Эта сентябрьская ночь выдалась ясной и чистой, как новенькая серебряная монета. Почему-то я думал о ней именно так, сидя на одной из своих любимых крыш, глядя на звёзды и вдыхая воздух, который осенью даже в мегаполисе пахнет горьковатым дымом костра, сухой землёй и подступающими заморозками. Я сидел, потягивая из банки колу-нулёвку, вдыхал запах осени и гадал, когда услышу обещанный зов. И само собой, сравнивал ночь с серебряной монетой. Не с такой, какие я иногда находил во время своих отлучек - те, пролежавшие в земле не один десяток, а иногда и не одну сотню лет, были чёрными, покрытыми патиной, и их приходилось подолгу чистить, чтобы различить хотя бы остатки чеканки. Но они всё равно нравились мне больше, чем те, которые коллекционировал мой отец. У него была большая коллекция, и каждый экспонат был надёжно заперт в пластиковый футлярчик, чтобы монету можно было рассматривать, не дотрагиваясь до неё самой. Я помню, как в детстве ухитрился открыть один такой футлярчик - у отца на столе их лежало не то пять, не то шесть, и я чуть не запищал от восторга, увидев массивный серебряный кругляш с гербовым львом, придерживающим могучей лапой квадратный щит. И разумеется, тут же сцапал это сокровище, чтобы извлечь и вдосталь налюбоваться.
Уже потом, стоя носом в углу и со всхлипами потирая зад, горящий от отцовского ремня, я услышал, что понизил ценность - то есть непоправимо испортил - коллекционный бранденбургский талер, за которым отец гонялся не то пять, не то шесть лет, и который стоил как его "мерседес". А я наставил на серебре отпечатков пальцев, да ещё и поцарапал поверхность, пока вытаскивал монету из пластиковых обломков. И вообще, чем дальше, тем больше отец уверяется, что я родился исключительно для того, чтобы всё портить. Во всяком случае, мне отлично удаётся порча его коллекции, его имущества и его жизни в целом.
Я не помню, сколько мне было тогда. Года четыре, наверное. Но эти слова я отлично запомнил.
Ведь хорошие мальчики всегда поступают так, как говорят папы.
Правда, новенькие монеты я с тех пор невзлюбил. То ли дело старые...

Однако сейчас ночь была полна серебра, и даже это воспоминание не могло её испортить. Я смотрел на звёзды и думал, что в последний раз мы виделись в середине августа, две с половиной недели назад. С тех пор он приходил только во сне, но даже там вёл себя в точности как наяву - намекал, поддразнивал, заигрывал, а убедившись, что мой пульс участился, щёки раскраснелись и губы пересохли от возбуждения, сразу отстранялся, делая вид, что ничего такого в виду не имел, а если я нафантазировал себе всякого, то кто мне доктор? Я не знал, кто мне доктор. Я не хотел никакого доктора. Я хотел, чтобы эти пальцы и дальше трогали мои волосы, скользили по шее от мочки уха до ключиц. Я хотел, чтобы колено, обтянутое камуфляжными штанами, снова как бы невзначай раздвинуло мои ноги, но на сей раз дошло бы до паха, прижалось к нему... Я хотел, чтобы майка, задравшаяся, когда он потягивался, так и оставалась задранной, а лучше - чтобы совсем исчезла, и я бы мог провести ладонями по твёрдому животу до пояса штанов и расстегнуть пуговицу...
Но он даже во сне мне этого не позволял. Хотя мой сон - мои правила, разве нет? Но стоило мне обиженно фыркнуть и надуться, как он тут же наклонялся надо мной, заглядывал в глаза: "Эй, ты чего скис? Будешь дуться - я уйду". И я отчаянно мотал головой, проглатывая обиду и выдавливая улыбку на дрожащих губах. Я не хотел, чтобы он уходил. Я хотел, чтобы он остался.
Я хотел его.

И в середине августа он вроде бы дал мне понять, что наши желания совпадают. "Прижать бы тебя к себе... не отпускать... никогда... и, наверное, я так и сделаю - только позже... может, в следующий раз..."
Как же я ждал этого следующего раза! Трогал медную подвеску на кожаном браслете-ремешке - его подарок, "чтобы тебе не мешали ко мне приходить", стискивал её в дрожащих пальцах и мысленно умолял: "Позови... позови..." Но подвеска - крохотное перепончатое крылышко - оставалась тёплой.

Я допил колу и смял банку. Пора было возвращаться домой - за домами на горизонте небо уже бледнело. Ночь постепенно переходила в утро, и я надеялся поспать подольше, благо впереди было два дня выходных. До своего дома я шёл пешком, специально чтобы измотать себя как следует, чтобы заснуть сразу, как только коснусь головой подушки, крепко и глубоко - и надеяться увидеть его хотя бы во сне...
Я именно так и уснул, но мне ничего не снилось. И поспать подольше тоже не удалось.

Из сонного забытья меня вырвал звонок мобильного. Судя по рингтону, звонил отец. Можно было отключить звук, но тогда он отправил бы кого-нибудь за мной. Пришлось, матерясь сквозь зубы, нашаривать на прикроватной тумбочке телефон, попутно роняя на пол часы, солнцезащитные очки, блокнот, ручку и электронную книгу. Хорошо хоть, у коврика, лежащего возле кровати, был плотный ворс, и ничего из упавшего не разбилось. Я наконец нашёл телефон и принял вызов. Впрочем, отец, дождавшись моего сонного "да", тут же отключился. Ну конечно, мы же вроде как не разговариваем. Точнее, он со мной не разговаривал, просто слал голосовухи. Но сперва дозванивался, чтобы убедиться, что я прослушаю сообщение сразу.

Это сообщение было на удивление коротким. "Через час у меня. Не опаздывай". Я хмыкнул, потирая припухшие со сна веки. "У него" - это в его офисе на 22-м этаже ЦМТ, Центра Международной Торговли, старейшего, если можно так сказать, небоскрёба города. Пафосный Сити отец так же пафосно презирал, откровенно гордясь своей приверженностью историческим традициям. И чтобы не опоздать, мне нужно было выйти через пятнадцать минут. На кофе времени уже не оставалось.
Кое-как умывшись, я натянул джинсы и толстовку, в которых ночью был на крыше. Не очень чистые, конечно, ну и хрен бы с ними. Меня всё равно пропустят, потому что бомжи не ходят в шмотках от Philipp Plein, цена которых начинается от пятнадцати косарей даже по "чёрным пятницам". Хотя сын владельца знаменитой "Ойл Инвест" мог бы вообще завалиться в ЦМТ в чём мать родила - на репутации Кирилла Остапова это бы никак не отразилось, а на наших с ним отношениях - тем более. Я уже так давно его разочаровал, что можно было не париться. Вот только с какого перепуга он вызвал меня в офис в субботу утром? За августовскую трёхдневную отлучку я уже от него огребал, а дважды за одно и то же он, надо отдать ему должное, никогда не наказывал. Учёба в универе только началась, и я исправно посещал занятия, даже если накануне зажигал в каком-нибудь клубешнике с друзьями... Какая муха его укусила на этот раз?

Я думал об этом, когда выходил из подъезда к поджидающему меня такси. А потом думать перестал - не только об отцовском вызове, но и вообще обо всём, что с ним связано. Потому что медная подвеска-крылышко вдруг обожгла кожу запястья мгновенным холодом, и я чуть не заорал от радости!
Зов! Это зов! Наконец-то!!!
Одновременно с волной ликования меня захлестнула злость: вот какого хрена отец затребовал меня к ноге именно сейчас?! Я бы мог собираться в дорогу, торопливо глотая кофе, выгребая из тайника деньги, запихивая в спортивную сумку всю снарягу копателя... А потом натянул бы свои "тайные" шмотки - потому что в них я сразу словно бы становился невидимкой и отследить меня было невозможно, сколько раз уже убеждался! - и рванул на вокзал, один из трёх на знаменитой площади. Купил бы билет за наличку и окончательно растворился бы в толпе пассажиров пригородных поездов. Четыре часа в дороге, час пешего хода, почти бега - и к вечеру я уже разводил бы костерок возле старого колодезного сруба, гадая, с какой стороны на этот раз выйдет к огню мой искуситель...

А вместо этого я нетерпеливо ёрзал на заднем сидении такси, глядя на проплывающую за окном набережную едва ли не с ненавистью. В этот момент я ненавидел всё, что так или иначе меня задерживало - охрану, проверяющую документы на входе в бизнес-центр, медленно ползущий в прозрачной кишке лифт, бесконечный коридор, ведущий к двери в отцовский офис, плечистого парня в чёрной косухе, который как раз брался за дверную ручку, а значит - стоял у меня на пути... Однако я умудрился просочиться в приёмную перед ним и, бросив взгляд на часы, убедился, что не опоздал. У меня даже оставалось три минуты в запасе, можно было и не обгонять этого амбала, скривившего губы в презрительной усмешке. Да и хрен бы с ним! Меня не волновало, что он обо мне подумает. Меня волновал только зов, и хотя крылышко уже было по-прежнему тёплым, ледяная вспышка мне совершенно точно не померещилась!

Ровно через три минуты, когда истёк час, отпущенный мне на дорогу, отец возник в дверях своего кабинета. Коротко оглядел меня и амбала и жестом велел нам заходить. Точно так же, без единого слова, указал нам на стулья возле длинного стола, который начинался от его письменного мастодонта. Мы сели друг напротив друга, и я с трудом сдержал раздражённый вздох. Ну сколько ещё мне здесь торчать! Что от меня нужно?
Но отец, матёрый манипулятор, больше на меня не смотрел, сосредоточившись на амбале. И в течение всей встречи обращался исключительно к нему, таким образом напоминая о бойкоте, который он мне объявил.
- В следующий раз вы должны прийти в костюме, Роман. Ваша одежда не соответствует уровню моего офиса. Но пока сделаем исключение. Итак, перед вами - мой сын, Игорь Остапов. Вы должны находиться при нём круглосуточно и круглосуточно же поддерживать связь со мной.
- Что?! - заорал я. - Какого хрена?!
- Ваша задача, Роман, - следить за его безопасностью... и за тем, чтобы он оставался в зоне доступа так же, как и вы. К сожалению, Игорь имеет нехорошую привычку пропадать на несколько дней. То есть совсем пропадать, понимаете? Телефон он оставляет дома, машиной не пользуется, а я, к сожалению, не могу взять его на поводок. Возможно, стоило бы, но это несовместимо с моим рабочим графиком. Вы понимаете. Поэтому я настаиваю на том, чтобы вы глаз с него не спускали. В предыдущий раз Игорь пропал в середине августа, из чего я делаю вывод, что следующее исчезновение уже не за горами. Может быть, вам даже удастся узнать, куда именно он пропадает, если вдруг вы не сможете воспрепятствовать этому досадному инциденту. В таком случае я буду ждать от вас максимально полного отчёта о местонахождении моего сына и его занятиях там. Надеюсь, задача вам ясна, так что никого из присутствующих я больше не задерживаю.

