походил на представителя иного пола. Любого из двадцати пяти официально зарегистрированных в Ожерелье, только не моего собственного - мужского человеческого.

Второй раз полная жопа замаячила передо мной, когда я в числе других новоиспечённых курсантов садился на шаттл с логотипом АКВ. Логотип был простенький, хотя и с тем же намёком на ретро - очертания одного из первых звёздных истребителей на фоне древней "розы ветров". Я видел такие "розочки" в музее Времени и в голофильмах про средневековье Первой Земли. Примитивная навигационная шкала, было бы чем понтоваться! Но АКВ понтовалась, и мой отец с непередаваемым удовлетворением сообщил мне на прощание две вещи: во-первых, спецкурс сделает из меня "нормального мужика с естественными потребностями", а во-вторых, на протяжении следующих четырёх лет я буду жить в Академии, не отвлекаясь на такие мелочи, как каникулы, побывки, увольнительные и прочие релаксы. Конечно, мне следовало бы поблагодарить родителя, потому что эти четыре года влетели ему в нехилую копеечку, но благодарности я почему-то не ощущал. Возможно, потому что "естественными" мне в тот момент показались только две потребности: дышать и периодически ходить под себя.
Первый же независимый месяц учёбы показал, что я был недалёк от истины.
Кроме меня, на спецкурс были зачислены ещё пятеро - я понял это по таким же, как у меня, бланкам, которые мы предъявили стюардессе-андроиду на трапе шаттла. Поэтому нас посадили в особую секцию повышенного комфорта. Я почёл за благо не спрашивать, за какие провинности эти пятеро загремели в четырёхлетний ад, но очень внимательно прислушивался к разговору, потому что они оказались знакомы между собой - и потому что явно сторонились меня. Из их реплик я понял, что для них это ни разу не ад, а вожделенная ступень к собственному светлому будущему. Чтобы ступить на неё, они рвали жилы чуть ли не с детского сада, изматывали себя тренировками, чередуя их с поглощением знаний в каких-то вселенских масштабах. Нет, так-то и у меня была неплохая физическая форма, и не был я ни дураком, ни невеждой, но моё личное светлое будущее никоим образом не связывал ни с какой военщиной. Они же были полны радужных надежд, и в их разговоре всё чаще звучало имя некоего Валлериана Стоуна, куратора спецкурса. Это имя произносилось с благоговейным придыханием, а дважды упомянутое прозвище этого самого Стоуна - "ёбаный каменюка" - несмотря на свою явную нецензурность, звучало почти экстатически. Из этого я сделал следующие выводы: по сравнению с этим Стоуном мой папаша - безобидное одноклеточное; я в полной жопе.

Дальнейшие полтора независимых года стали для меня бесконечной чередой разновеликих полных жоп. Оказалось, что я - единственный на курсе "коммерс", то есть обучающийся платно. Все остальные, как мои соседи по шаттлу, выгрызали себе право учиться здесь, что автоматически делало меня если не изгоем, то как минимум родительским пирожочком на золотой закваске. Нет, со мной общались, конечно, но ни на секунду не давали мне забыть о том, чем я отличаюсь от остальных. И куратор Валлериан-Ёбаный-Каменюка-Стоун, разумеется, был первым, кто показал мне моё место - и показывал его почти постоянно, разве что с перерывами на отбой. Хотя и эти перерывы можно было не считать, потому что даже во сне я видел его ледяные голубые глаза и слышал зычное "курсант Векслер, папенькины сынки не умеют правильно складывать свои вещи? А задницу вам тоже горничная подтирает?" Или "курсант Векслер, папенькины сынки могут только гробить звездолёты? А вам придётся научиться их чинить!" Или "курсант Векслер, по уставу зип-локи должны быть застёгнуты на всех карманах форменной разгрузки! Папенькины сынки не знают, что такое устав? Придётся выучить!"
И так далее, и так далее. Курсант Векслер почти забыл, что такое досуг, потому что во внеучебное время постоянно отбывал очередное наказание, после которого возвращался в жилой блок далеко за полночь. Про то, что его однокурсники ложатся спать "ещё сегодня", он уже давно не вспоминал - то нарезая бесконечные круги с полной выкладкой на открытом плацу (и непременно в самое промозглое ненастье, чтобы под ногами хлюпало, с волос лило, а во рту стоял вкус дождя с лёгкой синтетической ноткой!); то вручную отдраивая бесконечный, как вселенная, тренировочный зал ("чтобы блестел, как у фелинкса яйца!" - и вот это наказание обязательно приходилось на ясную погоду!); то перебирая грёбаные двигатели грёбаных курсантских "стардастеров" (разумеется, голыми руками, разумеется, с самыми примитивными инструментами, чтобы угваздаться графитовой смазкой в несколько слоёв, с которыми не справится даже получасовой ионный душ, - и закономерно огрести на следующий день за "неуставной вид и пренебрежение гигиеной"!); то просиживая долгие независимые часы над файлами с уставными документами и нормативно-правовыми актами Академии, касающимися всего и сразу, от требований к курсантам до устройства местной канализации ("чтобы от зубов отскакивало, даже если вас разбудят ночью или поднимут из комы!")... Чем дальше, тем больше эта самая кома казалась мне очень даже привлекательной - во всяком случае, в ней можно было как следует отоспаться. Иногда я вспоминал слова отца про увольнительные и побывки - вот уж чего мне однозначно не светило, мог бы и не переживать. А если при этих воспоминаниях мне не удавалось сдержать кривую ухмылку - пиши пропало: тут же прогремит очередное "курсант Векслер, кажется, один папенькин сынок забыл, где находится, раз лыбится во все тридцать два? Так я напомню!"
И ведь напоминал. И почти каждое своё наказание я отбывал в присутствии Ёбаного Каменюки, физически чувствуя на себе холодный голубой взгляд и едва удерживаясь от искушения сделать что-нибудь такое, чтобы куратор Стоун наконец-то реально сорвался и отправил меня в медблок в состоянии овоща... Честное слово, это разом решило бы уйму моих проблем. В том числе и ту, из-за которой я тут, собственно, очутился.

Что ж, отчасти мой отец добился своего - я почти не думал о мужиках как объектах сексуальных интенций. Вернее, мои телесные позывы сузились до одного конкретного мужика. И это была очередная полная жопа, потому что мужиком, на которого я втайне облизывался, на образ которого дрочил в душевой даже полумёртвый от усталости, на которого у меня встал бы даже в упомянутой коме, был тот самый куратор Валлериан-Ёбаная-Каменюка-Стоун. Я сейчас не мог бы сказать, когда во мне возникла эта одержимость. Может, вообще с первого взгляда, когда я увидел его во время построения на церемонии посвящения в курсанты. Но факт оставался фактом: я ненавидел куратора Стоуна каждой клеточкой своего измученного тела - и каждой клеточкой хотел. Эта двойственность порой сводила меня с ума, и мой закидон, который неизбежно должен был окончиться медблоком, был лишь вопросом времени - и потенциально очередной полной жопой, само собой.

Кстати говоря, мои однокурсники довольно быстро сделали определённые выводы насчёт моей ориентации - возможно, я был не первым "мальчиком, рождённым с платиновым чипом во рту", кого отправляли в АКВ на излечение от нездоровых пристрастий. Я эти выводы не подтверждал и не опровергал, потому что, как бы там ни было, никто не осмеливался высказать их мне в лицо. Возможно, из-за того, что на занятиях по рукопашному бою я числился "наглухо отбитым", и по доброй воле ни один курсант не хотел со мной спарринговать. Меня даже старшаки побаивались, и наверняка ни один сплетник не сомневался: вякни мне в глаза что-то про пидоров - и можешь не париться насчёт ложемента в медблоке, потому что даже хоронить будет особенно нечего. И фирменный приём куратора Стоуна, "каменюкин нокаут", я освоил одним из первых. Разумеется, никто меня за это не похвалил, наоборот, наложили очередное взыскание за превышение допустимых норм физического воздействия. И репутация "наглухо отбитого" утвердилась окончательно. Я решил считать, что это к лучшему.

Первых каникул я почти не заметил, потому что они практически ничем не отличались от учебного процесса со всеми сопутствующими нагоняями. К тому же, не я один оставался в Академии - из пятидесяти моих однокурсников домой улетели всего семеро, так что разница была невелика. Два независимых месяца пролетели как один день, а вот начало второго учебного года принесло с собой новую жопу. Потому что я всё-таки не выдержал...

На традиционном построении в первый день первого семестра куратор Стоун при всей Академии высказался про неподобающее состояние моих форменных брюк. Ей-звёзды, я не знаю, почему эта довольно невинная (по сравнению с предыдущими) шпилька нахер сорвала мне резьбу, но вместо того, чтобы гаркнуть в ответ "виноват, сэр!" или хотя бы промолчать, я громко осведомился:
- Вас тревожат мои брюки или их содержимое, куратор? Для разнообразия - то, что спереди, потому что с тем, кто подтирает мне задницу, мы вроде бы разобрались ещё год назад.
В парадном атриуме повисла такая тишина, что было слышно, как мои волосы встают дыбом от осознания, что я только что натворил. Глаза Ёбаного Каменюки полыхнули так яростно, что я на мгновение ослеп. И за это мгновение понял, что мне настала всем жопам жопа. Я даже представить не мог, что мне будет за подобную дерзость.
Наказание прилетело в тот же вечер - но не от куратора, а от декана всея факультета, и заключалось в двух месяцах без увольнительных. Я едва поверил собственным ушам: всего-то?! Да можно подумать, они у меня когда-нибудь бывали, эти увольнительные! Стараниями того же Стоуна...
Зато Стоун внезапно перестал меня замечать, словно я постоянно находился в стелс-комбезе. Он реально проходил мимо меня как мимо пустого места, и когда схлынуло первое потрясение, я возненавидел Ёбаного Каменюку ещё сильнее - за это полное и демонстративное пренебрежение. Ночами я подолгу лежал без сна, пялясь в потолок жилого отсека и раз за разом прокручивая в памяти ту вспышку голубых глаз... и, сука, у меня вставал и не падал! Даже дрочка не спасала! Дошло до того, что я по собственной воле выматывался то на плацу, то в судоремонтных мастерских, то в спортзале - лишь бы не думать, не мечтать... Не хотеть так безнадёжно и жарко, чтобы Ёбаный Каменюка одной железной рукой взял дерзкого щенка-второгодка за загривок, а вторую прижал к ширинке тех самых неподобающих брюк...

