Мысль о побеге в который раз пришла ко мне, когда я, дрожа от ярости, отвращения и унижения, шёл по коридорам лондонской командории Магистериума, а Сколия в облике ящерки трепетала у меня за воротом сутаны, не обращая внимания на съехавшую набок колоратку. Я шёл, опустив голову и сжимая кулаки, а в голове билось одно: "Бежать!.. Бежать!.."

Самое глупое, что можно придумать, - решиться на побег в незнакомом городе, о котором ты раньше только читал. Это не родной Толедо, знакомый до последнего переулка благодаря приютскому детству, нищему, голодному, но свободному. Попав в послушники Магистериума, я забыл о голоде и холоде, о изношенной в лохмотья одежде... и о свободе тоже забыл.

Сначала я радовался тому, что сыт и одет, тому, что теперь я не просто Анхелито, безродный озорник и шкодник, а будущий ангел, верный посланец и преданный слуга Властелина или, как его называют в миру, Всевышнего. Но чем старше я становился, тем большее отторжение вызывала во мне эта сияющая перспектива. Уж больно много нестыковок было между учением о Властелине и деяниях его слуг. Однако послушников быстро отучают от неудобных вопросов. Отучили и меня, отправив на неделю в карцер (вернее, "комнату облагораживания духа") за вопрос о ведьмах (вернее, о "богомерзких тварях, прислужницах Дьявола, лишающих мужчин разума и семени") - кем они сотворены? Не Дьяволом, ибо тому не дано творить. Стало быть, ведьмы - тоже дети Властелина... и не стоит ли спрашивать с отца, если его дочери стали теми, кем их считает Магистериум?

После карцера я больше не задал ни одного неудобного вопроса. Собственно, все мои вопросы сводились к почтительным уточнениям - так ли я понял, что его святейшеству епископу нужно то или иное, что ему угодно приказать это или то, что в своих проповедях он приходит к таким-то и таким-то выводам... Тогда я ещё не сомневался в Магистериуме, ища корень греха в себе, несмотря на попытки Сколии разубедить меня. Но чем ближе подходило моё двадцатилетие, тем более пристальное внимание обращали на меня старшие священники... и в особенности епископ.
Он всё чаще вызывал меня на аудиенции, где сперва обиняками, а затем и в открытую рассуждал о моей природной склонности ко греху. Во всех зреет семя Первородного Проступка, но во мне оно, кажется, уже вовсю колосилось - поэтому именно я дерзнул смущать своих наставников тем вопросом; поэтому именно моё молчание казалось им тихим омутом, в котором черти готовят очередной мятеж против Горнего Престола; поэтому именно мой деймон не может принять окончательную форму...

Бедняжке Сколии приходилось несладко, когда Виперус, деймон епископа Гонсалеса, обвивала её своими ледяными кольцами, грозно шипя и разевая клыкастую пасть, откровенно наслаждаясь тем, как трепещет в её холодной хватке маленькая ласка или насмерть перепуганная зарянка. Я ничем не мог ей помочь, потому что сам пребывал на волосок от потери сознания под взглядом епископа, оглушённый его обличениями в недостатке любви к Властелину - ведь если бы я любил Его всем сердцем, как и должно любить Всевышнего ангелам, то Сколия давно прекратила бы превращаться. Впрочем, напугав нас обоих до полусмерти, они отпускали нас с очередным назиданием. Смешно сказать, теперь я вспоминал эти аудиенции едва ли не с тоской, потому что с некоторых пор им на смену пришли совершенно другие...

Сперва епископ стал протягивать мне руку с кольцом для поцелуя, в последний миг слегка меняя её положение, чтобы мои губы касались не металла, а пергаментно-сухой костяшки пальца. И ледяные змеиные глаза пристально следили за выражением моего лица. Чего мне стоило каждый раз подавлять тошноту, кто бы знал!.. Потом он перешёл к поцелуям в лоб, и раз от разу его рот задерживался на моей коже всё дольше. Потом он заставлял меня читать деловую почту, сидя с ним за одним столом, так чтобы наши колени соприкасались... А в один несчастный день его рука легла на моё бедро, дрожащая и бледная, с растопыренными, словно паучьи лапы, пальцами - и сжала с неожиданной для пожилого человека силой. Я подскочил и отпрянул, с грохотом роняя свой стул, за что, разумеется, снова навестил карцер - на сей раз всего на три дня, зато без еды и воды. После этого мне сообщили, что епископ даёт мне последнюю возможность проявить себя верным слугой Властелина. Я должен сопровождать его в деловой поездке в Англию и безропотно подчиняться каждому его слову и жесту. Я смотрел в лицо старшего служителя и видел, что он прекрасно понимает скрытый смысл этого приказа. Понимали его и мои собратья, с которыми мы в тот вечер сидели за одним столом в трапезной. Я думал, что тягостнее их отчуждения и осуждения ничего не может быть. Оказалось, что может. Оказалось, что многие из них завидовали мне и считали меня последним идиотом, который не может извлечь выгоду из смазливой морды и крепкого стройного тела, коими Властелин наделил меня в Своей неизреченной милости. Особенно злобствовал Хуан Роблес - он открыто заявил, что отдал бы десять лет жизни, чтобы оказаться на моём месте. Но епископ не выберет горбуна с родимым пятном на пол-лица. И почему одним - всё, а другим - ничего? И почему эти одни настолько тупы, что не понимают своего счастья?