Он ещё не договорил, а я уже вылетел из кабинета, разъярённый до белого каления, грохнул дверью приёмной и понёсся к лифту. Я не добежал буквально пару шагов - и меня самым бесцеремонным образом сграбастали за шкирку, словно непослушного щенка. Я забился в этой хватке, силясь высвободиться, и, обернувшись, встретился взглядом со светло-карими глазами Романа. Навязанного мне телохранителя.
Чёртова амбала, который без видимых усилий удерживал меня на месте, рассматривая, как диковинное насекомое.
- Пусти, - прошипел я. - Ты мне нахрен не сдался, понял? Всю жизнь жил без нянек и дальше проживу!

Я ещё раз рванулся, но Роман держал меня крепко, и я перестал сопротивляться. Только подумал: как хорошо, что из отцовского офиса я побежал не к главному, а к боковому лифту - не тому пафосно-прозрачному, в стеклянной трубе, где мы с моим навязанным телохранителем просматривались бы, как рыбки в аквариуме. Этот лифт был обыкновенным, разве что с зеркалами и какой-то нудной аранжировкой штраусовского вальса в качестве музыкального сопровождения.
Вот и пришлось в ритме вальса заходить в кабину - и бороться со странными ощущениями, возникшими, когда широкая сильная ладонь мягко, но вполне чувствительно взяла меня за горло. Этот мужик был реально огромным по сравнению со мной - и я, хоть до сих пор злился на отца (да и на самого Романа, хотя он вроде как не при чём, птица подневольная), не мог не признать: с ним действительно лучше не ссориться. Разумеется, ни о какой дружбе речи быть не могло - ещё я не дружил с папашиными стукачами, вот спасибо так спасибо! - но какой-никакой контакт наладить придётся. Потому что мне был зов, и я не мог на него не прийти.

- Отпусти, - просипел я. Роман убрал руку, и я демонстративно потёр горло, как будто мне было больно. На самом деле не было, он, видимо, отлично рассчитывал свою силищу. Если уж совсем по-честному, его близость даже как-то... будоражила, что ли. Но тут двери лифта открылись, мы вышли в коридор первого этажа, и я физически почувствовал, как Роман напрягся: готовился перехватить меня, если я побегу?
Я не побежал. Просто стоял и рассматривал его: светло-карие, почти золотистые глаза, в которых поблёскивали настороженность и насмешка, выразительные губы, в уголках которых дрожала та же ехидная улыбка, смуглая (загорелая?) кожа, по сравнению с которой моя собственная казалась фарфорово-бледной... Ну и габариты, само собой. Причём явно состоящие из одних только мускулов. Поди побегай от такого, да уж...
- Пошли, что ли, кофе попьём, - вздохнул я наконец. - В порядке установления дружеских отношений. Только не здесь. Поблизости есть одно хорошее место.

Место было действительно хорошим, главным образом потому, что о нём мало кто знал. Я подозревал, что эта крохотная кофейня на два столика держалась исключительно за счёт постоянных клиентов, которые, как правило, брали заказ на вынос. Потому что кофе здесь варили отменный, и это худо-бедно примиряло меня с регулярными посещениями отцовского офиса. Даже если я выходил из ЦМТ в откровенно дерьмовом настроении, этот кофе моментально делал мир лучше.
Впрочем, сейчас мне хотелось не только кофе, но и что-нибудь пожрать. Выйдя из-под купола отцовского давления, я сразу вспомнил, что в последний раз ел вчера вечером, ещё до моего визита на крышу. Поэтому взял две большие кружки латте и два мясных сэндвича величиной со сковородку. Сгрузил поднос со всем этим добром на столик, за которым сидел Роман, внимательно наблюдая, как я топтался у стойки, и кивнул своему "тюремщику":
- Налетай. Так сказать, преломим хлеб... ну и так далее. В общем, слушай...

Но говорить я не стал. Вгрызся в сэндвич, воспользовавшись таким удобным и невинным поводом, чтобы взять паузу и додумать до конца план, который начал формироваться в моей голове, ещё когда мы шли по коридору к выходу из ЦМТ. Если Роман должен быть со мной постоянно, придётся рассказать ему о моих отлучках, которые так беспокоят отца. И ведь не потому беспокоят, что он за меня волнуется! Нет, ему как кость в горле то, что он не может меня постоянно контролировать, а если он чего-то - или кого-то, тем более собственного сына - не может контролировать, он сразу начинает психовать. Терять уверенность в себе и в своей жизни. Ему, по-хорошему, к психологу бы походить, а не тюремщиков мне нанимать. Как он вообще умудрился с такими нестабильными нервами возглавить нефтяную корпорацию?.. Да как бы ни умудрился, похуй мне на корпорацию. А вот на то, что за мной теперь будет таскаться этот носорог - не похуй ни разу.
Само собой, всё до конца я ему рассказывать не собирался. Да, уезжаю на два-три дня. Катаюсь по области. Хожу по полям и заброшенным деревням с металлоискателем. Ищу всякое прикольное, иногда даже кое-что нахожу. Вот как раз сегодня планировал уехать снова. Почему отцу не говорю? Потому что он сочтёт это ерундой. И екатерининский пятак для него такая же пустяковина, как современный рубль, найденный на тротуаре. Хочу ли найти что-то особенное? Разумеется. Однажды обязательно отыщу настоящий клад и на нём заработаю достаточно, чтобы сказать папаше окончательное "адью" и больше вообще никак с ним не пересекаться.

- Кстати, это будет и в твоих интересах, - заметил я Роману в промежутке между укусами сэндвича. - Чем скорее мы с отцом расплюёмся навсегда, тем скорее он даст тебе какое-нибудь другое задание, более престижное и значимое, чем присмотр за мальчиком-мажором.

Я снова умолк, размышляя, стоит ли говорить ему о моей ориентации? У него на руке блестело кольцо - серебряное, 925-я проба, и я даже не задумывался над тем, откуда это знал. Знал, и всё. Чувствовал - как всю жизнь, сколько себя помнил, чувствовал самые разные металлы... Но сейчас дело было не в металле, а в самом кольце. Оно походило на обручальное, в крайнем случае - на помолвочное. У него есть жена? Или девушка? Значит, "правильный мужик", как это обычно с гордостью произносят гетеросексуалы. Может, если я скажу, что мне нравятся мужчины, он не будет лишний раз меня трогать? Правильным мужикам дотронуться до гея - всё равно что замараться, разве нет?
Мне почему-то стало не по себе от мысли, что Роман будет смотреть на меня с брезгливостью. Пусть уж лучше смеётся, это не так обидно...
Хотя какое мне дело до его отношения ко мне? Ему платят за присмотр и стукачество, и наверняка платят прилично. Папаша, при всех своих недостатках, никогда не был жмотом по части зарплаты своим работникам. А уж для такого особенного тем более расщедрится.

- Короче, - подытожил я, - сегодня я собираюсь уехать. Уже уехал бы, если бы не наш тройничок в офисе. - Я криво усмехнулся: самое подходящее название для процесса, в котором меня и мои намерения откровенно поимели. - Поэтому я предлагаю поехать со мной. Если надо - доложись отцу, я скажу место назначения. И это ненадолго - да он тебе уже говорил, два-три дня, не больше. Считай, что я пытаюсь с тобой подружиться, чтобы не создавать проблем нам обоим.

Вот только его присутствие будет проблемой, когда придёт тот, кто меня позвал. А вдруг он рассердится, если я приеду не один, и тогда вообще не придёт? От этой мысли меня замутило, но я сдержался. Не поеду - не узнаю. Поэтому я в любом случае намеревался поехать. А там посмотрим. Может, мои "невидимые" шмотки помогут мне оторваться от этого громилы и затеряться в толпе на том же вокзале? Я меньше и легче него, у меня будет преимущество...

- Ну так что? Поехали вместе?

Я даже не успел обрадоваться спокойному и рассудительному ответу Романа, не успел подумать, что, пожалуй, смогу его перехитрить, и придумать, как именно обведу его вокруг пальца, тоже не успел. Потому что почти подряд случились две вещи.
Первая - он дотронулся до моего рта. Небрежным, мимолётным прикосновением стирая каплю соуса с уголка губ - и одновременно вводя меня в ступор. Слишком похоже это было на другие прикосновения, от которых меня бросало то в жар, то в холод, а низ живота скручивался тугим узлом, и сердце начинало выламываться из рёбер.
И - что за сука-жизнь! - в жесте Романа мне тоже не следовало усматривать ничего этакого. Тем более - в его жесте, потому что он действительно ничего такого не подразумевал. Так хорошая горничная, которая отвечает за чистоту в комнате, походя поднимает с пола соринку, выбрасывает в мусорку и тут же забывает о ней.
Потому что горничной за это платят.

А потом он решил прочесть мне нотацию - тем же спокойным и рассудительным тоном, который после прикосновения звучал откровенно издевательски. Я сидел, тяжело дыша и давясь собственной яростью, словами, которые теснились на языке и не могли вырваться наружу, потому что я не мог решить, что сказать ему в первую очередь - что отец срать хотел на мои увлечения, которыми я занимался по собственному желанию, а не по его распоряжению? или просто сразу послать нахер и вообще перестать с ним разговаривать?
Пока я пытался совладать с собственными эмоциями, мой тюремщик просто позвонил отцу и истребовал у него машину. Для "объекта". Вот я, значит, кто - объект. Нечто неодушевлённое, но потенциально несущее в себе дохуя проблем, головную боль и геморрой в придачу.

"Значит, не любишь сюрпризы? - думал я, метая в него молнии разъярённых взглядов. - А я люблю делать сюрпризы людям, которые их не любят. Особенно - папочкиной своре... Ты, может, и не совсем такой, как они, но тоже ходишь у него на поводке. Все вы на одну колодку".
Я тем больше бесился, что видел - моя ярость совершенно его не трогает. И огненные молнии ударяются в его спокойствие, осыпаясь бессильным и безвредным пеплом.

- Деревня Марфино Рязанской области, - процедил я в ответ на его вопрос. А потом не выдержал и добавил:
- В следующий раз можешь засунуть свою плату в собственную жопу. Жрать из твоих рук я не собираюсь.

Я намеренно говорил грубо, подбирая самые хамские выражения. Меня злило, что я почти повёлся на его невозмутимость, почти поверил в возможность если не сотрудничества, то хотя бы сосуществования без помех. А ещё больше меня злило, что касание его пальца так и горело в уголке моего рта, и это место всё время хотелось потрогать языком. Иногда я не выдерживал и трогал - когда мы выходили на улицу, когда ехали в такси до моего дома, когда поднимались в лифте... Я трогал след от его пальца, пытаясь слизнуть это ощущение печати, если не клейма, потому что оно вплавилось в кожу... во всяком случае так мне казалось. И чтобы в очередной раз попытаться избавиться от этого тавра, я то и дело отворачивался от Романа, краем глаза ловя его насмешливую ухмылку.
Ну или она мне мерещилась. Но это предположение вообще не успокаивало.