Между тем на горизонте маячили первые учения за пределами АКВ. И если другие курсанты говорили о них едва ли не с ужасом, то я ждал их со всевозрастающим нетерпением: месяц в диком космосе, вдали от осточертевших за полтора года стен - и от таких нестерпимо равнодушных голубых глаз... Даже когда нам официально сообщили название сектора - Вентракс-555 - все взвыли, а я с трудом подавил счастливую лыбу: задворки обитаемой Вселенной, что может быть лучше! Скорее бы!
Нам выдали списки разрешённых предметов личного пользования: каждый из них должен был соответствовать стандарту и ни в коем случае не оказаться более современной и продвинутой версией себя в улучшенной модификации. Не приведи звёзды, будущие особисты окажутся развращены элементарными удобствами вроде эргономичной рукоятки личного оружия или сухпайком повышенной питательности! Только минимум, только хардкор! Что ж... мне к этому времени уже были разрешены увольнительные, которые я проводил в орбитальных торгово-развлекательных комплексах. Обзавёлся кое-какими знакомствами и совершенно неожиданно для себя обнаружил на своём счету кругленькую сумму - купил в вендинге банку энергетической газировки и получил на линк уведомление об оставшихся средствах. Их оказалось вполне достаточно, чтобы скупить все вендинги на орбите... но я даже не подумал уйти в загул. Вместо этого наведался в ближайшую аптеку и купил там четыре ампулы бакты - универсального медикамента, который помогал от всего, кроме, разве что, полной аннигиляции. Разумеется, бакта в состав курсантской аптечки не входила, там использовалась колта - собственно, та же бакта, только разведённая в пропорции 1:100 000. Вылечить вылечит, но не сразу и с трудом. После аптеки я завернул в тактический магазин и там приобрёл крохотный металлический стержень, раза в два короче и тоньше обычного стилуса. Стержень целиком состоял из особого сплава, чувствительного к токсинам любого происхождения, и раз уж мне предстояло самому добывать себе пищу на дикой планете, я намеревался сразу распознавать то, что может нанести здоровью даже минимальный вред.
После этих покупок мой счёт ощутимо похудел, но меня это ничуть не огорчило. Наоборот, где-то в глубине души мелькнула безумная надежда на то, что куратор Стоун проинспектирует личные вещи "папенькиного сынка", найдёт запрещёнку (а по негласному правилу АКВ, всё, что не разрешено, то запрещено!) - и снова навесит на меня что-нибудь вынимающее душу... в его непосредственном присутствии. За детекторы на входе в Академию я не волновался - они реагировали только на электронику, а ни в щупе, ни в ампулах не было даже примитивных сенсоров. Только натура, только хардкор...

Безумная надежда не оправдалась, и куратор продолжал меня игнорировать. Когда наши "дастеры" в сопровождении стайки преподавательских "когтей" вышли на орбиту и взяли курс на Вентракс-555, он даже ни разу не возник в эфире шлемофона. Координаты планеты, которую мне предстояло исследовать, я получил по общему каналу связи. Она оказалась на задворках задворок, и я одновременно обрадовался и огорчился. Если до меня и доберутся с инспекцией, то вряд ли это будет Ёбаный Каменюка Стоун.
А потом мне стало не до размышлений, потому что приборная доска в одночасье рехнулась, окружающий космос скрутило, как в тошнотном позыве, и передо мной предстала она. Полная жопа. На сей раз для разнообразия - почти официально так поименованная.
Флуктуация класса А10, 25-го уровня из 27 возможных по шкале Таммина, которая во всех справочниках называется "блуждающей чёрной дырой нестабильных параметров", а во всех голофильмах про звёздных десантников - "космической жопой". И вот эта блуждающая жопа покачивалась в каком-то полупарсеке от меня. Рассчитывать на то, что мне удастся спастись, было бы глупо - в Звёздную Феечку, которая приносит хорошим деткам подарки на Годоворот, я перестал верить ещё в детсадовском возрасте.
Я в отчаянии глянул на свой комлинк. В шлемофоне уже не было слышно даже помех, но комм не был связан с энергосистемой моего "дастера" и, возможно, поэтому ещё кое-как держался. Я успел проорать в него свои текущие координаты, идиотское "А10, полная жопа" - и гаджет сдох. Оставалось надеяться, что мой сигнал хоть кто-то принял. Меня, конечно, уже не вытащат, но, может, хоть остальных отзовут из Вентракса... не погибать же всему курсу... и одному там Ёбаному Каменюке...

Как ни странно, сквозь почти равнодушную обречённость, в стремительно умирающем корабле, во мне запульсировало бешеное желание жить. ЖИТЬ, вашу мать! Я переключился с автопилота на ручное управление, прикидывая, сколько энергоимпульсов выиграю таким образом и как далеко смогу уйти. Всё равно что уходить от горной лавины, то есть бессмысленно чуть более чем полностью, но я должен был хотя бы попробовать. Насколько я помнил, до заданной мне планеты было совсем близко. Может быть, если я дотяну до орбиты и войду в плотные слои атмосферы...

Я дотянул. И вошёл. До сих пор не помню, каким образом. Зато очень хорошо помню свою посадку. В тот момент я очень основательно прочувствовал, за что "дастеры" в миру именуют "припадышами" - именно за то, что мягкая посадка для них в принципе невозможна... Последней агонией моего бедного "припадыша" стала сработавшая система катапультирования - меня вышвырнуло из кокпита, правда, далеко не с той силой, с какой должно было, но, ей-звёзды, мне было грех жаловаться. Пропахав десяток ярдов травянистого дёрна, я замер там, где остановился, переводя дыхание и пытаясь поверить, что я всё-таки жив.
И ведь почти поверил. Ровно до той минуты, как земля подо мной вздрогнула от очередного едва ли не рухнувшего на неё корабля. Я приподнялся на локте, силясь сообразить, кому ещё так не повезло - или повезло? - как мне. Судя по силуэту, явно не однокурснику. Рядом с моим "припадышем" кренился на левое крыло "коготь" - корабль среднего и старшего офицерского состава. Когда дым немного рассеялся, я увидел, как из кабины почти вываливается кто-то... кто-то...
В следующую секунду этот кто-то оказался куратором Валлерианом-Ёбаным-Каменюкой-Стоуном.

И нет, это была не очередная полная жопа. Это был абсолютный пиздец.

Я узнал его в первый же миг, как только увидел, даже несмотря на опущенное забрало шлемофона. И хотя в поляризованном стеклопластике не было ничего, кроме моего слегка искажённого отражения, я не заметил себя - сквозь забрало полыхали немилосердным огнём голубые глаза... которые смотрели на меня в упор.
Ну, или мне просто мерещилось из-за встряски после аварийной посадки.
Это мог быть любой другой наставник АКВ. Это вообще никто не мог быть, потому что преподаватели сопровождали курсантов на три парсека от орбитальных ангаров Академии, а дальше - сами-сами-сами, уже, слава звёздам, не первогодки, второй курс как-никак! А мне было лететь дальше всех...
Но это был куратор Валлериан Стоун, который игнорировал меня почти целый год! А теперь припёрся, чтобы полюбоваться и в очередной раз наехать ни с хуя?! Мы, значит, заходим на второй круг - пресс, игнор, и вот снова пресс?! И похуй на учения в жопе обитаемой Вселенной, похуй на флуктуацию, похуй на всё - лишь бы курсант Векслер, папенькин сынок, сполна получил незаслуженных пиздюлей?!
Ёбаный ты Каменюка...

Это варево эмоций бурлило во мне, закипая, подступая к горлу, пока куратор Стоун наклонялся надо мной, проверяя монитор системы жизнеобеспечения на рукаве лётного комбинезона. Я тоже скосился на монитор, который был предсказуемо чёрным. СЖО куратора ещё держалась, во всяком случае, выдавала кардиоданные - но я знал, что это ненадолго. В радиусе 5 парсеков от А10 вся электроника дохнет, а пространство искажается так, что становится непроницаемым для любой связи - позывные теряются либо не поддаются расшифровке. И это искажение может продолжаться месяцами, если не годами... По большому счёту, я даже не мог быть уверен, что попал именно на заданную мне планету.
Вернее, мы попали. Я и куратор Стоун. Без шансов выбраться в цивилизацию Ожерелья. Нас, конечно, будут искать... хотя бы первое время. Но вряд ли это продлится дольше независимого года. Разве что отец наймёт кого-то... Вот только он никого не наймёт. Сын, трагически погибший при встрече с флуктуацией, куда как лучше сына, дрочащего на гей-порно. О первом можно проникновенно скорбеть, им не стыдно гордиться... а второй, по факту, всё равно был неизлечим, бракованный позор благородной семьи.

Тяжело дыша, я смотрел, как поднимается поляризованное забрало чёрного кураторского шлемофона, как расширяются зрачки голубых глаз, и солнце - кажется, единственное, совсем как на Первой Земле - отражается в этой почти небесной голубизне... как расходятся губы и трепещут крылья носа при вдохе...
Это стало последней каплей. Мой шлемофон я просто содрал и отшвырнул, а потом взвился на ноги и ринулся на куратора. В тот момент я ненавидел его настолько, что готов был измолотить в кровь, чтобы живого места не оставить, и плевать мне было, что на самом деле это он отлупцует меня, как слепого детёныша фелинкса... Мне на всё было плевать - кроме куратора Стоуна, Ёбаного Каменюки с ярко-голубыми глазами и губами, которые...

Он не ожидал моей яростной атаки. Я сшиб его с ног, и мы покатились по траве, разбрасывая комья дёрна. Я бил его жестоко и беспорядочно, не чувствуя собственных ударов, потому что наши лица были так близко друг к другу, как никогда за эти два года, и губы его были совсем рядом - ненавистные, потому что недоступные даже сейчас! - и я рычал в это лицо хрипло и отчаянно:
- Какого хуя что?! Какого хуя вы попёрлись за мной, куратор?! Какого хуя я нарвался на непредсказуемую флуктуацию?! Какого хуя совершил аварийную посадку?! Или какого хуя вы наконец снова меня заметили... после целого... ёбаного... ГОДА!!!
Последнее слово я проорал под тот самый "каменюкин нокаут", который летел в это близкое лицо, и у Стоуна не было ни единого шанса уклониться. Этот удар должен был его вырубить!

Но не вырубил. Потому что он уклонился.
Не до конца, конечно, и этот сводящий меня с ума рот брызнул алым, пахнущим солью и медью, а потом меня отшвырнуло прочь, и вот этот удар был помощнее недавнего катапультирования. Я снова пропахал несколько ярдов дёрна, но вскочить на ноги уже не смог - адреналин отхлынул, меня затрясло, и вот такой трясущийся, потрёпанный, откровенно жалкий, но по-прежнему остервенелый, я стоял на коленях и смотрел, как Стоун слизывает кровь с разбитых губ.