В квартире он тоже ходил за мной, как пристёгнутый, так что пришлось отказаться от мысли выбежать, заперев его внутри, а пока он будет разбираться с замками, вылезти на чердак и уйти крышей в другой подъезд, чтобы потом затеряться во дворах. Я молча выволок из шкафа давно собранную заветную сумку и послушно поплёлся за Романом обратно в такси, которое привезло нас на служебную парковку папочкиной "Ойл Инвест". Когда мой тюремщик получил ключи и кивнул на машину, в которой нам предстояло ехать, я скривился: надо же, Остапов-старший расщедрился на внедорожник. Только это всё равно не поможет...

Я демонстративно забрался на заднее сиденье и молчал, пока за окном не мелькнул дорожный знак, на котором название столицы было перечёркнуто. Выждав ещё с полчаса, я сообщил, по-прежнему глядя в боковое окно, подчёркивая, что просто говорю в пространство, думаю вслух:
- И всё-то хорошо, да одна беда - дороги к деревне нет. Даже грунтовой. Придётся оставить машину на шоссе возле железнодорожной станции. А потом - только пешком.
И вздрогнул, потому что подвеска-крылышко снова пронзила моё запястье коротким высверком обжигающего холода. Я тут же накрыл её другой ладонью и мысленно закричал: "Я иду! Иду! Дождись меня, я скоро!"
Это решило всё.

По правилам ПДД пристёгиваться нужно, даже сидя сзади, но гаишники смотрели на это сквозь пальцы. Переднее сиденье - другой разговор, нас бы только и делали, что останавливали. Поэтому я и устроился не рядом с водителем.
Ну и потому, что не хотел сидеть рядом с Романом. Пытался убедить себя, что мне противен очередной папочкин пристебай - только вот мне не было противно. Мне было... тревожно. И волнительно. И язык уже против воли трогал уголок губ...

Остаток пути мы ехали параллельно железнодорожным путям. Роман сверялся с навигатором, мне же не было в этом нужды: местность я и так знал как свои пять пальцев. Уж сколько раз бывал здесь... Жаль, конечно, что сумка лежит в багажнике, а не у меня в ногах - но холодная вспышка заставила меня забыть обо всём. И когда Роман сбросил скорость, чтобы припарковаться у обочины, я внезапно распахнул дверь, кубарем выкатился наружу, тут же вскочил на ноги и рванул в лес прямо так, налегке и почти без дороги. Почти - потому что у меня были свои приметы, по которым я ориентировался, а вот у Романа их не было. И я петлял по кустам, как бешеный заяц, зная, что скоро, очень скоро вырвусь в поле, пересеку его бегом, обогну рощицу, а за ней...
Я вырвался в поле - только для того, чтобы врезаться в своего чёртова тюремщика.

Трепыхаться было бессмысленно - в его хватке было больше железа, чем на всех рудниках Урала, откуда, согласно семейной истории, есть пошли Остаповы... Но я всё равно трепыхался, матерясь сквозь зубы, обещая Роману заведомо невыполнимые, но самые страшные кары, если он немедленно не отпустит меня и не свалит нахер, пока...

А потом столько всего случилось сразу, что я перестал биться. Замер, силясь осознать и хоть как-то уложить в уме всё произошедшее.

У него на меня стоял. Совершенно явственно стоял, и стояк вжимался в мои ягодицы таким же твёрдым, почти железным бугром, как руки, окольцевавшие меня. И моё собственное тело отозвалось едва ли не мгновенно, жаркой вспышкой в штанах и тёмной пеленой перед глазами. Я хватанул воздуха вдруг пересохшим ртом, ошалело моргая...

...И по моей щеке прошёлся раскалённый язык, прочертив огненную полосу по саднящей царапине, собирая наверняка выступившую кровь. Я прикусил собственный язык, с которого чуть не сорвалось предательское "ещё!", чувствуя, как обмякаю в стальных руках нетраханой тряпкой... Слишком много силы, много жара, много металла...
Много Романа. Рядом, совсем близко...
А тот никогда не обнимал меня вот так, не прижимал к себе откровенно, на грани бесстыдства. Никогда не давал до конца понять, что именно чувствует ко мне и чувствует ли вообще... Дразнил, но не угрожал. Заманивал, но не удерживал. Намекал, но не заявлял прямо - я хочу тебя. Роман наверняка меня ненавидел, ещё бы, этакий головняк, - но и хотел тоже. И даже не думал это отрицать или маскировать какими-нибудь двусмысленными фразочками, которые всегда можно истолковать в самом невинном ключе. Его желание было открытым... и я из последних сил старался скрыть моё, откликнувшееся на зов его тела.
Ведь я-то изначально откликался на другой зов...

А ещё я услышал железное эхо, исходившее уже от настоящего металла - где-то на уровне груди моего тюремщика, которая сейчас прижималась к моему затылку. Услышал издалека, но явственно, уловил жестокое, рвущее жилы стремление... намерение...
- Подожди, - еле слышно прошептал я. Не в ответ на его откровенный вопрос, а просто чтобы он замолчал хоть ненадолго. - Подожди... Разожми чуть-чуть руки. Я не сбегу, обещаю. Просто дай мне повернуться к тебе... ну или сам разверни меня лицом...
Наверное, Роман не ожидал такой просьбы. Наверное, он должен был съязвить что-то вроде "трахаться и целоваться - разные вещи". Я бы на его месте точно съязвил, но ведь он не слышал того, что услышал я...
Однако просьбу он выполнил. Теперь я стоял лицом к нему, но смотрел не в ехидные глаза, не на губы, за которыми прятался такой жаркий язык... Его руки по-прежнему стискивали мои плечи, словно Роман ждал, что я всё-таки обману и попробую сбежать. Вместо этого я положил ладонь ему на грудь, туда, где под футболкой подрагивал твёрдый комочек соска.
- У тебя там... железо, - потрясённо вымолвил я. - Опасное... очень. Оно почти...
Я переглотнул, чувствуя, как моментально погасло желание, сменившись ледяной струйкой страха, ползущей по позвоночнику.
- Почти у сердца...
Пальцы ещё крепче впились в мои плечи. Ободок серебряного кольца на одном из них чуть не погнулся от этой хватки. Я покосился на белую полоску, обнимающую фалангу безымянного пальца.
- Она знает? - Только теперь я поднял глаза на лицо Романа. - Твоя жена... ну или девушка... от которой кольцо - она знает, что ты носишь в себе собственную смерть?

В щёки ударило жгучим стыдом: ведь он мог умереть, пока гнался за мной! Пусть я в запале понаобещал ему всякого, пусть он бесил меня до белых глаз (особенно после того, как я понял, что мы хотим друг друга несмотря ни на что!) - но я не хотел его смерти. Вот прямо настоящей смерти, когда в уголках рта пузырится алая пена, лицо становится мертвенно-белым, как берёзовая кора, и губы оттого кажутся совсем синими...
Я не хотел Роману такого. Даже если он помешает мне прийти на зов...
- Я бы не сбежал, если бы почувствовал раньше, - прошептал я, не отрывая взгляда от его глаз. - Я больше не буду бегать, даю слово. Я, может, и дурной мажор - ты же стопудово обо мне так думаешь! - но я всё-таки не сволочь, чтобы доводить... до конца. Пошли к машине. Только не торопясь, ладно?

Вот уж кем-кем, а инвалидом я Романа не считал - с этакой-то силищей! И я бы даже сказал ему об этом сразу, но его признание в том, что ему нравятся не девушки, а парни, помешало хоть сколько-нибудь внятно что-то ответить. Да, я чувствовал его стояк, но мало ли что он мог значить! Здесь и сейчас этот амбал меня хотел - однако кольцо сбивало с толку и заставляло списать всё на минутный порыв, пусть и довольно ясный, и направленный конкретно на меня.

Теперь выяснялось, что мой тюремщик разделяет со мной мои пристрастия. И мне предстояло как-то существовать рядом с ним в следующие несколько дней, уже зная, что нас тянет друг к другу. Впрочем, насчёт моего влечения он вряд ли мог быть уверен, он же прижимал меня к себе спиной и держал выше пояса, а то, как я елозил задницей по его паху, вполне можно было принять за попытки освободиться. Ничего он про меня не знает. Кроме, пожалуй, самого главного, что я приоткрыл ему невольно, потому что действительно за него испугался.

И вот сейчас мы шли рядом по лесу, и Роман отводил ветки, чтобы те меня не хлестали. Заботился о сохранности "объекта", и так здорово подряпанного о местные заросли? Да наверняка. Но мне почему-то очень хотелось думать, что он заботился обо мне. Чтобы вот этому пацану - независимо от того, сколько за него платят и платят ли вообще, - было хотя бы не больно. И что "охуеть друзья" не в насмешку, а по-настоящему.

Хотя... я, наверное, не смог бы с ним дружить. Или смог бы, но только после того, как тот, кто меня позвал, окончательно определился бы со своим отношением ко мне. Странно, но теперь мысль о том, что он и в этот раз ограничится только заигрываниями, не отзывалась во мне так протяжно-мучительно, словно раскалённая стальная проволока, проходящая тело насквозь. Из-за Романа? Ну... да, и из-за него тоже. Но ещё и из-за того, что меня впервые хотели. Меня самого. И хотели взаправду, не скрывая этого. Прежде хотел только я и прятал это желание ото всех, включая себя.
И всё-таки дело было не только в желании как таковом. Я никогда раньше ни за кого не боялся вот так, всерьёз. И чувство вины (а я непременно терзался бы, если бы по моей дурости погиб человек) тут играло в лучшем случае третьестепенную роль. Я хотел, чтобы вот этот вот Роман - амбал непрошибаемый, железный тюремщик с ебучими железками, подбирающимися к сердцу - был жив. Без него мир будет... неполным, что ли. Мир вообще. И мой мир в частности.

Я думал об этом, а ещё думал о том, как ответить на вопрос Романа, чтобы и не соврать, но и не рассказать всей правды. Наверное, о том, как я узнал про железо, можно не говорить, ведь он не спрашивал об этом. Но ничего путного я придумать не успел, потому что возле нашего брошенного внедорожника оказалась какая-то побитая ржавчиной "девятка", а возле неё - троица с очень недвусмысленными намерениями. И в первую очередь следовало разобраться с ними.

Послушно нырнув на заднее сиденье, я слушал разговор, доносившийся сквозь поднятые стёкла, - и подпрыгнул, когда началась драка. Я готов был крикнуть, чтобы Роман свалил куда-нибудь подальше, потому что эти хмыри ничего мне не сделают, просто не смогут... но всё кончилось слишком быстро и с фанфарами, если считать таковыми грохот выстрелов. Мой спутник запрыгнул в машину и рванул с места на почти космической скорости, но я её даже не почувствовал - смотрел на его руку, на прорезь в рукаве, в которой виднелось красное, из которой текло красное...
...и внутри меня что-то сворачивалось, сплеталось леденящим узлом.
А этот безбашенный амбал ещё пытался продолжать наш с ним разговор!..