Я смотрел на его язык. Я чувствовал, что мой пах твердеет, как никогда прежде. Я понимал, что сейчас Ёбаный Каменюка это заметит, и жить мне останется едва ли пять независимых секунд. И, клянусь звёздами, я не боялся сдохнуть. Я боялся сдохнуть жалким. А именно таким я и сдохну, если он поймёт, что у меня на него стоит. На него, который жизни мне не давал с первого моего дня в АКВ!.. Словно я не просто гей, а сопливый пидор-мазохист...
Эта мысль полоснула меня по хребту разрядом электрохлыста, и я всё-таки поднялся на ноги. Шатаясь и прихрамывая, доковылял до своего "припадыша" и полез в кокпит - за аптечкой. Попутно убедился, что "дастер" окончательно сдох, и можно даже не заглядывать в двигательный отсек. Но я всё равно собирался заглянуть, только чуть позже. А пока приволок аптечку к по-прежнему сидящему на земле куратору, который молча смотрел на меня.
Я отщёлкнул магнитные клипсы-застёжки с лётных перчаток, зубами стянул их с рук и откинул крышку аптечного контейнера. Достал оттуда транспаристалевый футляр на четыре ампулы, извлёк одну. Мне показалось, что бровь Стоуна дёрнулась, и я моментально вызверился по-новой:
- Ну да, это не уставная колта, это запрещённая бакта!
Как будто он сам не видел. Как будто можно спутать насыщенный сапфир чистой бакты с почти бесцветной, чуть мутноватой колтой.
- Не забудьте упомянуть это в докладной о нарушении устава курсантом Векслером, когда вернётесь в АКВ.
С этими словами я вскрыл ампулу, уронил на палец ярко-синюю каплю и провёл по его разбитым губам, мешая сапфир с рубином. По-хорошему следовало бы сперва смыть или стереть кровь... но, как остроумно заметил недавно сам же куратор Стоун, какого хуя? Это чистая бакта, она убьёт любую заразу и запустит регенерацию со скоростью света! Тем более это не перелом, не проникающее ранение, не ожог четвёртой степени... просто ссадина.

Я старался больше ни о чём не думать. Ни о том, почему Ёбаный Каменюка не мешает мне оказывать ему первую помощь. Ни о том, что он по-прежнему молчит, хоть и прожигает меня голубым взглядом. Ни тем более о том, что мне пришлось слишком быстро убрать руку от его губ - горячих, твёрдых... по которым я охотно провёл бы не подушечкой пальца, а собственным языком...
А потом делайте со мной что угодно, хоть аннигилируйте на месте! Потому что я сдохну не жалким, а счастливым.

Аккуратно вернув початую ампулу в контейнер, я оставил аптечку куратору и пошёл обратно к кораблям. Короткая инспекция двигателя "дастера" только подтвердила мои предположения: два энергоблока оплавились, предохранители обуглились, намертво залив чёрным окислом все контакты, а энерговоды из плотных шлейфов толщиной в три с половиной дюйма превратились в едва различимые волоски. Каким звёздным чудом бедолага-"припадыш" дотянул меня до планеты? В "коготь" я не полез, но не сомневался, что его двигатель вряд ли в лучшем состоянии. А10 никого не щадит, даже дредноуты Мон-Каламари, - что ей наши "пылинка" с "коготком"...

Стоя у распахнутого двигательного отсека (и старательно не обращая внимания на куратора), я огляделся, впервые более-менее осознанно знакомясь с окружающим пейзажем.
Он очень походил на Первую Землю, какой я знал её по голофильмам, оцифрованным фотоархивам и полотнам древних художников. Ровный травянистый пятачок, ставший нашей посадочной площадкой, постепенно переходил в поле, поросшее довольно высокой - примерно мне по пояс - травой. Поле сменялось подлеском, за которым вставал настоящий лес, вонзающийся в небесную синеву остроконечными верхушками деревьев, которые, казалось, цеплялись за белые пухлые облачка. Правую щёку овевал лёгкий ветер, отчётливо пахнущий речной водой, и я обернулся, пытаясь увидеть этот водоём. Может, это не река, а какое-нибудь озеро или ручей? В любом случае - вода, и даже если она непригодна для питья, её можно таковой сделать, потому что фильтр-таблетки, хвала звёздам, входили в список разрешённых предметов. Ещё бы они не входили! Большинство курсантов принадлежали к человеческой расе, а тело человека, как известно, состоит из воды примерно на 60-70%. И от обезвоживания человек очень быстро дохнет...

Я нырнул в кокпит, достал из-под пилотского кресла пояс с подсумком и кобурой "дефендера". Положим, у меня там был не "дефендер", а полноценный парализатор на световых батареях, но некоторые Ёбаные Каменюки не снизошли до проверки на старте. Да и после бакты скрывать мне было нечего. Не говоря уж о том, что рапорт о нарушении устава куратор Стоун сможет подать о-о-очень нескоро...
На ходу защёлкивая магнитную застёжку, я бросил, не глядя на мужчину:
- Отправляюсь на разведку, сэр. Буду...
Я чуть не сказал "на связи", но связи-то у нас и не было. Вообще никакой, разве что перекрикиваться, сложив ладони рупором у рта.
- ...Буду поблизости.
И пошёл прочь, не дожидаясь ответа. В конце концов, куратора Стоуна тут быть не должно. Подразумевалось, что исследовать планету мне предстоит в одиночку, и я собирался начать прямо сейчас.

Его рык, казалось, раскатился по всей планете. И я, ей-звёзды, не удивился бы, если бы из дальнего леса ему отозвался кто-нибудь столь же громкий и столь же опасный. Хищники же сразу чуют конкурента на территории, разве нет? А здесь, спасибо блуждающей жопе, пищевая цепочка внезапно удлинилась. Правда, пока неизвестно, на одно или на два звена, потому что я, застигнутый этим рыком врасплох, замер, как примагниченный. И это была вполне предсказуемая реакция. На прикладных занятиях по нейрологии в конце первого курса мы изучали особенности акустических воздействий на состояние и поведение представителей разумных рас, и я очень хорошо запомнил, как определённые голосовые модуляции могут влиять на спонтанные, практически рефлекторные поступки. Грубо говоря, если человеку, стоящему на крыше небоскрёба, "правильным" голосом приказать: "Прыгай!" - он сперва прыгнет и только в полёте задумается, а нахрена. Если успеет, конечно. И для этого даже орать необязательно - просто смодулировать нужный тембр и интонацию.
У Ёбаного Каменюки эти самые тембр с интонацией, судя по всему, были в крови.

Когда он схватил меня за плечо и развернул к себе, я успел только поблагодарить звёзды за то, что у меня прошла эрекция, и испугаться, как бы она не возникла снова. Однако не возникла. Я внимательно слушал куратора, глядя в неистовые голубые глаза и боковым зрением машинально подмечая, что бакта сработала по полной программе: с совершенно здоровых губ осыпались последние синие чешуйки высохшего медикамента, чуть искрящиеся в солнечном свете.

Ну ещё бы, конечно, он в следующий раз переломает мне руки! Причём с лёгкостью, едва ли не походя. Кто бы сомневался. Хорошо, если ими и ограничится. А ещё лучше - пусть сразу свернёт мне шею, потому что я рехнусь, постоянно находясь в его обществе. Пусть даже спать мы будем по очереди. И да, невольное, полубезумное "а лучше бы наоборот: в разведку по очереди, а спать вместе!" не могло не мелькнуть у меня в мыслях. Я кое-как сглотнул, пытаясь сосредоточиться на его следующих словах.
Так-то по уму всё правильно: обустроить стоянку, раскидать маячки по периметру, чтобы засекали любое передвижение местной фауны, особенно - опасной. Только вот запрещёнку демонстрировать мне вовсе не улыбалось. Не потому что я жадничал - после лечения бактой даже Стоун, при всей своей необъективности, не смог бы меня в этом упрекнуть. Просто наверняка же нарвусь на очередного "папенькиного сынка, который за большое бабло пытается настричь себе побольше бонусов"...
Впрочем, нарвался я гораздо раньше. Последняя фраза - про дрочку в душевой - обожгла меня, словно плевок кислоты в лицо. Я почувствовал, как не просто краснею - багровею, осознавая, что он видел меня, видел, как, спустя три часа после отбоя (а раньше я с его "внеурочных занятий" возвращался крайне редко!), стоя под ионным потоком, сбегающим по коже крошечными серебристыми шариками, я сжимаю ладонью, дрожащей от усталости и возбуждения, свой стояк, который иначе не дал бы мне уснуть. Как быстрыми рваными движениями довожу себя не столько до экстаза, сколько до освобождения... и представляю, что ладонь не моя, а вот этого самого Ёбаного Каменюки, который не преминул сейчас поглумиться над подсмотренным шоу.

Нет, не мог он знать, что я дрочу именно на него! Или мог - хотя бы на уровне предположения?.. Да ну нет, с чего бы? Ненавистный и ненавидящий его "папенькин сынок" по определению не возбудился бы от мыслей о своём мучителе! И если боль в известной степени могла бы подстегнуть возбуждение
не думать, не вспоминать про беззвучные "да-а, сожми крепче... трахай жёстче...", которые я каждый раз прошевеливал одними губами перед самым оргазмом!..
и, по большому счёту, это тоже можно считать извращением, то унижение никаких всплесков моего либидо не вызывало.
Или вызывало - если уж я дрочил, как ненормальный, на того, кто почти два года только и делал, что прессовал меня?

Я думал об этом, когда шёл обратно к своему "припадышу" за выживач-комплектом, как прозвали набор исследователя на курсе. Я думал - и злился ещё больше, потому что единственным приемлемым выходом из создавшейся ситуации мне виделось самоубийство. Раз мы всё время будем вместе, то обнаружение моей реакции на куратора Стоуна - вопрос времени, а времени у нас было хоть отбавляй, ещё одно спасибо жопе. Да и Ёбаный Каменюка был чертовски наблюдательным... И если я самоубьюсь после того, как он увидит мой стояк на него, то это будет именно что жалкая смерть. А подыхать жалким я по-прежнему не хотел.

Чтобы потянуть время и хоть немного успокоиться, я снял с рукавов, груди и пояса все гаджеты, которые были бы жизненно необходимы прежде и оказались теперь абсолютно бесполезными. Вес не такой уж большой, но лучше всё-таки без него. Пояс с парализатором, разумеется, снимать не стал, просто захватил с собой и "дефендер", выглядящий почти безобидно рядом с по-настоящему серьёзным оружием. Интересно, куратор Стоун потребует "игрушку для больших мальчиков" себе?
Ну да, а мне останется разве что мультитул для сборки палатки. И то, что палатка не одноместная, как требовал официально утверждённый перечень, а двухместная - тоже потенциальный повод для высмеивания "папенькиного сынка, который любит подолгу валяться в кровати, ничем себя не стесняя". Сука, да после фразочки про дрочку Ёбаный Каменюка может прикопаться даже к разрешённым предметам! Как будто кто-то может ему запретить...

- Да, рюкзак тоже неуставной, - прошипел я сквозь зубы, указывая на крохотную нашивку на обороте поясной лямки. Указанное на ней содержание полимеров, повышающих износостойкость ткани, почти в три раза превышало заданную норму. Да похуй вообще! Терять всё равно нечего.
Первым делом я вытащил гермопакет с палаткой, положил его на траву, а на него начал выкладывать остальное содержимое рюкзака, послушно открывая все контейнеры и футляры, содержащие запрещёнку: ремкомплект с тем самым мультитулом, не входившим в базовый набор; сухой паёк с высокопитательными концентратами (помимо галет и батончиков, выданных на складе АКВ); фильтр-таблетки для воды - заявленные в списке, но пролонгированного действия и более высокого качества, не говоря уж о количестве, сто против требуемых семидесяти; складную ёмкость для кипячения воды на открытом огне (и для разведения в кипятке тех самых концентратов) и многофункциональный складной нож (нестареющее ретро, над которым посмеивались адепты продвинутых технологий, но теперь я благословлял любой полезный предмет, который не нуждался в подзарядке, потому что где его заряжать? А в нож, помимо прочего, была вмонтирована зажигалка, и я сам заправил её доверху!); разумеется, щуп для определения токсичных субстанций, твёрдых, жидких или газообразных; моток бечёвки, армированной не стандартной пласталью, которая становится ломкой от перепада температур, а хейзианом, который выдержит даже ядерный взрыв. Всё остальное - индивидуальный набор складной посуды (миска, она же чашка, и ложковилка), щётка для чистки одежды и предметы личной гигиены (антибактериальный гель для мытья и жидкость для полоскания рта) - входили в одобренный уставом список.

Распределяя всё это добро на тёмно-синем прямоугольнике гермопакета, я думал, что меня могли поймать задолго до предстартового осмотра. Согласно последнему уведомлению от Единого Банка Ожерелья, на моём счету оставались какие-то крохи, едва хватило бы на пару молочных коктейлей в забегаловке среднего пошиба. Я не знал, контролирует ли отец мои деньги и статьи расходов, но был почти уверен, что ни один гитрифи, потраченный мной, не ускользнул от его внимания. И что мешало ему из самых лучших побуждений отправить в АКВ письмо (а проще говоря - донос) о том, что Максимилиан Векслер приобретает предметы, которыми явно намерен пользоваться на предстоящих учениях и которые при этом не входят в официально одобренный список? Да ничего не мешало. Он всегда был очень принципиальным, бывший сенатор Ридус Векслер. Не честным, а именно принципиальным - то есть честным именно тогда, когда этого требовала его выгода.
Интересно, какую выгоду он усматривал в том, чтобы не настучать на меня и дать мне такую опосредованную поблажку - после того, как почти два года не вспоминал о моём существовании? Теперь уже не узнать. Да и похуй. Есть заботы поважнее.

Опустошив рюкзак, я выпрямился и, глядя куда-то за левое плечо Стоуна, отчеканил:
- Курсант Векслер личный комплект к осмотру предъявил! Готов принять взыскание и понести наказание за нарушение устава! Разрешите прежде приступить к установке палатки?
Может, если я буду общаться с ним так, словно мы до сих пор в АКВ, я всё-таки смогу сдерживать свою тягу к нему? Пусть она и нарастает почти со сверхзвуковой скоростью...

Я аккуратно переложил весь свой выживач-комплект обратно в рюкзак и занялся палаткой. Я честно старался сосредоточиться на том, чтобы правильно развернуть полотнище тента, не перепутав его с термоматрасом на турбоподдуве, чтобы ввинтить на нужную глубину телескопические шесты, а потом скрепить их в требуемом порядке, чтобы натянуть тент, закрепляя его на шестах магнитными клипсами...
Не помогало. Наверное, потому что ещё до учений, когда я только купил эту палатку, я раз двадцать ставил и снова складывал её, чтобы как можно быстрее покончить с этим, когда уже прибуду на место. Руки помнили все нужные движения, инструкцию я после третьего раза вызубрил наизусть, поэтому ничто не мешало мне против собственной воли посматривать на куратора Стоуна. И, само собой, давиться противоречивыми эмоциями.

Странно, но меня совершенно не задели его слова о том, что я "безнадёжен". Во всяком случае, не так, как словесная оплеуха насчёт дрочки. При всей своей пристрастности ко мне Ёбаный Каменюка не мог не понимать: в нашей ситуации лучше и проще выживать с продвинутым снаряжением, нежели с базовым. Хотя бы потому что продвинутое элементарно повышает шансы на выживание, учитывая полную неизвестность насчёт того, когда мы сможем отсюда выбраться. Хотя я почти не сомневался, что куратор Стоун сумел бы не только выжить, но и обустроиться здесь даже без моих продвинутых вещей. Может, даже вообще без вещей. В АКВ ходила уйма слухов и историй о его боевом прошлом, и хотя я никогда не слушал их открыто, тем не менее ловил каждое слово. Конечно, я помнил отцовское правило: любую информацию, полученную от "народного радио", следует делить самое малое на шестнадцать. Но даже когда я делил услышанное (ладно, ладно, подслушанное, будем называть вещи своими именами!) о кураторе Стоуне на пятьдесят, сухого остатка с избытком хватало для того, чтобы я невольно проникся к нему уважением... почти восхищением, хотя, разумеется, ни за что не признался бы в этом даже самому себе.

Вот как такое возможно? Ненавидеть, восхищаться, жаждать и уважать - и всё это одновременно! Какая психика выдержит этакую эмоциональную амплитуду? Тем более находясь фактически в полной изоляции вместе с объектом эмоций... Эх, надо было вместо четвёртой ампулы бакты накупить каких-нибудь транквилизаторов помощнее. Чтобы глушили нахрен любой душевный и телесный порыв во имя торжества чистого разума.

Между тем Стоун, кажется, всерьёз вознамерился обнести наш лагерь цепочкой маячков. Я раскрыл было рот, чтобы напомнить ему про А10, убивающую любую электронику, но, к моему изумлению, маячки работали. Во всяком случае по мере продвижения куратора вокруг стоянки за ним возникала еле заметная, чуть подрагивающая энергетическая ограда. Ну надо же... стало быть, голофильмы не всегда врут, и порой отважных солдат (учёных, путешественников и так далее) реально спасает белый "коготь", совершенно случайно оказавшийся в ближайших кустах. Ну, или просто куратор Стоун - исключительно везучий сукин сын, раз даже смог уберечь электронные приборы от "блуждающей жопы". Может, он и раньше выезжал за счёт везения? Да наверняка!
На самом деле я, конечно, понимал, что дело тут совсем не в везении. Да и вообще, смотря что понимать под этим самым везением... Когда разумный отчаянно жаждет справиться с какой-нибудь проблемой, он будет выискивать малейшие шансы на её решение. И по закону больших чисел - обязательно найдёт. И можно даже не вспоминать старый анекдот про жреца Великой Триады, который пытался обратить в свою веру атеиста и рассказывал, как трижды падал с крыши своего храма и трижды остался невредим. Но атеист наотрез отказывался считать это чудом: "В первый раз - случайность, во второй - совпадение, а в третий - сила привычки". Может, Стоун просто привык, что выживет где угодно - хоть в снегах Гетена, хоть в индустриальной пустыне-свалке Металорна, хоть в бесконечных топях Ийсгита... И сам выживет, и не даст сдохнуть тем, кто оказался под его началом. Например, некоторым папенькиным сынкам...

И он действительно не дал.
Я почти закончил с палаткой - последним штрихом стала подготовка матраса, хотя какая там подготовка, открыть клапан турбонадува, а дальше оно само. Под негромкое шипение вздувающейся матрасной поверхности я выбрался наружу... и тут услышал треск энергополя за спиной.
Я обернулся и отпрянул: от неожиданности мне показалось, что неизвестная игольчатая тварь в рыже-зелёную крапинку стоит со мной буквально нос к носу. Звёзды знают, что её привлекло - может, голоса, может, неизвестные запахи, может, шипение матраса... В любом случае к "дастеру" я бы добежать не успел, поэтому просто упал, выхватывая парализатор, и перекатился за палатку. Вряд ли она послужила бы надёжным барьером между мной и неизвестным хищником (а я был уверен, что это хищник, одни клыки и когти чего стоили!), но я хотя бы исчезну из его поля зрения...
Пока я катился, зверь, раздражённый и испуганный энергощелчком по чувствительному носу, отскочил и раздулся, как воздушный шар. Я даже не успел сообразить, что последует дальше, потому что "дефендер" Стоуна дважды взвизгнул, на дрожащей поверхности нашей ограды расцвели и мгновенно погасли жёлтые вспышки - и зверь, выстрелив напоследок десятком игл, поспешил убраться, растворившись в высокой траве. Я проследил за ним глазами и, когда стих шелест стеблей, расступающихся перед громадным телом, поднялся на ноги.
Точнее, попробовал.

Левую кисть рвануло короткой резкой болью, которая, впрочем, почти сразу исчезла - совсем как неведомый хищник. Я посмотрел на свою руку и увидел длинную царапину, идущую от мизинца к большому пальцу на тыльной стороне ладони. Можно было не гадать, откуда она взялась - и я, глянув на длинную крапчатую иглу, валявшуюся рядом, ещё раз попробовал встать. На сей раз почти удалось, и я шагнул к рюкзаку, сунул в него здоровую руку и зашарил в поисках щупа-тестера. Нашёл не сразу, но мог бы и не искать: мир перед глазами вдруг поплыл и запереливался удивительно яркими красками, а где-то внутри поднялась волна почти эйфорического веселья.
Я плюхнулся на задницу и захохотал, услышав зов куратора.
- Зд...здесь, сэр, - с трудом выдавил я между приступами смеха. - Прикиньте... у этой зверюги иглы... как шприцы с наркотой...
И, повалившись на спину, захохотал ещё громче. Мне действительно было весело - так весело, как в детстве на самых захватывающих аттракционах или на самом долгожданном цирковом представлении, где четыре клоуна таскали по арене огромное бревно, а потом обнаружили, что это болотный гатор, и разбегались от него с воплями... Я лежал на спине, смотрел в бездонно-голубое небо и ржал в голос, думая о том, что это небо точь-в-точь цвета глаз куратора, и я теперь никогда не смогу посмотреть вверх, чтобы не вспомнить об этом, но, вечные звёзды, как же это пиздецки смешно-о-о-о...