- Есть речка, - ответил я, не чувствуя губ. - И есть место, где можно оставить машину. Её не найдут, даже если поедут по следам колёс. Я всё покажу. Но сперва притормози... Притормози! Я же сказал, что не сбегу!
Мой рюкзак с аптечкой лежал в багажнике, но я не собирался лезть за ним. Я уже знал, что он мне не нужен, по крайней мере сейчас. Знакомый холод расползался по телу, бился в пальцах, дрожал на кончике языка. Холод...
- Вынь руку из рукава, - велел я. - Просто вынь. И не двигайся.

...Отец возил меня на родину предков всего однажды - мне было десять, на дворе постепенно угасало лето, а в Невьянске, "воротах Урала", уже приходилось носить куртки и тёплые рубашки под горло. Изначально планировалось, что мы пробудем там до конца августа, но отец уволок меня обратно в столицу уже через неделю. И ещё с месяц ходил злой, как чёрт, а я старался не попадаться ему на глаза, хоть и понимал, что злится он не на меня, а на себя. Только вот я понятия не имел, за что он на себя злится. Фраза "нехер было так рано искушать судьбу" ни о чём мне не говорила. Какую судьбу, чем искушать?.. Впрочем, я тоже злился на него за такой быстрый отъезд. Я ведь только-только познакомился с одним очень интересным дедушкой, который рассказывал уйму историй про рудники и прииски, про различные металлы и камни... А ещё научил меня одному стишку - не стишку, но чему-то, что мне ужасно понравилось. Так понравилось, что я обмолвился об этом отцу - но даже не успел рассказать, что выучил. Он не стал слушать, просто взял билеты на вечерний поезд до ближайшего миллионника, а там - на первый же рейс до столицы.
"Ну и ладно! - вопил я про себя, пока он тащил меня через аэропорт. - Ничего тебе больше не скажу! Никогда!"
Уже после я понял, что отец и так знал всё, чем я хотел с ним поделиться. Знал даже больше - и очень не хотел, чтобы я тоже стал таким знайкой. Но было поздно...

Я смотрел на жаркое, тёмно-алое, сбегающее по мускулистому предплечью, и отвечал на этот бег собственным холодом - бесконечным, как горные недра.
- Уймись, руда непослушная, - приказал я. - Тебе говорю: уймись.
Кажется, Роман изумлённо выдохнул, но я просто поднял ладонь, веля ему молчать.
- Два брата камень секут. Две сестры в двери глядят, - срывалось с моих губ ледяным перезвоном. - Две старухи в воротах стоят. Ты, бабка, воротись, а ты, кровь, утолись. Ты, сестра, отворотись, а ты, кровь, уймись! Ты, брат, смирись, а ты, кровь, запрись! А будь слово моё крепко!..

Холод исчез так же внезапно, как и возник, и теперь я почти купался в горячей испарине. Очень хотелось есть... Вроде Роман покупал какие-то снеки...
- Где там твоя еда? - устало выдохнул я, откидываясь на спинку сиденья. - Дай что-нибудь пожевать... здесь ближайший магазин только через тридцать километров. А мне надо... восстановиться. Я тебе потом всё расскажу - и про это тоже. - Я показал глазами на его руку, где на месте раны осталась тонкая розовая полоска свежего шрама. - Поверишь или нет, это уже дело твоё. Но я... вроде как могу приказывать металлу. И крови тоже, потому что руда - это кровь земли... Слушай, мне правда надо поесть.

- Тебя в той деревне вообще никто не ждёт, - заметил я, запихивая в рот последний крекер. Заметил без подъёбки, просто констатировал факт. Есть было вкусно - так вкусно, словно пару дней поголодал, а теперь дорвался... Хотя нет. Я пробовал как-то поголодать, чтобы сравнить ощущения. Один раз почти неделю не жрал, а потом, конечно, смёл полхолодильника в один присест, но вкуса еды практически не почувствовал - только тяжесть в желудке. Ну и диарею огрёб до кучи, так что с пищевыми опытами завязал.

А вот стоило послушать металл... или, больше того, приказать ему... Тогда даже дешманский бич-пакет превращался в ресторанное блюдо, которым хотелось упиваться, смакуя бесчисленные вкусовые оттенки, пусть ты и понимал, что всё это - чистая химоза... А уж крекеры с морсом становились просто пищей богов, и я только что не поскуливал от удовольствия, слизывая с пальцев семечки кунжута. Однако этого было маловато, и я, уже не спрашивая Романа, полез в его пакет с едой и достал шоколадно-вафельный батончик.
- Жагниц тут отродясь не было, - рассеянно сообщил я, шурша фольгой обёртки. - Они тепло любят, им какие-нибудь Балканы - самое то. А игоши повывелись давно... деревня-то ещё полвека назад загнулась. Просто все местные переехали в город - к работе и комфорту. Так что нет тут... никого.

Я грыз батончик, стараясь не пачкаться в глазури, потому что Роман и так смотрел на мои губы слишком пристально. И этот взгляд меня волновал - да чего там, по-настоящему заводил. Но я всё равно помнил про осколки у его сердца... Может, по части удовольствия трахаться приятнее, чем бегать, но итог-то всё равно может быть один. И чтобы его избежать, я готов был вообще лишний раз с ним не общаться и не привлекать к себе внимания. Да только и так уже привлёк по полной программе...
- Я мог бы обернуть их ножи против них самих, - сказал я, глядя через лобовое стекло на просёлок, уходящий к небольшой, уже начавшей золотеть рощице. - Металл меня слушается... но после этого я бы здорово ослаб. Ещё больше, чем сейчас... Короче...
Батончик кончился чересчур быстро, и я решил притормозить. Еды в пакете было достаточно, пусть она и проходила по разряду джанк-фуда, если что, возьму что-нибудь ещё потом, попозже. А пока надо было уже расставить точки над "i", хотя бы частично.
- Я, конечно, не ведьмак - тем более сериальный. Вообще поменьше смотри всякую фэнтези-чухню - там, знаешь, и упыри, которые вампиры, прямо все из себя секси, а характером - зайки плюшевые. Стопудово ни один из авторов никогда в жизни не видел реального упыря. Ну, в общем...

...Это случилось почти триста лет назад, в 18-м веке. Тогда династия Демидовых активно осваивала Урал и его природные ресурсы. А местным духам, лесным, водяным и, разумеется, горным, пришлось волей-неволей взаимодействовать с людьми. Иногда даже смешно, что Хозяйку Медной горы до сих пор считают выдумкой Бажова, как и прочих описанных им волшебных существ. Правда, он не обо всех писал - вернее, писал-то обо всех, да не всё пропустили в печать. Например, историю Рудого...

- Рудый - горный дух, который повелевает металлами. Ну, я тебе говорил уже: руда - кровь земли. А ещё так называли человеческую кровь. А ещё "рудый" - это цвет. Рыжий, но не золотистый, а красноватый, как пламя или как та же кровь. И являлся Рудый людям в облике рыжеволосого парня в тёмно-красной рубахе... И пристрастия у этого парня были такие же, как у тебя. В смысле, к женщинам его не тянуло.
Я покосился на Романа, ожидая, что он скажет что-нибудь ехидное - или просто обвинит меня в том, что я трепло, которое врёт и не краснеет, лишь бы не отвечать на самый главный вопрос - что я забыл в той деревне. Но Роман молчал и слушал, кажется, очень внимательно.
- Ну и встретился Рудому человек... юноша, который тоже на девушек не смотрел. Случилась любовь, и Рудый хотел забрать любимого к себе - дать ему бессмертие, и всё такое. Но к людям этот парень уже не вернулся бы - а у него в деревне остались родители... и девушка, к которой он по их настоянию посватался. Тогда были другие времена, и дети родителям подчинялись... - пояснил я с кривой ухмылкой.

Да уж, сам я был воплощённым "новым временем" - только и делал, что шарахался от отца, не слушаясь его практически ни в чём. Но на эту слишком очевидную тему даже стебаться было неинтересно. Роман и не стебался, поэтому я продолжал:
- Короче, парень решил, что нечестно строить своё счастье на горе других. Ту девушку уже никто не взял бы замуж... да и родители доживали бы старость без надёжной опоры. Он вернулся, женился, даже детей завёл... Но всё равно тосковал по тому, кого любил по-настоящему. Ну и вроде как Рудый сделал ему подарок на прощанье: каждое поколение в семье будет рождаться мальчик, которому будет послушна кровь земная и человеческая. Только этот дар с довеском в виде влечения к мужчинам, а не к женщинам. А мой отец... у него брат был таким. Только это всё ещё до развала Союза было, а тогда, знаешь, за гомосексуализм сажали... Брат в тюрьме умер. По официальной версии, от болезни... но я думаю, что он просто покончил с собой. Даже если бы вышел, всё равно остался бы позором семьи. Ну и я вот...

Я отвернулся от Романа к боковому окну, внимательно изучая комья сухого суглинка на обочине дороги.
- Тебя когда-нибудь лечили от твоих "нездоровых наклонностей"? - спросил я, не оборачиваясь, но показывая пальцами кавычки. - Наказывали, если ты, например, говорил, что считаешь какого-нибудь мальчика или парня красивым? Тебе когда-нибудь запрещали делать то, что не просто тебе нравится, а требует от тебя действия - ну, как если бы певцу запрещали петь, а гениальному художнику - рисовать? Лечили тебя так когда-нибудь?

Я слушал Романа, по-прежнему глядя в окно, на неровную дорожную обочину, - и завидовал. В первую очередь тому, что он так открыто и спокойно заявлял о своей ориентации - и, очевидно, к нему тянулись, его внимания искали... И у него всегда был кто-то если не для любви, то как минимум для телесной разрядки. Работа на моего отца - ну, если подумать, тоже не худший вариант. Хотя папаша выступил в своём изощрённом репертуаре. Наверняка же он был в курсе, что Роман предпочитает мужчин, но всё равно приставил его ко мне, потому что знал: я почувствую то, что новый цербер носит в себе, и даже если увлекусь им, то всё равно не позволю себе лишнего, чтобы напряжение не стронуло с места затаившуюся смерть... Вот это реально был бы отворот от секса вообще и от гомосексуального секса в частности - если бы твой партнёр откинулся у тебя на глазах во время траха! Не исключено, что он отчасти рассчитывал на это... Отмазать сына от тюрьмы было бы раз плюнуть, а на выходе получился бы наследник-асексуал, идеальный послушный мальчик, который со временем занял бы его место. И женился тоже - как тот наш далёкий предок. Мне было бы даже проще, чем ему, ведь сейчас, при наличии ЭКО, для зачатия даже трахаться не обязательно.