Когда железная рука Стоуна вздёрнула меня с земли, я почти завизжал от смеха, потому что его лицо снова оказалось совсем близко, и я в очередной раз убедился, какая неебически крутая штука - эта бакта. Разумеется, я снова провёл пальцем по его губам, похрюкивая от сдерживаемого хохота.
- Реально зажило, охуеть, да? Можете снова впаять мне... д...два наряда... готов побегать... до реки и обратно... раз пять... или десять...
Я ткнулся лбом ему в плечо, всхлипывая от хохота. А он перехватил меня за левую руку и с силой провёл щупом вдоль царапины. Я, кусая губы и фыркая, наблюдал за этим процессом.
- О, зашибись... фиолетовое... видите же, да? Полёт... норм... нормальный... Не, честное слово... оно не смертельно. Я в...выучил цветовую шкалу наизусть. Это... ща... ой... да отпустите меня уже, щекотно, ну! Короче... наркотическое опьянение, интенсивность цвета зависит от... ой, не могу... от силы и длительности вредоносного воздействия... А оно бледное совсем... ох, бля... скоро попустит, куратор, всё норм, зуб даю... какой хотите...
И я опять повалился на траву, икая от смеха. Но потом вскочил на ноги - тело казалось лёгким, словно по венам текла не кровь, а мыльные пузыри.
- Сэр, как вы смотрите на то, чтобы искупаться? Тут, кажется, поблизости водоём... не знаю, как вам, а мне жутко хочется вымыться. Обещаю не подсматривать за вами... и не д...дрочить...
Я снова прыснул, сгибаясь пополам, потому что от хохота мышцы живота начало сводить спазмом.
- Сука, надо же было попасть хуй знает куда, чтобы впервые в жизни... обдолбаться... Но, бля, как же это смешно-о-о-о...

Я всё ещё боролся со смехом, когда куратор решительно сунул меня в палатку и, грозно прикрикнув, куда-то свалил. Я не видел, куда именно, и даже не пытался за ним следить, потому что здорово ослабел от хохота. Однако веселье меня не покидало, мыльные пузыри щекотались под кожей, обгоняя друг друга, и я, глядя в тёмно-синий палаточный потолок, задался вопросом, почему куратор решил отложить поиски водоёма. А вдруг он не умеет плавать? Ведь камням положено тонуть... а мне тогда придётся его спасать!
Я прыснул от этой мысли, представив, как выволакиваю нахлебавшегося воды Стоуна на берег и привожу в чувство. Как там реанимируют полуутопленников? Перед глазами поплыли инфослайды, и от последнего моё веселье не то чтобы испарилось совсем, но его здорово потеснили совсем другие эмоции.

Едва я представил, как буду делать Стоуну искусственное дыхание рот в рот, чередуя прикосновения рта с прикосновениями ладоней к его груди, как мыльные пузыри внезапно раскалились, как будто стеклянные сферы, только-только вышедшие из трубки стеклодува. Эта раскалённая пена обдала меня лютым жаром, и от него пересохло во рту, свело спазмом пах, а лётный комбинезон показался термоплёнкой, в которой отлично самозапекается мясо. И я, как взбунтовавшийся кусок вырезки, начал сдирать с себя комбез, чтобы обнажить - и охладить - хотя бы верхнюю часть тела, хотя бы торс, в котором грохотал и вибрировал бешеный пульс.
Ну, или раскалённые стеклянные сферы так громыхали, толкаясь в моих венах.

Кое-как выпроставшись из рукавов, я некоторое время лежал, прислушиваясь к себе и пытаясь понять, достаточно ли этого, чтобы спал почти лихорадочный жар возбуждения. Оказалось, недостаточно, и я так же ожесточённо, едва не разрывая, стащил с себя футболку из натурального хлопка - вообще-то ещё одно нарушение устава, но вряд ли куратор Стоун оценил бы, если бы, выпотрошив рюкзак, я бы ещё и разделся у него на глазах. Однако сейчас хоть немного охладиться казалось мне важнее всего - уж всяко важнее, чем реакция на этот процесс Ёбаного Каменюки... из-за которого, по факту, я сейчас и мучился, заживо сгорая в жерле собственного вулкана.
По-хорошему, следовало бы раздеться целиком, потому что, пока я трепыхался, сражаясь с одеждой, вся лава этого вулкана стекла ниже пояса, образовав в паху огненное озеро, и туда я даже смотреть боялся, потому что расторможенная наркотиком нервная система породила возбуждение, которого я прежде никогда не испытывал. Прикрыл глаза и подумал: если я всё-таки обнажусь полностью, куратор Стоун тоже испугается того, что со мной творится?
Эта мысль тоже оказалась чертовски смешной, но я, ослабевший от хохота и размякший от возбуждения, кажется, потратил последние силы на неравную битву с собственным шмотьём, поэтому просто лежал и хихикал - даже когда с треском разошлись магнитные клипсы входа и куратор Стоун обрушился на меня, придавив действительно как каменная глыба и разом лишив возможности двигаться и дышать. Я так и застыл с приоткрытыми для вдоха губами, глядя в горящие голубым огнём глаза.

Конечно, он чувствовал, что со мной происходит. Не мог не почувствовать эту твёрдость и этот жар. Я же почти не ощутил прикосновения инъектора к руке, хотя характерный щелчок отдался звонким эхом от туго натянутых палаточных стенок. Я и инъектора в руках Стоуна не заметил...
Зато я очень отчётливо, до остроты, ощутил, как горячий палец описывает круг возле моего соска. Заметил, как язык прошёлся по твёрдым губам, которые я дважды трогал совсем недавно... Истончившейся от возбуждения кожей я, кажется, прочувствовал каждую бороздку на подушечке пальца, а обострившимся зрением увидел микроскопические капельки слюны, оставшиеся на кончиках коротких золотистых усов... Вихрь образов пронёсся в моём сознании, расторможенном наркотой, и самый яркий - как эти же усы щекочут мою кожу, когда губы накрывают сосок, а горячий влажный язык повторяет траекторию пальца...

Наши взгляды встретились, и, кажется, куратор увидел в моих глазах то, о чём я думал. Потому что он подскочил и вымелся из палатки, словно ошпаренный, оставив меня наедине с моим возбуждением, которое я теперь осознавал всё трезвее и трезвее - видимо, лекарство, которое он мне ввёл, начало действовать.
Судя по тому, что я пришёл в себя довольно быстро, лекарство тоже было не из уставного списка. Впрочем, вряд ли подобные требования распространялись на преподавательский состав АКВ... Но самым паскудным было то, что я до мелочей помнил всё, что произошло после того, как я обнаружил на руке царапину. Каждое слово, каждый жест, каждый приступ наркотической идиотии... и то, что куратор всё это видел, я помнил тоже.
Жар, приливший к щекам, уже не имел ничего общего с эйфорией от неизвестного токсина. Это был вполне здравый, но от того не менее жгучий стыд за всё разом. И более всего - за стояк, который более чем наглядно продемонстрировал моё истинное отношение к Ёбаному Каменюке. И как, спрашивается, мне теперь себя вести рядом с куратором? Делать вид, что ничего не было? Свалить всё на чёртов дурман? Тем более что, говоря о том, что впервые в жизни обдолбался, я не лгал. В этом состоянии я физически не мог лгать... Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке... или в штанах.

Лихорадочно натягивая обратно футболку и втискиваясь в рукава комбеза, я понимал, что это не жопа и даже не пиздец. Ситуация, в которой я оказался, была просто запредельной, не имела ни определения, ни названия... ни мало-мальски пристойного выхода. Допустим, я прикинусь, что ничего не помню - но куратор-то помнит всё! Да и не получится у меня его обмануть, я же не политик и не дипломат, как мой папаша, будь он трижды неладен...

Наверное, когда я выбрался из палатки вслед за Стоуном, то представлял собой то ещё зрелище: над серебристым комбезом пламенело багровое лицо - точь-в-точь клубничный леденец на фольгированной палочке. Я покосился на свой рюкзак, валявшийся тут же, и шагнул к куратору. Тот стоял ко мне спиной и не пошевелился, хотя наверняка слышал мою возню. Я кашлянул и произнёс:
- Я в норме, куратор. Благодарю и... приношу свои извинения за неподобающее поведение. Готов следовать на поиски водоёма.
Он даже головы не повернул, просто сделал короткий неопределённый жест рукой и пошёл навстречу очередному порыву прохладного ветра, пахнущего рекой. Или ручьём. Или озером. Я подцепил из рюкзака мой щуп, лежавший сверху и уже принявший прежний цвет, сунул его в карман и заторопился за Стоуном.

Небольшое озерцо оказалось совсем рядом - мы прошли вдоль кромки поля, поросшего травой, а потом земля пошла под уклон, и нам открылась котловина, переливающаяся золотом в солнечных лучах. Я обогнал куратора на полшага (чтобы не давать повода ухватить меня за шкирку) и осторожно опустил щуп в лениво качающуюся воду. Металлическая поверхность не изменилась. Я выждал минуту, повторяя про себя детский колыбельный стишок "Спят все звёздочки на свете, спят кометы и планеты, Ожерелье сладко спит - засыпать тебе велит!" После пятикратного повторения цвет щупа не изменился. Я потрогал воду кончиками пальцев - прохладная, на вид чистая. Дно озерца было песчаным, и с берега я видел, как скользят по донному песку солнечные блики.
- Вода пригодна для мытья, куратор, - сообщил я, не глядя на Стоуна. - Потом возьму немного для фильтрации и кипячения. А пока разрешите приступить к гигиеническим процедурам.

Положим, для гигиенических процедур я ничего с собой не взял. И не оборачивался на куратора, чтобы посмотреть, взял ли он с собой хотя бы гель для мытья. И разрешил ли он вообще эти самые процедуры. Но мне дико хотелось окунуться и смыть с себя остатки наркотического дурмана, а если повезёт - и потушить уголья желания, которые тлели где-то внутри, грозя вспыхнуть каждый раз, когда я вспоминал, как Стоун облизывал губы.
Раздеваться на берегу было гораздо быстрее и легче, чем в палатке. Оставшись обнажённым, я аккуратно сложил комбинезон и нижнее бельё, тщательно следя, чтобы мой взгляд оставался на уровне щиколоток. Заодно убедился, что на песке у озера множество полустёртых ветром следов - видимо, звериных. Что ж, раз местная фауна приходит сюда на водопой, то её можно будет изучить... или поохотиться, если кто-то из них окажется пригоден в пищу. Насчёт игольчатой твари я не был уверен, но должны же здесь быть какие-нибудь травоядные...
Войдя в озеро по колено, я наклонился, зачёрпывая воду пригоршнями и поливая разгорячённое тело. Царапина уже покрылась корочкой и почти не беспокоила меня, но я всё равно решил попросить у Стоуна немного колты, потому что тратить бакту на такую ерунду было бы нерационально. И, не удержавшись, всё-таки обернулся, сощурившись от солнца, глядя на куратора сквозь ресницы...
...и сразу сделал ещё два шага на глубину, чтобы скрыть мгновенно подпрыгнувший член.