Я завидовал Роману. И его первому сексуальному опыту тоже завидовал - он рассказывал об этом, уже развернув меня к себе, и я смотрел то в лукавые золотистые глаза, то на полные губы, и дыхание у меня сбивалось, потому что я чувствовал его выдохи на своём лице. Как будто слова рассказа оглаживали меня, пощипывая скулы до румянца... Я смотрел на него и думал, что его мать точно была цыганкой - из тех, кто способен зачаровать словами, а потом "молодой-красивый-яхонтовый" золотил ручку чаровницы всей имеющейся наличностью. Но Роман не просил ничего позолотить. Он просто положил ладонь мне на щёку, и моё дыхание прервалось. Наверное, он это почувствовал, потому что его губы с тем же лёгким выдохом коснулись моих, и мои раскрылись навстречу, ловя этот выдох, словно тополиную пушинку. А потом обрушился поцелуй... Горячая лавина по имени Роман завладела моими губами, сминая своими, и его язык сплёлся с моим, оставляя на нём свой вкус - сладость морса, горчинка осенней листвы и терпкий жар его самого...

Он целовал меня, а его рука тяжело и властно спускалась по моей груди вниз, туда, где ей навстречу уже рвалось из штанов закаменевшее пламя. И пожатие было таким сладким, что я застонал ему в губы, выгнулся навстречу и им, и руке... Никогда ещё я не был так возбуждён - даже с тем, к кому стремился, ради кого, собственно, и оказался здесь. Здесь и сейчас меня хотели так, что я бы не смог не захотеть в ответ...
...только я и в этот раз ошибся.
Принял желаемое за действительное. Вернее, понадеялся... замечтался... да хер его знает. Но всё окончилось слишком быстро и однозначно. Роман вытер рот, торопливо извинился и вылетел из машины. А я остался - задыхающийся, возбуждённый, оглушённый...
...и просто уничтоженный этим жестом и этим извинением.
Я машинально облизал губы, горящие чужим вкусом. Наверное, не стоило это делать вот так сразу. Лучше было бы приберечь, чтобы он подольше остался на губах и во рту, этот вкус... Видимо, меня неприятно целовать... не говоря уже обо всём остальном. Может, поэтому и тот не желал со мной близости... может, он вообще себя перебарывал, прикасаясь ко мне, а я принимал это за поддразнивания?

Роман сел на переднее сиденье, положил руки на руль. Не обернулся ко мне, даже в зеркале заднего вида не попытался поймать мой взгляд. Ну, что и требовалось доказать. Ему противно. Неловко, да, но всё равно противно.
Я медлил с ответом на его вопрос. По идее, следовало сказать "поворачиваем обратно в город", потому что, даже несмотря на зов, мне тут уже нечего ловить. В этот раз всё будет так же, как и в предыдущие. Зачем только он приходил? Жалел меня, что ли? Ну так не надо мне жалости - ни от него, ни от кого другого.
Крылышко на браслете снова обожгло холодом. "Приди, - звал этот холод, - приди, я жду..." И он не исчез сразу - длился и длился, пока я не накрыл подвеску ладонью.
Хорошо, я приду. И спрошу прямо, даже зная, что услышу в ответ. А больше приходить не буду. Никогда. Так всем будет проще.

- Я думаю, что ты и сейчас красивый, - произнёс я, глядя на свою руку, сжимающую моё запястье. - Во всяком случае, привлекательный. Был бы я хоть немного таким, как ты, - это был бы не первый мой поцелуй. И всё остальное у меня бы тоже уже было. И после меня бы не вытирались...
В горле встал ком, но я сглотнул его и передёрнул плечами.
- Езжай прямо, до рощицы. Там увидишь две колеи, они уводят влево. По ним до конца. Проедем рощу, там опять свернём налево и подъедем к деревне. Через неё насквозь, у последнего дома остановишься. Не перепутаешь, это единственный дом с коньком на крыше. От него идёт тропинка к речке. Речка узенькая, но чистая, можно вымыться и взять воду для питья.

...В этой деревне я был не во второй и даже не в пятый раз, но никогда не ночевал в домах. Предпочитал спать у костра и в спальник забирался только если накрапывал дождь. И в этот раз я не стал нарушать традицию. Молча показал Роману своё старое кострище метрах в двадцати от того места, где он остановил машину. Молча вытащил из багажника свою сумку и предъявил содержимое: старенький спальник, спички, нож, верёвка, фонарик, аптечка, большая кружка-котелок, несколько пустых пластиковых контейнеров с герметичными крышками и набор средств для чистки металла - пасты, спреи, масла... Металлоискатель отсутствовал по понятным причинам. А в контейнеры я складывал свои находки после первичной очистки. Правда, вряд ли я сегодня пойду в поле... может, завтра, чтобы хоть чем-то отвлечься от копания в осколках своей никчемушной жизни.

Когда Роман вернулся с речки, я уже развёл костёр и достал из-под старого щелястого крыльца свои припасы - несколько банок консервов (самых простецких, каша с мясом и суп), коробочки с солью и сахаром, пачку чая и четыре пакетика кофе "3 в 1". На два дня хватит, а дольше тут оставаться смысла не было.
- За водой схожу, - сказал я, не глядя на парня, взял котелок и пошёл к тропинке, уводящей к реке.

Я ещё успел удивиться, когда Роман налетел на меня и потащил обратно. Я же пообещал, что не сбегу, и держал слово - действительно хотел только дойти до реки и набрать воды. А потом он швырнул меня на спальник, рухнул сверху, и всё в моей голове, в моём теле, в моей душе перепуталось и перемешалось ко всем херам от его тяжести, от его потемневшего взгляда, от негромкого голоса, похожего на утробный рык какого-нибудь алабая...
Отражение в зеркале? Он что, серьёзно? Ещё бы про папочкины деньги вспомнил как двигатель личного магнетизма...

Во мне не было злости, не было ярости. Желание - да, потому что тело откликнулось на его близость с такой готовностью, как будто мы с Романом были вместе уже не один год и трахались при каждом удобном случае. Я чувствовал, как мой стояк упирается в его, такой же горячий и твёрдый. Его голос плавил меня, завораживал, как там, в машине, и я весь был одно сплошное "да!" на всё, что он предлагал мне, в том числе и без слов... Я не знал, как бы я скулил под ним от кайфа, но сейчас готов был скулить, просто умоляя об этом.
Только вот осколки никуда не делись.

- Я не готов к тому, что ты можешь умереть на мне, - просипел я в ответ, задыхаясь и с трудом удерживаясь от того, чтобы обнять его, притянуть за затылок, чтобы его губы снова оказались на моих, и его язык сплёлся с моим, и чтобы это продолжалось и никогда не заканчивалось. - Или подо мной... или за мной... В душе не ебу, какая поза тебе больше нравится. Я не хочу твоей смерти, кем бы ты ни был и кем бы ты меня ни считал. Но если...

Он бы всё равно не согласился. Я был почти уверен, что он откажется, если я предложу вызвать из него то, что ползёт к его сердцу. Я бы смог, и это железо меня послушалось бы. И другое, наполняющее сосуды, послушалось бы тоже и не покинуло бы тела, истекая вместе с жизнью. Я бы смог. Не знаю, что бы со мной было потом и сколько мне понадобилось бы еды... но ради этого я был готов сдохнуть от истощения. Ещё никогда я не был так уверен в себе.
Просто потому что один наглый амбал, хамящий через слово, сказал, что он меня хочет. А я, как последний закомплексованный идиот, обрадовался этому чуть ли не до блаженной лыбы во всё лицо. Но осколки всё равно оставались, и я уже хотел предложить... Сперва поцеловать, а потом предложить... Только поцеловать, чтобы убедиться, что всё это взаправду.

Но нас внезапно стало трое.
Холод пронзил мою руку резкой болью, прострелившей от запястья до плеча. Кажется, у меня даже слёзы выступили на глазах, потому что лицо Романа вдруг расплылось и отдалилось, голос, только что кутающий меня в жаркую пелену, стал тише и глуше... А потом Роман и вовсе исчез.

Он смотрел на меня, стоя на грани зыбкого света костра и мрака, сгустившегося за его спиной. Он всегда так приходил, и прежде я до рези в веках вглядывался в темноту, ожидая его появления. Теперь я не ждал - и он решил о себе напомнить. Острым холодом, острым изломом брови - как ты мог? - острым высверком оскаленных в улыбке зубов.

- Разве ты его? - вполз в уши знакомый шелестящий шёпот. - Ты шёл ко мне... ты хотел меня... ты мой.
Последним осмысленным движением я тряхнул головой, пытаясь избавиться от этого шелеста. Бесполезно. Он заполонил собой и мой слух, и мой разум, и глаза, мерцающие перламутром, плыли надо мной. И рука тянулась ко мне - требовательно, повелительно, как тянутся за своим.
- Ты мой, - повторил шёпот, отдавшийся во мне громовым раскатом.
И я поднялся. И пошёл на звук, на взгляд, на жест. Я его. Я с самого начала был его, и он это знал. И теперь пришёл потребовать своё себе. Перламутровый холод дышал мне в лицо, вбирал меня, вползал в меня - и я не мог противиться, хотя что-то держало меня... тонкая тёплая нить тянула куда-то, требовала остановиться, вернуться... Мелькнули в памяти чьи-то золотисто-карие глаза...
А потом был только туман. И холод. И он.

В холодном перламутровом тумане возникла тёмная фигура - зыбкая тень, досадная помеха, которая должна была расточиться в ледяном белёсом мареве. Но она не расточилась, напротив, стала плотнее, и теперь я сквозь пелену зова чувствовал её. Фигура была соткана из руды - той, что течёт в жилах земных и человеческих. Фигура полнилась огненной яростью, и эта ярость рдеющими искрами очерчивала её силуэт. Силуэт высокого плечистого человека. Мужчины.
Романа?
Тёплая нить, тянувшая меня прочь из тумана, вдруг превратилась в раскалённую петлю, охватившую моё запястье - не то, на котором был его браслет с подвеской. Браслет сразу же отозвался, и я зашёлся в беззвучном вопле, терзаемый, раздираемый надвое огнём и льдом, которые боролись во мне, бились за меня и, кажется, были готовы уничтожить, лишь бы я не достался противнику.

Тёмная фигура дёрнулась впереди, и сквозь удушливую двойную боль я всё же ощутил, как уходит в туман кусочек металла, выпущенный его рукой. Уходит - и пропадает безвозвратно. А потом и сама фигура вдруг словно уменьшилась, осела к моим ногам... теперь ею завладела только одна руда. Злобная, жадная, которая так долго ждала своего часа и с почти ликующей алчностью подчинилась чужой воле.
Не моей.

- Иди ко мне...
- Не подходи...
- Ты мой...
- Беги... уезжай...