Ёбаный Каменюка без комбинезона оказался не просто хорош. Не просто горяч. Он, блядь, был ходячим возбудителем для любого разумного от шестнадцати до ста шестидесяти, независимо от базовой ориентации, и я в свои озабоченные гомосексуальные двадцать четыре не имел ни малейшего шанса остаться к нему равнодушным, даже если бы уже не дрочил на него, как бешеный, почти каждую ночь за минувшие два года. Та самая "золотистая бронза мышц", которая, если верить древним текстам, была обязательна для того, чтобы мужчина считался красивым, у Стоуна была неприлично идеальной. Я представил, как прижимаюсь к этой груди, как мои губы скользят по этому животу к паху, покрытому светлыми завитками, - и мне захотелось утопиться. Впрочем, у меня были все шансы скончаться от перепада давления, вызванного острым возбуждением, поэтому я закусил губу, отвернувшись и вслушиваясь в плеск воды неподалёку. Самым краешком глаза убедившись, что куратор тоже вошёл в озеро, я поспешил на берег, кое-как вытерся футболкой и торопливо оделся, больше не оборачиваясь. Так и стоял навытяжку, пока Стоун не закончил мытьё.

Остаток дня прошёл в хозяйственных хлопотах. Кипячёная вода из озера ни цветом, ни запахом, ни вкусом не отличалась от обычной двуокиси водорода, употребляемой в Ожерелье. Щуп на неё тоже не реагировал, поэтому я рискнул развести в ней один из пакетиков концентрата, который, как и было заявлено на этикетке, почти сразу превратился в мясное рагу. Наверное, вкусное, но куратор ничего не сказал, когда съел свою половину, а я свою заглотал кое-как, по-прежнему не поднимая на него глаз. Сука, вёл себя как большинство моих однокурсников - они тоже боялись смотреть прямо в эти голубые глаза... но вряд ли по той же причине, что и я. Хотя, говорят, чем громче разумный заявляет о своём неприятии однополых отношений, тем вернее это означает его подсознательную тягу к ним...
Впрочем, я всё-таки поднял на него взгляд. Один раз.
- Разрешите дежурить первым, куратор.
Дождался короткого кивка и снова отвёл глаза. Щёлканье магнитных клипс полога слилось с потрескиванием сухой древесины в костре (я вот не подумал, а Стоун приметил на берегу высохшую корягу и приволок её к нашему лагерю, где почти моментально разделал на дрова своим громадным ножом - если бы не моё чёртово влечение, я бы смотрел на это, не отрываясь!). А теперь просто сидел у огня, время от времени подбрасывая в него щепку-другую, вслушивался в шелест травы и звуки, доносящиеся из неё (или из далёкого леса) и со стороны озера, иногда поднимал голову и вглядывался в неспешное кружение незнакомых звёзд над головой... И думал свои довольно-таки унылые думы.

Если бы я так глупо не спалился перед отцом с той порнухой, то, может, вся моя жизнь пошла бы по иному пути. Мы обсуждали с ним моё будущее, и в целом он не возражал против того, чтобы я посвятил себя науке. Правда, ему виделось что-то лабораторное - физика, астрономия, инженерное проектирование - а я топил за ксенозоологию, причём непременно с экспедициями и полевыми исследованиями. Меня с детства интересовали животные и всё, что с ними связано. Я зачитывался книгами знаменитых ксенобиологов - Парвина Фидлера, Харанда Уайльда, Реджины Батты - и мечтал, что тоже открою и изучу какой-нибудь новый вид неразумной органики... Мало ли неисследованных планет в Ожерелье!
В итоге мечты сбылись не по духу, а по букве. Я таки попал на неисследованную планету и даже столкнулся с новым видом животного - помесью фелинкса с иглобрюхом, вот только радости от этого не было никакой, зато проблем чуть больше, чем дохуя... А если мы когда-нибудь сможем вернуться в цивилизацию, то, пока я буду доучиваться в АКВ, сюда наверняка налетят толпы других учёных и всё благополучно откроют и изучат до меня. Да кабы я сам ещё не стал первым кандидатом на изучение: пережить встречу с А10 - это вам не гитрифи по подсумкам тырить...

Я всё думал и думал, а потом поднялся и прошёлся вдоль энергостены, слабо мерцавшей в темноте. Шорохи и потрескивания снаружи говорили о том, что местная фауна не рисковала преодолевать этот барьер, и я почти жалел о том, что не мог отвлечься на незваных гостей, которые изредка сверкали во мраке жёлтыми, красными или зелёными глазами в количестве от двух до пяти. Интересно, кто из них по-настоящему опасен и чем именно? Вряд ли у каждого есть иглы с наркотическим содержимым. И вот для чего они той твари? Чтобы жертва умирала счастливой? Или чтобы раскумаренный хищник не преследовал рыже-крапчатого наркодилера?

В очередной раз подняв взгляд к небу, я увидел бледную полосу на горизонте и спохватился - скоро утро, а я не разбудил Стоуна, чтобы он меня сменил. В очередной раз оправдав тем самым звание "безнадёжного курсанта". Но я даже себе боялся признаться, что тянул с этим намеренно - ложиться на матрас, нагретый телом Ёбаного Каменюки, пропахший им, означало не просто моментальную эрекцию, но и такую же моментальную эякуляцию, которую я никак не смогу объяснить. Да мне и объяснять не понадобится - если у куратора и оставались сомнения относительно моего отношения к нему, то теперь они окончательно превратятся в уверенность: курсант Векслер не просто безнадёжен. Он безнадёжный гей, у которого стоит на правильного мужика Стоуна, и самым правильным решением правильного мужика будет вышибить безнадёжному гею его безнадёжные мозги.
И курсант Векслер таки сдохнет жалким.

Я всё-таки подошёл к палатке и приоткрыл полог на три клипсы. После долгого дежурства мои глаза привыкли к темноте, но, ей-звёзды, лучше бы не привыкали! Потому что в сумерках наступающего утра я увидел Стоуна, разметавшегося по матрасу, прикрытого только нижним бельём, и он, сука, был настолько хорош, горяч и притягателен, что у меня из горла помимо моей воли вырвался какой-то сдавленный звук - стон или всхлип, я не понял. Я понял только, что теперь у меня будет стоять на него всё время. Каждую. Ёбаную. Независимую. Минуту.
И почти сразу же я понял кое-что ещё. Куратор не спал. Смотрел на меня, и его глаза даже в полумраке палатки поблёскивали голубым огнём.

Он отпихнул меня от палатки и вылетел следом, а потом устроил мне очередной разнос. И вроде бранил по факту, а не по надуманному поводу, и вроде мне было не привыкать к тому, что куратор Стоун загоняет меня под плинтус, но сейчас он впервые делал это полуголым. Да что там полуголым, на нём из одежды-то были одни трусы, вздыбленные - видимо, чтобы меня доконать - полуопавшим стояком.
Я не смотрел ему в глаза. Тело привычно вытянулось в струну, взгляд упёрся куда-то в в середину широкой груди, но боковое зрение воровато выхватывало в зыбких утренних сумерках то твёрдые комочки сосков, то этот самый клятый стояк, который и не думал опадать. Слова Стоуна, его интонации, отрывистый ритм речи я воспринимал как стук молотка, методично вгоняющего гвоздь за гвоздём в крышку моего гроба.

Судя по эрекции, ему снился горячий сон. А один безнадёжный курсант, сукин-папенькин-сынок, заглянул в палатку не вовремя и обломал ему весь кайф. Кого Ёбаный Каменюка видел во сне, на кого возбудился? На Дайну Шедд, которую с месяц назад официально признали самой сексапильной певицей Ожерелья? Или ему не нравятся большие сиськи и широкие бёдра вкупе с низким грудным голосом, и он предпочитает, допустим, подтянутых девиц в форме, вроде куратора Триши Грейсон, которая заведовала в АКВ спецкурсом для медсестёр широкого профиля? Я мог навскидку перечислить человек десять моих однокурсников и двух-трёх наставников, которые стопудово дрочили на запредельно длинные ноги Грейсон и её тонкую талию... Может, во сне Стоуна она обхватывала его этими ногами и серебристым голоском умоляла оттрахать её?
Но тут явился курсант Векслер и всё испортил.

Я плотно сжал губы, чтобы ни словом, ни звуком не выдать того, что готов прямо сейчас грохнуться перед ним на колени, разорвать тонкую ткань его белья и вобрать в рот полуопавший стояк, чувствуя, как он твердеет на языке, как наливается жаром, набухает - и сосать, беря глубоко, до самого горла, похлеще, чем в той порнухе, из-за которой я был обречён на АКВ, на встречу с куратором и в итоге оказался здесь. Сука, я бы сосал ему непрерывно, чтобы он кончал мне в рот, и я сам кончал бы от этого, даже не трогая себя...
Я сглотнул. Кого я обманываю? Нет, сам я стопудово кончил бы, и не один раз, если бы куратор позволил мне взять у него в рот. Но какого хера я решил, что ему это будет приятно? Что я смогу доставить ему удовольствие? Да вообще, что он не вышибет мозги молодому пидору, покусившемуся на самое святое правильного мужика, которое правильный мужик приберегает для кого-то вроде Дайны или Триши?

Но он не собирался вышибать мне мозги. Вместо этого он, уже возвращаясь в палатку, пообещал мне наказание. И вот тут я возблагодарил все звёзды во вселенной Ожерелья за то, что он скрылся за пологом и не видел мою реакцию на слова о порке. А она была почти мгновенной - и пронзительно-острой, потому что я как наяву ощутил жёсткий, с оттяжкой, шлепок широкой твёрдой ладони по моей заднице, и ягодица загорелась, и где-то внутри что-то сладко сжалось и разжалось, а яйца вдруг подтянулись к самому паху, под налившийся тяжёлым жаром член...
Жар выплеснулся - раз, другой, третий - пропитывая влагой моё бельё, растекаясь по низу живота и по ногам. Я только и успел, что отвернуться от палатки, где одевался куратор. Стоял, глядя на поднимающееся из-за горизонта солнце. Стоял, боясь пошевелиться, потому что не чувствовал ничего, кроме оргазменных волн, бьющихся в моём теле. Стоял, понимая, что переодеваться мне некогда и придётся целый день проходить в промокшем от собственной спермы исподнем. Стоял, осознавая, что понятия не имею, сколько длится день на этой планете, но даже если он промчится всего за пару независимых часов, мне это не поможет - в ушах звучало "Начну с моего любимого: порки", и в паху уже сейчас начинало твердеть, спустя лишь несколько минут после оргазма... и сколько раз мне ещё предстоит кончить, прежде чем куратор это заметит и уничтожит меня пусть не физически, но морально?