Два голоса сливались и сплетались, как стужа и жар, которые пожирали меня. Я слушал и слышал, но не мог различить их, не мог узнать. А потом откуда-то из-под моих ног взметнулась ослепительным гейзером боль. Не моя. Но почему тогда моя собственная двойная мУка разом отступила перед ней? В этой яркой, как жестокое полуденное солнце, боли вдруг возникли глаза, губы... Лицо. Я знал это лицо, я знал этого человека и назвал его не голосом, но чем-то, что не имело имени, что поселилось внутри совсем недавно, но уже заявляло о себе почти так же властно, как
поцелуй, раздвигающий губы, смешивающий дыхания, пьющий меня и поящий меня
зов, на который я шёл. До этого мига.

Я застыл, тяжело дыша, ослеплённый видением, но и прозревший от него. А перламутровый туман сгущался, становился плотнее, обступал меня, словно толкал, выдавливал в единственно нужном ему направлении - к тому, кто звал. Кто говорил, что я его. О ком я мечтал, кого хотел. До этого мига.
Голос вернулся ко мне на одно короткое мгновение, на один вдох и выдох. И этим выдохом было коротенькое
- Нет.
Ярость, тяжёлая и тёмная, была ответом на мой выдох. Я знал, что это конец - и мой, и парня с золотисто-карими глазами и губами, чей вкус ожил у меня во рту. Против этой ярости я был так же бессилен, как и тот, кто корчился сейчас под моими ногами. Как Роман. Который меня хотел. За которого я боялся. И которого в итоге погубил.

Это осознание породило новую боль, но уже во мне, и она не имела ничего общего с предыдущей. Теперь это было всепожирающее, бесконечно горькое отчаяние. И оно накрыло меня - и Романа, рядом с которым я опустился на враз подломившихся ногах. Которого попытался заслонить собственным телом. В котором неумолимое железо уже почти доползло до живого, бьющегося... и живое биение становилось всё реже. А железо ползло, повинуясь чужой злобной воле.
Я, кажется, заскрежетал зубами, сдерживая рвущийся из горла вой - так собака воет по хозяину, когда больше не чует его в мире живых. И всё, что оставалось во мне моего, выплеснулось на умирающего рядом человека, пресекая чужую волю, словно перехватывая злодейскую руку, стискивая её, уводя в сторону удар, который должен был стать смертельным, но пропал втуне.
- Ко мне, - приказал я смерти, которая таилась там, в глубине чужого тела, и уже пробовала на вкус последние содрогания жизни. - Ко мне, тварь. Не отдам его никому, а тебе - тем паче. КО МНЕ!
Смерть дрогнула. Замерла. А потом нехотя, медленно, очень медленно отползла от сердца, идя на мой зов, повинуясь моему приказу. И чем явственнее я чувствовал железное эхо под моей ладонью, лежащей на груди Романа, тем слабее становилась его воля, тем больше редел перламутровый туман. Шрам, раскинувший лапы под моими пальцами, вдруг вздрогнул, как живой. Я не убрал руку, лишь слегка приподнял, глядя, как мерзко и страшно лопается кожа, выпуская наружу тёмные окровавленные осколки. Все до единого. Я сгрёб их одним движением, хотя силы были на исходе. Нельзя оставлять их на теле, нельзя давать им даже тени возможности вернуться. Заговор на остановку крови я уже читал без голоса, одними губами. Понимал, что это бессмысленно, что я сдохну здесь и сейчас, а потом он просто добьёт Романа. Но иначе просто не мог. Поэтому молча ждал, когда придёт он и жизнь покинет меня. Это должно было случиться одновременно. Я уже не чувствовал ни жара, ни холода, ни боли - только обнажённую кожу под щекой, в вязкой запекающейся крови. И где-то там, под кожей, в глубине груди - упрямое биение, совсем редкое, по удару на три-четыре моих выдоха... да я и сам дышал через раз.

А он всё не приходил. Но сил на удивление у меня тоже не было. Я молча закрыл глаза, крепче сжимая в кулаке осколки. Жаль, что я уже не спрошу, жалеет ли Роман, что вообще со мной связался...

Смешно сказать, но из забытья меня выдернул голод. В желудке сосало так нестерпимо, а сладкая терпкость во рту только ещё больше дразнила эту чёрную дыру. Я открыл глаза под урчание собственного живота и сперва увидел тёмное ночное небо, утыканное белыми осколками звёзд, колючими даже на вид...
Рука непроизвольно сжалась и разжалась - пустая рука. Но ведь я точно помнил, что в ней было до того, как я отключился. Неужели упустил?!
Я подскочил и сел, и тёплый плед сполз с моих плеч на колени, словно шкура какого-то пушистого зверя. Плечи прихватило зябким холодком, но это была обычная ночная прохлада, и пришла она снаружи, не изнутри. И ничего перламутрового в ней не было, разве что сырость вечерней росы. А откуда-то сбоку тянуло теплом.

Роман сидел у костра, помешивая что-то в котелке. Что-то пахло так одуряюще вкусно, что желудок даже не заурчал, а застонал, немедленно требуя это пахучее в себя, а потом ещё раз, и ещё столько же. Но мне плевать было на желудок. Голод никуда не делся, просто отодвинулся на второй план. А на переднем был полуголый парень, который обернулся ко мне и тут же притащил котелок к моему спальнику. Я даже не посмотрел на варево. Едва Роман поставил котелок на землю, как я обеими ладонями упёрся ему в грудь. Мои руки по сравнению с его кожей казались ледяными, парень аж вздрогнул, но я упрямо мотнул головой, вслушиваясь, посылая внутрь беззвучный клич, словно какая-нибудь упоротая летучая мышь. Неужели мне только почудилось, что я позвал его железки? Что я приказал им выйти, и они повиновались?
Но мне ответила обычная человеческая кровь. Больше ничего в этой широкой груди не было, кроме мерно бьющегося сердца. Я поднял глаза на Романа, всё ещё не убирая рук, всё ещё ловя кончиками пальцев эхо сердечных ударов.
- Мне же не приснилось? - хрипло спросил я. - И тогда, и сейчас - не приснилось же? И мы оба живы...
Память возвращалась короткими вспышками, проблесками, и в одном из них мелькнули бледно-зелёные глаза с перламутровым отливом. Я вздрогнул и заозирался.
- А тот... ну, кто меня звал? Он... ушёл? Совсем?

Вокруг царила непроглядная ночь - такая, какая бывает только вдали от города, когда единственным источником освещения остаются звёзды, ну и луна, если повезёт. Сейчас луны не было, звёзды мерцали совсем высоко, и за кругом огненного света стояла стена сплошного мрака. Но в этом мраке тоже не было ни потустороннего холода, ни завитков перламутрового тумана.

Я облегчённо выдохнул, но тут увидел, как Роман нахмурился. Я уронил голову ему на плечо и торопливо зашептал, уголком рта касаясь выступающей ключицы:
- Я не хотел, чтобы он оставался. Чтобы вообще приходил - особенно после того, что было в машине. У меня просто правда никого не было, только он... проявлял внимание так, как я хотел. Вернее, почти так... В общем... хорошо, что его нет. И что ты - есть. Тебе уже... не больно?
Я погладил шрам на его груди - бледно-розовый, еле заметный, как медуза, а не тёмно-багровый и разлапистый, словно кракен. Может, он и раньше был таким, а воспалённый багрец мне просто почудился? Но отсутствие злого металла в груди парня мне точно не померещилось. И какая, по большому-то счёту, разница, как осколки из него вышли? Их не было, и я счастливо всхлипнул, прижавшись щекой к медузьему бледному щупальцу.
- Есть хочу, - сказал я, зажмурившись и вдыхая запах Ромы, живой, тёплый, чуть солоноватый. Есть я хотел, всё так. Но гораздо больше хотел, чтобы он опять повалил меня на спальник, стиснул в своих ручищах... прижался стояком... может, даже позволил бы мне целовать его... И пусть бы стебался через слово, да пусть хоть каждое слово было бы стёбом - главное, что он был живой. Со мной. Мой.
Конечно, насчёт стёба за Ромой бы в любом случае не заржавело. На его слова о ложечке за папу я скривился, насколько мне позволяло плещущее внутри счастье. Хотя голод уже не просто требовал, он орал, чтобы его утолили - может, и ложечкой за Остапова-старшего я бы не подавился. Но скривился всё равно.
- А ложечка за тебя меня не вылечит? А если показать?

Ну вот только этого мне не хватало! Отец весь мозг выклевал про положение в обществе и статус владельца крупной компании, до которого мне расти и расти... а теперь и Роман пытается меня лечить. На папашу я давно положил с прибором, но и от хабалистого амбала, которого я уже считал своим, я не собирался выслушивать ту же шнягу. И я бы непременно об этом заявил, и высказал бы всё, что думаю о ебучих статусах и тем более о ком-то там ещё, кого я могу себе найти, потому что мне нахер не нужно было ни то, ни другое. Мне нужен был вот этот парень в куртке на голый торс, с ехидцей в светло-карих глазах и на смеющихся губах, и если он немедленно не заткнётся...

Роман заткнулся - одновременно заткнув меня старым, как мир, и самым прекрасным в мире способом. И это было тем прекраснее, что мне уже не стоило волноваться за его жизнь. Я ещё успел подумать, что найду способ освободить нас обоих от моего папаши, но потом всё исчезло под самой желанной тяжестью тела моего парня, только моего - потому что я наконец смог обнять его так, как хотел, руками и ногами, вдавливая в себя и вжимаясь в него. Я стонал и поскуливал в его поцелуй, совсем так, как он мне обещал, потому что большего кайфа в моей жизни не было и совершенно точно не будет. Только он, его губы, его тело - и его стояк, о который я бесстыдно тёрся своим, задыхаясь от восторга этой взаимной твёрдости.
- За свои трусы я сам отвечу... - простонал я на выдохе, когда Роман начал целовать мою шею, так же жарко и жёстко, - и лучше бы их снять, потому что я сейчас кончу прямо в них... от тебя.

У меня тряслись руки, пока я сдирал с себя джинсы и бельё, но этого оказалось мало. Я хотел чувствовать его кожу и его влагу, а не денимовый бугор, и если я не выдержу и всё-таки кончу - то пусть это будет не на его штаны, а на него самого. Мой скулёж сменился рычанием вперемешку со всхлипами, когда мы с Романом, путаясь в пальцах друг друга, общими усилиями избавились и от его одежды. А потом я прижался к нему так, как хотел... Горячая судорога выгнула меня, и я смог только пару раз двинуть бёдрами, как оргазм обрушился на меня, смёл всё, что было до этого, смыл горячей волной - той влагой, что заливала мой живот и живот Романа. Я бился в его руках, и пальцы, стискивающие мою задницу, одновременно и удерживали меня, и подхлёстывали моё наслаждение. Мой первый оргазм с человеком, которого я хотел не только телом, но и душой... И я хотел, чтобы ему стало со мной так же хорошо.

Всё ещё всхлипывая, я запустил руку между нашими телами. Она тут же стала мокрой от моей спермы, и этой мокрой рукой я сжал его ствол - тяжёлый и горячий, сочащийся влагой. Роман застонал, и я поймал этот стон губами, дурея от собственной смелости, от вседозволенности, ведь теперь мне можно было всё - и трогать, и ласкать, и целовать. Я сжимал его стояк, надрачивая от яиц до головки, и это было пиздец как возбуждающе. Я почти не удивился, что мой собственный член, толком не опав, снова затвердел. Я обхватил рукой оба, прижимая их друг к другу, дроча одновременно ему и себе, понимая, что вот-вот кончу снова, что это будет непрерывный оргазм... Потому что я - для этого парня, а он - для меня.
- Я хочу, чтобы ты трахнул меня по-настоящему, - умоляюще простонал я, прикусывая его губу. - Пожалуйста... Хочу, чтобы ты и здесь был первым... и единственным... хочу тебя в себе... люблю тебя...
Я снова обхватил ногами его пояс, приподнимаясь чуть выше, чтобы его мокрая тугая головка оказалась вплотную прижата к моему входу, и постарался расслабиться, чтобы впустить его. Он был большим, и я не знал, получится ли у меня с первого раза.
- Просто войди, - снова взмолился я в его поцелуй, - это только первый раз такой... потом будет проще... сделай уже это... хочу тебя...

Куда я торопился? Не куда, а к кому - я торопился к парню, который только что взорвал меня в самом ослепительно-ярком в моей жизни оргазме. Я торопился подарить ему такое же удовольствие и вновь ощутить его самому. Кажется, я теперь всю жизнь буду торопиться к нему, даже когда он будет со мной, на мне, во мне... Недавняя близость смерти затачивала все чувства до бритвенной остроты, и я впивал Романа всем собой - ловил каждое слово его хриплого шёпота, вдыхал каждую молекулу его запаха, солёного и пряного возбуждения, впечатывал в себя каждый миллиметр его тела, горячего и тяжёлого, смаковал каждую каплю его вкуса, которым не мог насытиться... И смотрел на него, задыхаясь от вожделения, когда он поднялся надо мной - сильный, властный, озарённый неверным светом рыжего пламени, похожий на суровое божество... Моё божество, сотворённое для меня одного. Сейчас, исходя голодным томлением в его руках, я молился ему всем телом. Молился об утолении моей жгучей жажды...
- Пожалуйста, - выдыхал я, облизывая припухшие губы, которые тут же пересыхали вновь от нашего общего жара. - Пожалуйста...

Каждое его прикосновение вызывало во мне новую сладкую судорогу. Я впустил в себя сначала один его палец, затем второй, раздвигая ноги как можно шире, толкаясь стояком в его горячую ладонь, и его глаза полыхали в ответ на мои стоны. А потом рука на моём члене сменилась губами и обжигающей влагой, охватившей меня целиком, вобравшей в тёмную глубину, где не было ничего, кроме наслаждения. Кажется. я закричал, срывая голос и окончательно утрачивая контроль над собой. Теперь всё принадлежало ему, и я принадлежал ему...

Я обхватил дрожащими пальцами его затылок, проникая глубже, туда, где головку так сладко сжимало сильное горло, а язык огненной плетью оглаживал ствол, подстёгивая удовольствие. Я принимал его в себя, качаясь между ртом и рукой, которые казались мне такими медленными, что мои хриплые умоляющие стоны стали всхлипами:
- Ещё... быстрее, прошу тебя... сука, как же хорошо... быстрее, блядь, я не могу больше... какого хера ты меня мучаешь... Рома-а-а... люблю тебя... ещё!..
Новый оргазм встряхнул меня и подбросил над спальником, вырываясь изо рта не стоном, а хриплым рычанием. Я кончал в рот моему парню и чувствовал, как его язык ловит каждый всплеск, как твёрдые губы выдаивают ствол до последней капли... А потом он взял меня по-настоящему, насадив одним движением на всю длину своего стояка. Я выгнулся ему навстречу, задыхаясь от боли и от удовольствия, в которое она перешла почти мгновенно, потому что он продолжал надрачивать мой член в такт своим движениям.
- Похуй на всё, - скулил я, оплетая его ногами и приподнимаясь, чтобы насадиться глубже, - похуй на всех... Ты мой, слышишь?.. Только не выходи... никогда! Трахай вот так... как сейчас... сильнее...

Я подмахивал ему, не чувствуя усталости. Я заливал его пальцы раз за разом и притягивал к себе его руку, чтобы облизать и обсосать каждый, глядя ему в глаза. Я умолял его трахать меня в задницу и давать мне в рот, не переставая, чтобы я мог отсасывать у него так же, как он у меня. Я уже любил его бесконечно, и мне бы не хватило сотни жизней, чтобы насытиться им и насытить его. Я чувствовал, как его яйца шлёпают меня по ягодицам, размазывая его сперму, вытекающую из меня. Я тянул его на себя, чтобы поцеловать, и дурел от вкуса моей спермы на его языке. Правильно Роман назвал меня сучонком - я им и был, бесстыдным и блядски развратным, давшим наконец волю всем своим желаниям. И каждое желание замыкалось на нём... Когда он в очередной раз простонал "мой сучонок", я с ответным стоном перевернулся на его члене и, оказавшись на животе, встал на четвереньки, прогнувшись ему навстречу, похотливо раздвигая залитые спермой ягодицы.
- Твой сучонок, - всхлипнул я в ответ. - Выеби... жёстко... не жалея...

Он трахал меня так, как я хотел, наполняя через край собой и своим удовольствием, а я хрипло стонал, бросаясь ему навстречу всем телом и чувствуя, как распалённый зад втягивает его стояк, стискивает, не желает выпускать... Это чувство полноты обрушивалось на меня всё новыми и новыми оргазмами, и ночь содрогалась вокруг в ритме нашего бешеного траха. Рома был для меня, и его стоило ждать, ради него стоило идти на смерть, и жить стоило ради него. Потому что я тоже был для него, с самого начала.

Когда он повалился на бок, не выходя и не отпуская меня, и пригрозил заебать и замучить минетами, я рассмеялся, оборачиваясь к нему. Прошёлся языком по его губам, по-прежнему твёрдым и жарким, сжался вокруг него и выдохнул ему на ухо:
- Напугал сучонка стояком... таким горячим, таким сладким... просто пиздец как напугал... Сам не боишься заебаться?
Куснул его за мочку и крутанул бёдрами, оглаживая растраханными стенками каменный ствол. Вот это было самое важное сейчас - что Рома во мне, я на нём и мы вместе. Только эту часть реальности я воспринимал как истинную, потому что умирал и оживал ради неё и ради своего парня. Всё остальное слилось в череду смутных видений и ощущений, из которых самым острым и почти болезненным было наше разъединение. Каким-то краем сознания я понимал, что мы оба нуждаемся в отдыхе, но потребность пить жизнь, насыщаться жизнью, отдаваться Роману была сильнее, и когда он смывал с меня пот, семя, кровавые следы и невесомые молекулы перламутрового тумана, я скулил не от холода речной воды, а от желания снова ощутить Рому в себе. Оставить в себе навсегда, ну, или очень надолго.

Но я не протестовал, потому что он всё равно был рядом, и его руки, его губы, его тело, весь он был со мной. Я послушно позволил ему заняться машиной, улёгся на приготовленное им ложе, укрылся пледом - даже заснул, казалось, не потому что устал, а потому что Рома так велел. Но во сне я всё равно тянулся к нему, сквозь забытьё прижимаясь спиной к его животу, а ягодицами - к паху, и тянущее чувство пустоты во мне никуда не делось. Именно оно разбудило меня рано утром - а ещё наша общая эрекция. С минуту я прикидывал, чего хочу больше: снова впустить его в себя, прижать его руку к моему стояку или...

Осторожно, по-ящеричьи, извернувшись, я нырнул под плед, задыхаясь не от недостатка воздуха, а от избытка желания. Наощупь приспустил с него штаны и бельё, высвобождая член и сразу находя его губами - сначала просто целовал и облизывал, потом вобрал в рот, стараясь делать это так же глубоко, как вчера делал Роман... и сосать так же неторопливо, как он. Чтобы прочувствовал, мой самый горячий мучитель!
Он прочувствовал почти сразу, и я, не выпуская ствол изо рта, блаженно застонал, когда на мой затылок опустилась его ладонь. Я насадился на него до самого горла, ритмично сглатывая и нализывая ствол то вверх-вниз, то по кругу, чувствуя, что распаляюсь сам, что моя задница сжимается и разжимается в том же темпе. Но больше всего мне сейчас хотелось, чтобы Роман кончил мне в рот, чтобы я в полной мере и чистоте ощутил его вкус, горячую терпкую пряность... а потом я просто сяду на его стояк и не слезу никогда, пусть даже не надеется.
От хриплого рыка, с которым мой парень излился, я сам почти кончил - но мне, как и вчера, до дрожи не хотелось делать это в штаны. В машине уже было жарко, под пледом - ещё жарче, поэтому я сбросил плед, глядя Роме в глаза и демонстративно облизывая с губ остатки его спермы. Одежда полетела куда-то на приборную доску, а я почти упал на парня, похотливо потираясь о него всем телом, обхватывая его ногами и находя изнывающим входом твёрдую горячую головку.
- Завтрак мы отложим. - Я прикусил его нижнюю губу и ещё раз потёрся о его живот, чувствуя, как он становится скользким от моей смазки. - Потому что моя задница изголодалась по твоему члену...

Я не мог выпрямиться на Роме полностью, но мне удалось впустить его в себя - и перевернуть на себя, потому что тяжесть его тела тоже безумно заводила меня. С пошлым чмоканьем я припал губами к его соску, вылизывая так же жадно, как стояк пару минут назад, и пощипывая дрожащими пальцами второй.
- Выеби меня, - всхлипнул я в его грудь. - Как ночью... я пиздец как тебя хочу... всё остальное будет потом... пожалуйста!

За одно это утро я узнал о собственном теле столько, сколько не успел узнать за два десятилетия. Я узнал, что оно ненасытно, что может кончать, не переставая, что всё целиком состоит из охуенно чувствительных мест... Что я готов кончать, просто доставляя удовольствие, что мне охерительно сладко, когда меня шлёпают, что я обожаю ощущение растянутости, когда мою затраханную задницу наполняет большой твёрдый член, а по ягодицам стекают струйки спермы... Что я могу трахаться в любой позе до потери сознания, что я возбуждаюсь просто от хриплого шёпота на ухо, что сам готов нести горячую пошлятину, содрогаясь под шлепками и толчками члена... Что мне дико нравится сосать, доводя до оргазма, что я дурею от вкуса спермы... И что всё это предназначено для одного-единственного человека, который тоже нереально кайфует от происходящего. Для моего парня, моего Романа.
Снова прижимаясь к нему всем телом - и всей распалённой задницей стискивая его член, - я блаженно прикрыл глаза и пробормотал:
- Это всё подождёт. И салон, и мастерская, и даже секс-шоп... И возвращаться я сюда не хочу. Поэтому, прежде чем мы уедем, надо сделать кое-что.
...Я совершенно не был уверен, что у меня это "кое-что" получится. Рядом с Романом я мог думать только о нём и о том, как сладко с ним трахаться. Но мы действительно не могли оставаться тут слишком долго - хотя бы потому, что купание в холодеющей реке чревато простудой, а ещё нам надо было хоть что-то есть и хоть иногда спать в более-менее приличных условиях. Хотя с ним я готов был мыться где угодно, спать где угодно и питаться хоть травой... Только с ним, только вместе.