Солнце ярчало, его свет уже не мягко слепил, а почти резал глаза. Я стиснул зубы, призывая на помощь если не гордость, то злость. Нет уж, Ёбаный ты Каменюка, хер тебе, а не моё унижение! Я два года скрывал ото всех свои пристрастия и своё влечение к тебе, значит, и здесь себя не выдам. И хер тебе, а не порнушные сны, в которых ты будешь трахать самых жарких красоток Ожерелья! Я буду обламывать тебе кайф раз за разом, я, сука, буду нарываться всеми возможными способами - а когда ты исполнишь свою угрозу, как исполнял все предыдущие, я в первый и в последний раз в жизни кончу в твоих руках. И спокойно вышибу себе мозги из "дефендера", потому что надеяться больше не на что, а самая заветная мечта уже сбылась. Без меня тебе будет в миллион раз легче и проще. Ты продержишься, как всегда держался, до прилёта спасателей и без проблем вернёшься в цивилизацию. А меня там всё равно никто не ждёт.

Стоун выбрался из палатки полностью одетым и готовым для разведывательной вылазки. Свой парализатор я с пояса не снимал, щуп держал при себе, в подсумке, поэтому молча пошёл за ним, слушая план вылазки, который он расписывал на ходу, даже не глядя на меня, - видимо, не в силах победить отвращение. Я же старался сосредоточиться на его словах и на окружающем пейзаже, потому что отправляться в разведку в мокром белье - удовольствие ниже среднего. С другой стороны, мало ли кругов я намотал по стадиону промокшим насквозь по милости того же Ёбаного Каменюки? Так что к частичному дискомфорту можно было притерпеться.

Лес встретил нас шелестом листвы, полутенью, пронизанной косыми солнечными лучами, странными звуками, которые издавали не то птицы, не то животные, и которые стихали при нашем приближении. Стоун, вопреки прозвищу, двигался почти бесшумно, и я старался ступать за ним след в след так же тихо. Сперва мне это вроде бы удавалось, и я уже начал присматриваться к некоторым растениям, чьи плоды напоминали привычные в Ожерелье ягоды и фрукты. Миновав куст, усыпанный крупными фиолетовыми шариками, я хотел было достать щуп и проверить одну из этих маленьких сфер, покрытых сизоватым налётом... и, разумеется, тут же наступил на ветку, которая сломалась под моей ногой с громким треском. С таким же треском в исторических фильмах стреляло древнее оружие, которым пользовались ещё до "дефендеров".

От треска Стоун на мгновение замер, голова дёрнулась в мою сторону, и я уже приготовился к очередному словесному пинку, но получил его не от куратора и не словами. В следующий миг после треска-выстрела из ближайших кустов с шумом взвилось и выломалось что-то огромное, в синевато-коричневых полосах, и пронеслось между мной и Стоуном с почти сверхзвуковой скоростью, раскидав нас, словно кегли в боулинге. Я отлетел к тем самым кустам, но не успел увидеть, что стряслось с моим спутником, потому что существо вдруг возникло надо мной, разевая внушительную пасть. Я успел выхватить парализатор и выпустить в эту пасть несколько зарядов - а потом тяжёлая нога грохнула меня в грудь.
И больше не было ничего.

...Из ничего проступало нечто - оно было синим... почти как полосы на боках твари, напавшей на меня...
Как полог палатки...
Как бакта в ополовиненном флаконе...
Бакта...
Я попробовал вдохнуть, и у меня получилось. Серебристая прохлада щекотала мою грудь, и спустя мгновение я понял, что лежу в палатке, а надо мной стоит на коленях куратор Стоун и поливает меня бактой.
Закусив губу, я попробовал встать - и у меня не получилось. Потом мотнул головой - не знаю, получилось или нет.
- Не... надо... - выдавил я. Громко или чуть слышно - оставалось только гадать. - Не... надо. Дайте... сдохнуть... куратор.
Серебристая прохлада всё лилась и лилась, и я повторил уже отчётливее:
- Дай мне сдохнуть, Ёбаный ты Каменюка... Сдохнуть - и больше не хотеть... тебя...

Он обнажил меня в считанные секунды - не только потому что не оставил на мне ни клочка материи, не только потому что поставил в уязвимую позу, придерживая за поясницу тяжеленной, воистину каменной ладонью... Теперь он знал обо мне всё. И я, с дрожащим от желания телом, с помутившимся от похоти разумом, был перед ним беззащитен.
И обещанная порка должна была стать рубежом, который отсечёт всё, что было "до". А о "после" я даже не думал, потому что всё уже решил. Но здесь и сейчас я задыхался под рукой Стоуна, и мой член мог бы поспорить с ней своей твёрдостью и тяжестью.

От первого шлепка я выгнулся и охнул, кусая губы. От второго - протяжно застонал и, презирая себя, выгнулся ещё сильнее, подаваясь навстречу новым шлепкам, откровенно и бесстыдно демонстрируя, как я хочу продолжения. Звонкое эхо отдавалось в моих ушах, билось о туго натянутые палаточные стенки, и я уже не знал, сколько раз ещё "нарушил порядок" и "проявил неуважение" к старшему по званию и по службе - ведь кончать в присутствии такового было и тем, и другим. А я кончал, сука, кончал, целиком отпустив себя, рыча, скуля и извиваясь под градом шлепков тяжёлой руки, которая сопровождала каждый удар сжатием горящего места, и от этого я сатанел ещё больше. Ни один оргазм под порнуху, ни одна дрочка в душевой на того же Стоуна, ни даже тайный экстаз сегодняшнего утра не могли с этим сравниться. Каждая клеточка моего тела взрывалась от похоти, но голод не ослабевал, потому что одно присутствие Ёбаного Каменюки доводило меня до исступления - не говоря уж о том, что он со мной творил.

В палатке теперь пахло им, мной и моей спермой, и этот запах добавлял свои пряные ноты в моё возбуждение. Стоун знал, что я кончаю, чуял этот запах, видел меня... и не отпускал. Когда кончики его пальцев словно невзначай огладили мой вход - раз, другой, - я почти завизжал, резко толкаясь им навстречу, как будто пытался насадиться на них. "Всё равно потом ничего не будет, - билось в остатках сознания, - всё кончится ещё до утра, так пусть сейчас - будет ВСЁ!"

‎- И как же ты хотел меня, курсант?
Я ответил не сразу, но потом, с трудом шевеля пересохшими искусанными губами, всё-таки отозвался:
- С первого... дня. С первого построения... и всё сильнее и сильнее... в душ ходил... после всех... потому что дрочил там, чтобы не рехнуться вконец... Дрочил на вас, куратор Стоун... Каменюка Ёбаный...
Мне было уже нечего терять. И плевать было, каким я в итоге сдохну, жалким или нет... Я выплёвывал слово за словом, косясь туда, где лежал мой пояс с подсумком и парализатором. Это быстро - направить в сердце, нажать на гашетку... мгновенная смерть, искусственный инфаркт.
- Дрочил и представлял, как ты входишь... и, сука, нагибаешь меня прямо там... как беру у тебя в рот... как принимаю тебя в себя, как бьюсь в твоих ручищах, пока ты трахаешь меня... А потом ты игнорил меня год... Каждый день этого года, каждый час, каждую минуту я подыхал... и никакая дрочка уже не спасала... лучше бы меня пожрала эта космическая жопа... или я разбился бы в своём "дастере"...
Пальцы куратора теперь кружили возле входа, слегка надавливая, и от одного этого ко мне подступил очередной оргазм. Я уже почти не мог говорить, я и дышать-то почти не мог, но мне зачем-то надо было высказать всё. Пока я ещё на этом свете.
- А здесь... некуда деваться... ни от тебя, ни от себя... вчера на озере... сука, я готов был в ногах у тебя валяться... чтобы ты дал мне хоть отсосать... Ёбаный ты Каменюка-а-а-а-а...

Я снова содрогался в оргазме, выгибавшем меня, бьющемся во всём теле, выключающем мозги, ослепляющем, оглушающем... Когда мои стоны стихли и в палатке звучало только моё хриплое дыхание, я попытался высвободиться из его рук. Мне надо было добраться до парализатора.

Он не понял моего истинного намерения, но всё равно не дал мне его осуществить - не выпустил из рук, не отпустил от себя. Его голос, который я знал по распоряжениям и приказам, но более всего - по наказаниям, озвученным для безнадёжного курсанта Векслера, теперь говорил возле моего уха, и от того, что он говорил, я почти кончал снова. У меня темнело перед глазами, с губ рвались уже не стоны, а жалобный скулёж, когда я слышал "от тебя несёт сексом", "чтобы выебал тебя я", "физическое влечение"... Тяжесть его тела, жар его дыхания, горячая и влажная жёсткость его губ на моей коже не просто сводили с ума - ума как такового не осталось, потому что его заместило желание, огромное, концентрированное, бесконечное. Я вздрагивал под Стоуном, силясь прижаться всем телом к этой золотистой бронзе, которая не давала мне покоя со вчерашнего дня, впитывая каждое слово, каждый выдох - и когда он начал целовать меня, жёстко и жарко, царапая кожу усами, а твёрдый живот заскользил по моему мокрому от спермы и смазки, но такому же твёрдому стояку, я уже даже скулить не мог. Во мне билось только одно: "Если он меня не трахнет, я сдохну без самоубийства..."

Его член у моего входа, горящего, размягчённого его пальцами, возник как единственная возможность спасения, как почти сбывшаяся мечта - и если бы Стоун не насадил меня одним резким и длинным движением, я бы насадился сам. Я никогда и ничего не хотел так, как принять его в себя, в свою пылающую от шлепков нетраханую задницу, принять и прочувствовать, как раскалённая боль сменяется таким же раскалённым удовольствием. Он насаживал меня, шепча и шепча своим хриплым низким голосом, и от его слов, от того, как тёрся между нашими телами мой стояк, от того, что я - очередное нарушение! - задыхаясь, обхватил Стоуна руками и ногами, втрахивая в себя, вплавляясь в него, - мой оргазм стал почти непрерывным. Я чувствовал, как мужчина кончил в меня, слышал, как влажно хлюпает во мне его сперма, и мой член, взрываясь раз за разом, с таким же хлюпаньем тёрся о него и о меня. Вся вселенная, всё Великое Ожерелье сжалось до нас двоих, до сотрясающих нас обоих толчков, до влажных непристойных звуков... о звёзды, как же я был счастлив! Я не мог быть счастливее, чем когда кончал под ним и чувствовал, как он кончает в меня, вдыхая его запах, слизывая испарину с его кожи, дурея от вкуса и представляя, каким может быть вкус его спермы...
Но оказалось, что мог.
Потому что Стоун поцеловал меня.

Раньше я целовался только с девушками - легко, почти небрежно, никогда не задерживаясь губами у губ и испытывая смутное отвращение от возможности соприкоснуться языками. Раньше целовал я. Теперь целовали меня. Целовал мужчина, по которому я истекал желанием, семенем и мечтами почти два года, и его язык овладевал моим ртом так же, как его член - моей задницей. И я дурел от этого поцелуя, кончал от него, почти как от "порки", я пил его и не мог напиться, впуская в себя, сатанея от вкуса его рта и от того, как он прихватывает зубами мои распухшие истерзанные губы...

Я со стоном свёл ягодицы, насколько мог, сжимая его в себе. Как можно крепче стиснул ногами его бёдра, обхватил руками плечи. Коротко и рвано дыша в поцелуй, я отозвался:
- Если ты... будешь иметь меня... только здесь... то я не хочу улетать... Хочу остаться с тобой... быть с тобой... быть твоим... как сейчас... Чтобы ты хотел меня так, как я хочу тебя... всегда...

Он замер в моих руках, даже немного подался назад - то ли не поверил услышанному, то ли спохватился, что наш бешеный секс уж точно нарушил всё, что можно, и не только по моей вине, но я не собирался его отпускать. Со сдавленным рычанием прянул за ним, возвращая его на прежнее место, к моему телу, к моей заднице, ко мне всему, до последней клеточки, до последнего волоска.
- С первого дня я был твоим... С первого, сука, взгляда в твои глаза... Ещё даже до того, как ты прикопался к моему воротничку... Постоянно думал о тебе, постоянно хотел... Во сне и наяву, блядь, мне жизни не было без тебя... Я хотел покончить с собой, потому что... не вынес бы - ты рядом, а мне ничего нельзя... Но теперь... нет, куратор, никуда вы не денетесь... я, сука, буду тебя бесить и нарываться каждую секунду... на порку и на трах, чтобы ты имел меня по-всякому, слышишь, ты? Ты теперь мой, куратор Стоун, Ёбаный ты Каменюка... Валлериан... мой...

Я говорил и говорил, а потом, когда слова кончились, просто дотянулся до своей задницы, ещё заполненной им, и собрал на кончики пальцев его сперму. Другой рукой ухватил короткие вьющиеся волосы на его затылке и яростным сиплым шёпотом приказал:
- Смотри!
И под неистовым огнём голубых глаз медленно облизнул каждый палец, а потом провёл языком в его сперме по своим губам.
- Отсасывать у тебя... и подставлять тебе задницу... быть с тобой... быть твоим... без конца... Если нет - лучше прибей меня сам, здесь и сейчас... своим коронным хуком... Я всё равно сдохну счастливым... Валлериан...

Я бы и так заткнулся, без его требований, потому что он сменил позу и теперь возвышался надо мной, с каждым толчком проникая ещё глубже и слаще. Я уже не мог говорить, я кричал от удовольствия, извиваясь в руках, которые стискивали мои бёдра так, как я мечтал два года, целую вечность - до синяков, и его член бился в меня, заставляя кончать и кончать... Его лицо плыло надо мной, голубые глаза горели такой же ненасытимой похотью, как моя, и когда его пальцы сжали мой член у основания, я взвыл, подмахивая ему со звонкими шлепками тела о тело. Я кричал, умоляя без слов, чтобы он не останавливался, чтобы продолжал, потому что я мечтал об этом так долго и безнадёжно, что мне нужно было до конца поверить в то, что куратор Стоун, Ёбаный Каменюка, Валлериан - со мной и во мне. Мой. Пусть даже он в это не верит.

Залитый испариной и собственной спермой, я с хриплыми стонами прижимал к себе его голову, подставляя его рту потемневшие удлинившиеся соски, и всё старался сжать внутренние стенки как можно теснее, удержать его в себе, в той влаге, которой он меня наполнил и которая теперь вытекала, заливая горящие ягодицы. Его обещание, данное мне на ухо, заставило меня выгнуться в неведомо который раз, подставляя ему всего себя, прося обо всём, что он хотел мне дать. Я жаждал увидеть и почувствовать его губы на своём стояке, который изливался без конца и не падал, потому что голод, пожиравший нас обоих, было не утолить десятком-другим оргазмов. Впрочем, я уже давно потерял им счёт - главное, что все они были нашими...

- Что я делаю с вами, куратор? - прошептал я на выдохе, без голоса, улыбаясь и облизывая зацелованные им губы. - Я нарываюсь на очередное наказание... я же обещал...
На подгибающихся ногах я вышел за ним из палатки. Вышел с ним, потому что к озеру мы шли, прижимаясь друг к другу, и я постанывал, задыхаясь, когда он снова и снова сминал в стальных пальцах мои ягодицы, алые от "порки" и мокрые от его спермы. Я был воистину ненасытным сучонком, но главное - я был его сучонком, и всё моё тело заходилось от этого ликующего осознания. Он мой, он будет иметь меня каждый день, и я буду отсасывать у него, и похуй мне на всю остальную вселенную, на Великое Ожерелье, на АКВ и отцовские фанаберии...

Мы дошли до воды, но у самой её кромки я удержал куратора и развернул его к себе.
- Подожди... Валлериан... позволь мне... Я хочу...
Слова вырывались из меня, обгоняя друг друга, и куратор наверняка не понимал, что мне нужно, поэтому я умолк и опустился перед ним на колени, собирая губами и языком свою сперму с его твёрдого плоского живота, вылизывая его, чувствуя, как сам истекаю водопадом смазки. Но я продолжал, потому что это был совершенно особенный кайф - припадать ртом к его коже, целуя и покусывая, а потом перейти к его стояку, такому же твёрдому, как мой, и облизать его от головки до основания, скуля от наслаждения. В тот момент я не думал о том, что чего-то не умею или делаю что-то неправильно. Я водил его членом по своему лицу, по распухшим губам, я вбирал в рот его тяжёлые влажные яйца, которые так сладко бились о мою задницу, словно подстёгивая меня подмахивать так же горячо и страстно. Я вылизал его живот и пах, вдыхая его запах, жаркий, солоновато-пряный запах возбуждённого мужчины - моего мужчины, которым я буду отныне пахнуть каждую секунду, чьи метки буду носить на себе... и постоянно напрашиваться на новые.

С причмокиванием слизнув с отверстия на головке прозрачную каплю смазки, я поднялся на ноги и снова прижался к нему всем телом и находя губами губы. Теперь уже я обводил их контур кончиком языка, покусывая то верхнюю, то нижнюю, вовлекая в поцелуй, глубокий и жадный, от которого у меня кружилась голова и всё тело пульсировало в ритме заходящегося сердца.
- Делай со мной всё, что пожелаешь, - шептал я в его губы, обнимая его и потираясь о него всем собой. - Учи меня... трахай меня... давай мне в рот... только не отпускай от себя ни на секунду... не смей от меня отказываться... Я хочу быть твоим сучонком до самого конца... твоего, моего или нашего общего... Хочу пить тебя и принимать тебя... вытрахай из меня всё, кроме себя самого...

Я, наверное, просто дорвался, потому что ждал слишком долго и, чего уж там, безнадёжно. Двух лет было достаточно, чтобы увериться в собственных наклонностях и влечениях - как и в том, что они находятся в совершенно разных плоскостях с их объектом. Но теперь эти два года стекали по нашим телам спермой и смазкой, испарялись от жара слов и поцелуев, стирались шершавой наждачкой голосов... Валлериан Стоун был моим на всю оставшуюся жизнь, ослепительно счастливую и горячую, сколько бы она ни продлилась.

Он внёс меня в воду, одновременно трахая - и когда раскалённая головка скользнула в мою ноющую от пустоты разработанную задницу, я застонал, уронив голову ему на плечо, бешено двигая бёдрами, чтобы впустить глубже, как было там, в палатке. Прежде я думал, что хочу его... Ха! Только теперь я по-настоящему понял, что значит хотеть кого-то. Только после того, как получил желаемое, и осознал, насколько желание на самом деле велико, ненасытно и почти неутолимо.

- Взыщите с меня долг, куратор, - хрипло усмехнулся я, задыхаясь от подступающего оргазма, уже почти захлестнувшего тело. - Взыщите каждую секунду этих двух лет... а потом я тоже стребую своё.

Стоун взыскивал с меня жадными ладонями, плещущими на моё сведённое сладкой судорогой тело озёрную воду - ни разу не прохладную, потому что к ладонями добавлялись губы и язык, которые не давали моей похоти хоть немного остыть. Я уже чувствовал, как ноет задница, требуя, чтобы её снова заполнили, я потирался о его горячее бедро своим стояком, безмолвно умоляя, чтобы Стоун снова сжал его, как незадолго до этого сжимал мои ягодицы, я вплавился в его живот и пах, потому что не мог иначе. Мне нужно было постоянно чувствовать его всего всем собой, жизненно необходимо, и ради этого я отказался бы от всех остальных потребностей, включая воздух. Ёбаный Каменюка стал моим воздухом, водой, едой и жизнью. Он и его жёсткость, не переходящая в жестокость, но доводящая меня до исступления.

И когда эти твёрдые губы сомкнулись на моём члене, а жаркий язык заплясал на моей головке, я выгнулся, потому что хотел сильнее, глубже и резче, а он не давал мне желаемого, замедлившись так, что я почти обезумел. Я дёргался под ним, рыча бешеным каноидом, и раз за разом убеждался, что я бессилен перед Валлерианом - и тем действием, которое он на меня оказывает. Он прекращал ласкать меня за долю мгновения до разрядки, доводя до исступления и вглядываясь в моё искажённое лицо, вслушиваясь в бессвязные проклятия, перемежавшиеся всхлипами и мольбами. Я почти не осознавал, что говорил, как требовал от него не останавливаться, силился пригнуть его голову к своему паху, а голубые глаза сверкали в ответ нескрываемым удовольствием. Он реально кайфовал, видя, как на меня действует, и довёл до того, что я кончил от его легчайшего прикосновения к моему растраханному кольцу - а потом почти сразу кончил снова, глядя, как его губы ловят и вбирают мою сперму, как язык слизывает с них всё до капельки... Он не уставал держать меня на грани экстаза, так что я не чувствовал усталости, требуя большего и большего.

Я не знал, сколько времени поджаривался на этом медленном огне, но, в очередной раз излившись в рот Стоуну, потянул мужчину на себя, заставляя лечь на меня всем телом, выпивая собственный вкус из его рта.
- Моя очередь, - проскулил я. - И если я не сдам зачёт, ты меня выпорешь... а если сдам - выпорешь дважды. Просто... оттрахай меня в рот, Валлериан.