Поэтому после мытья, одевания и завтрака я потащил его в обход деревни, туда, где раскинулось ещё одно поле. Когда-то здесь сеяли рожь, потом пытались выращивать кукурузу, потом свёклу, а потом грянула перестройка, страна развалилась - и поле было заброшено. Сейчас оно поросло травой по пояс, и мы с Романом продирались сквозь сухие заросли. Я снова шёл на зов - но уже совсем другой. Собственно, именно этот призыв я услышал первым, когда просто проезжал по здешним дорогам и немного заплутал. Выехал к покинутой деревне, решил, что заночую в машине и утром поищу то, что меня звало... А ночью пришёл тот, и всё остальное уже не имело значения - до Романа. И до минувшей ночи.
С собой мы не взяли ничего, даже сапёрной лопатки, которую я держал в сенцах дома с коньком. Откуда-то я знал, что она не понадобится, а навьючиваться сверх меры не было нужды. На другом краю поля я постоял немного, переводя дыхание, впитывая осенние запахи сухой земли и палой листвы, лёгкой сырости и почему-то грибов... а потом решительно прошёл ещё четыре шага и опустился на колени, прижав ладони к небольшой травянистой кочке. Там, под ней, довольно глубоко - но не так глубоко, чтобы мы не услышали друг друга, - томилось нечто... Звало и ждало того, кто услышит - и позовёт в ответ.
- Я не свихнулся, если что, - предупредил я Рому, когда встал на четвереньки и почти припал ухом к земле, словно герой сказок, слушающий, далеко ли погоня. - Но это может быть долго...
Спустя примерно час земля под моими ладонями шевельнулась. Я не испугался, хотя это шевеление очень напоминало дрожь Роминой груди, когда из неё вылезали осколки. Видимо, прошлой ночью я своё отбоялся и теперь просто тревожился чуть-чуть. А ещё мне было любопытно, потому что я не знал, что стремится к поверхности. Что-то металлическое, что-то ценное - но что?..
- Наверное, так в старину принимали роды, - усмехнулся я краем рта, глядя на своего парня. - Понятно, что на выходе будет ребёнок, но кто - мальчик или девочка - неизвестно.

...Спустя ещё полчаса мы сидели на траве и разбирали "новорожденное". Привалившись спиной к широкой груди Романа, я крутил в руках то тяжёлые золотые перстни-печатки (три штуки, один - с крупным зелёным камнем, возможно, изумрудом), то широкие браслеты, переливающиеся белыми камушками... Рома рассматривал золотую коробку, похожую на портсигар.
- Золото партии, - хмыкнул я. - Видимо, местного помещика ощипали в 1917-м... может, чуть позже. Даже если на лом продадим, нам на всю жизнь хватит. А если по цене антиквариата - то и на две жизни. Свалим нахер из столицы, купим дом где-нибудь... там. И будем всегда вместе.

Роман как-то странно пошевелился и хмыкнул, а я понял, какую несу чушь. Эти деньги пойдут не на дом, а на выкуп. У меня, конечно, папаша и без того богатый, но против этаких сокровищ точно не устоит. А я за Рому ещё и не то отдам... И кладов найду столько, что хватит хоть на десять жизней - где мы будем с ним!
Теперь можно было возвращаться в город. Рассовав найденное по карманам, мы шли через поле в обнимку, и я уже прикидывал, как усажу Романа на капот внедорожника и отсосу у него "на ход ноги". Или он нагнёт меня возле того же капота... или...
Однако наш внедорожник дожидался нас не один. Рядом притулилась уже знакомая девятка с тремя "спортсменами" в кожанках - тот, которому мой парень вчера сломал нос, беззастенчиво шарил в нашем пакете с едой. Я невольно хохотнул: с двумя полосками пластыря на багровой переносице и с этой вороватой повадкой мужик здорово походил на енота-переростка. Впрочем, я почти сразу разозлился - после пары часов в поле и после находки мне дико хотелось есть, а этот урод крысит наши харчи! Их там осталось всего ничего, но до ближайшей забегаловки хватило бы!

Но и про голод я мгновенно забыл, увидев третью машину - тоже внедорожник, но классом повыше. И возле него стоял со скучающим видом мой драгоценный папахен, совершенно не смущаясь присутствием трёх гопников. У меня в голове что-то щёлкнуло, как будто повернулся ключ в замке.
Наверняка на машине, выданной Роману, был маячок. Очевидно, "девятка" появилась не просто так. И все ниточки сходились в холёных руках Остапова-старшего с платиновым перстнем на мизинце.
- Роман, - равнодушно уронил он, - я жду отчёта о действиях объекта.

Теперь я уже не злился. К горлу подступила самая настоящая ярость, не ледяная, но огненная, словно кипящий в мартеновской печи металл. Я медленно выдохнул, чувствуя, как покалывает кончики пальцев. Снова осмотрел четверых незваных гостей, неким шестым чувством обозначая для себя все металлические предметы, которые у них и на них были. Папаше придётся хуже всех, потому что у него после неудачного перелома бедренную кость скрепляли титановые зажимы. Однако я всё ещё надеялся договориться по-хорошему - с некоторыми нюансами.

Краем глаза я уловил шевеление слева, возле крыльца дома. Обернулся - и дёрнул Романа за рукав: на единственной целой ступеньке сидел рыжий парень в огненно-алой рубахе и почти по-разбойничьи щурился на нас. Поймав мой взгляд, он кивнул мне, а потом указал на визитёров и кивнул ещё раз. Даже поёрзал, устраиваясь поудобнее. Я расплылся в широкой улыбке.
- Гля, командир, они опять с природы идут! - хмыкнул невысокий гопник.
- Кажись, по грибы ходили или по травку - стопудово же глюки ловят...
- А чё, конопля нехило вставляет, не только на крылечко залипнешь!
Я с той же улыбкой выслушал их ржание, а потом крутнул пальцами - и "енот", добывший из пакета пачку чипсов, вдруг выронил добычу, схватился за горло и захрипел. Из золотых цепочек получаются отличные удавки, даже если цепочка тоненькая. Но у этого она весила граммов пятьдесят, не меньше... Он повалился на землю, пытаясь оторвать от кожи металл, но тщетно. Цепочка слушалась не его, а меня.
Второй гопник с воплем выхватил руку из кармана и уставился на свои пальцы, багровеющие прямо на глазах. Кастет на четыре кольца превратился в клещи, и пальцы уже похрустывали.
Третий - он и в первую нашу встречу показал себя ссыклом - с придушенным воплем попятился, поднимая руки вверх. Я не сделал ему ничего, только металлический браслет его часов нагрелся. Не до ожога, но вполне ощутимо, просто как предупреждение: не выёбывайся, а то хуже будет.

- Перестань, - тяжело приказал Остапов-старший, глядя на меня. Я поднял бровь.
- Ну надо же, теперь ты соизволил со мной заговорить. С чего такая честь? Уж не с того ли, что твои шавки обломали о нас зубы?
- О "вас"? - брезгливо поморщившись, повторил отец и посмотрел на Романа. - Разве я разрешал вступать с объектом в близкие отношения?
- Да они ещё вчера... в смысле, уже... - вякнул было третий и сразу подавился собственным воем. В воздухе запахло палёной кожей и горелым мясом, а мужик тряс рукой, пытаясь сбросить с неё накаляющийся обруч.
- Роман, ты понимаешь, что я с тобой...
- Ничего ты с ним не сделаешь! - выплюнул я, выступая вперёд и загораживая собой своего парня. - Ничего не сможешь сделать. Я не позволю, потому что он больше не твой.
На отцовском лице заходили желваки. Сука, как же я боялся в детстве такого его лица!.. И как же мне сейчас было похуй на его ярость - потому что моя всё равно была сильнее.
- Я хотел заплатить за него, - продолжал я. - Заключить с тобой сделку, раз уж ты не брезгуешь торговать собственным сыном. Сколько ты отстегнул этим шакалам, чтобы они покалечили Романа и изнасиловали меня?

Я ляпнул это просто со злости, выдумав худшее, на что был способен в данный момент. Но лицо Остапова-старшего вдруг исказилось, и я даже попятился, осознав, что именно так всё и было. Он им заплатил. И именно за увечье и надругательство - чтобы непослушный сын получил урок и больше не смел вякать ничего против родительской воли. Разорванную задницу можно зашить, психологическую травму можно забить антидепрессантами... Всё поправимо, правда? Только отцовская власть должна быть незыблема.

Я смотрел на него как на чужого. Он и был чужим - уже давно, только сегодня даже кровная связь между нами была разорвана. Я это чувствовал, потому что слышал не только кровь земли... Если во мне ещё жили какие-то родственные чувства, то сегодня они иссякли. И даже жалости, которую можно испытывать и к чужому, во мне тоже не осталось.
Я сжал кулак - и отец со сдавленным стоном ухватился за дверцу своей машины, припав на когда-то сломанное бедро. Я стискивал пальцы и почти наслаждался неприкрытым страданием на лице когда-то родного человека.
- Ты забудешь о нас, - отчеканил я. - Вы все о нас забудете. У Кирилла Остапова нет и никогда не было сына. Но ты можешь попробовать зачать ещё одного. И это будет выкуп за Романа - потому что я буду последним в роду, кто унаследовал дар. Ты меня понял? Не слышу!
- Д-д-да-а-а-а... - с трудом прохрипел отец, падая на здоровое колено и пачкая дорогие брюки в земле и последней травяной зелени.
- Тогда убирайтесь отсюда. Все. Немедленно.

Я "отпустил" их металл. Цепочка прекратила душить владельца, кастет снова стал кастетом (можно было и пальцы подлечить, но я не собирался быть слишком добрым), а браслет часов остыл, хотя ожог тоже никуда не делся. Я демонстративно прижался к Роману, глядя, как уезжает сперва "девятка", как уползает за ней внедорожник-танк...
- И кредитку его выкинь нахер, - попросил я парня. - Можно прямо тут в костре спалить. У меня в сумке в потайном кармане сотня. В смысле, тысяч. Наличными. На пару дней хватит, а потом...
Похлопав по карману, где ждали своего часа три золотые печатки, я обернулся к крыльцу, но там уже никого не было.