...На трап дирижабля Магистериума я поднимался, как на эшафот. Сколия пыталась меня подбодрить, и я был благодарен ей за это, но все увещевания звучали слишком неискренне. Мы оба понимали, что бежать нам некуда. И всё-таки я рискнул, заведомо осознавая всю безнадёжность моей затеи. Но я не мог иначе, потому что епископ велел мне ужинать вместе с ним и за ужином показал мне пузырёк с бесцветной жидкостью.
- Ты выпьешь это, прежде чем прийти и разделить со мной вечернюю молитву, - улыбнулся он, показав щербатый рот с оставшимися гнилыми зубами. - Эликсир придаст твоей молитве душевного жара...
Я никогда раньше не видел афродизиаков, но не сомневался, что в пузырьке именно он. На сей раз Виперус не трогала Сколию, но моё сердце сжал ледяной страх. А по окончании трапезы после "поцелуя кольца" пахнущая старческим разложением рука огладила меня по щеке, и мне всё казалось, что кожа облезает там, где он меня касался...

Охране я сообщил, что епископ послал меня в город с поручением. Я надеялся затеряться где-нибудь на окраине и пересидеть то время, пока меня будут искать. С собой у меня не было ни денег, ни еды - служители Властелина не имеют собственности и живут щедротами Его. В этот вечер Он расщедрился только на погоню. Я недооценил змеиную хитрость Гонсалеса. За мной следили, едва я покинул его апартаменты, и попытались преградить мне путь, едва я попробовал свернуть с Трафальгарской площади в один из переулков. Свернуть мне всё-таки удалось, но в руках преследователей остался мой тёплый плащ. И теперь я мчался, словно лиса, загоняемая сворой биглей, а Сколия с отчаянным криком летела впереди маленьким сычом, указывая мне дорогу. Беда в том, что мы с ней не знали здешних улиц - и погоня просто пошла нам наперерез. Сколия, обернувшись сорокопутом, попыталась напасть на деймона-овчарку, но пёс взвился в воздух и перехватил её в прыжке. Когда он приземлился, у него в зубах билась белая ласка, вереща и пытаясь укусить чувствительный собачий нос. Но пёс сжал челюсти, и Сколия беспомощно обмякла в его пасти.

А меня прижали к стене двое мужчин в плащах стражников Магистериума. Я тоже пробовал вырываться, но безуспешно. А они, понимая, что добыча никуда не денется, решили немного поразвлечься.
- И куда ты намылился, ангелочек? - ухмылялся один. - В большой грешный мир из-под праведного крылышка епископа...
- Грешник, а такой чистоплюй, - вторил другой, - ишь, постелью его святейшества побрезговал! А ведь ты ему ноги должен целовать за то, что он терпит тебя и твоего ублюдского перевёртыша!
Деймон-пёс после этих слов мотнул головой, встряхивая в пасти тельце ласки.
- А для таких непослушных ангелочков у Магистериума знаешь что есть? - щерился первый. - Две клетки с ножиком промеж них! В одну клетку тебя, в другую - твоего деймона... и отчекрыжат его за милую душу вместе со всеми грешными помыслами!
- Будешь чистый, кроткий и покорный, аки голубь!
- И не на перину, а на коврик у дверей уляжешься...
- И ноги не целовать, а лизать будешь...
- И не только ноги...

Кажется, никогда раньше я не испытывал такого вселенского ужаса. Лишиться моей Сколии, лишиться части себя - только чтобы подчиняться похоти старого хрыча, облечённого властью? В отчаянии я рванулся так сильно, что высвободился из их рук под треск разрываемой сутаны и метнулся дальше в переулок. Я бы, наверное, убежал, но от стены отделился некто - в которого я почти сразу врезался. И Сколия, выскользнувшая было ящеркой из собачьей пасти, снова жалобно вскрикнула, придавленная к мокрой брусчатке жестокой когтистой лапой.

Мимолётное ощущение сильных рук на моём теле - не сковывающих, но поддерживающих - сменилось холодом и твёрдостью у спины. Из-за собачьей лапы, придушившей Сколию, удушье ощутил и я. Перед глазами помутилось и поплыло, окружающие звуки слились в невнятный гул, в котором я едва различал насмешливый мужской голос - третий голос, не принадлежавший тем двоим, что преследовали меня. А потом грохнул выстрел, и мне почему-то стало легче дышать. В первое мгновение я подумал, что пуля досталась моему бренному телу, освободив душу от его оков, и ощутил не только облегчение, но и смутную радость - теперь ни я, ни Сколия не достанемся никому, тем более против нашей воли. Второй выстрел погрузил проулок во тьму, и я почти уверился, что действительно мёртв... но уже знакомая сильная рука наглядно продемонстрировала обратное.

Я хотел подняться, поблагодарить и убраться отсюда как можно скорее, но понял, что не в силах этого сделать. Ноги отказывались мне служить, и Сколия, приземлившаяся мне на плечо, кажется была так же слаба. Она превратилась в мышь-полёвку и нырнула мне за пазуху, как делала всегда, если была усталой или напуганной. А сейчас мы оба находились на последнем пределе сил и сопротивляться незнакомцу и его деймону (какому-то некрупному зверю - всё, что я успел рассмотреть в полумраке) просто не могли. Он вскинул меня на плечо и понёс, а я, как бы стыдно мне ни было, повиновался, покорно повиснув на нём. Я не знал, куда он несёт меня и что будет делать со мной дальше. Но если бы он хотел причинить мне вред, то вряд ли бы вышел в одиночку против двух солдат Магистериума... или же я просто отчаянно желал в это поверить - поверить хоть во что-то хорошее, хоть в один проблеск света в моей жизни, которая день ото дня становилась всё мрачнее.

Но вскоре я оказался на земле - точнее, на пороге какого-то трактира или таверны. Теперь ноги меня худо-бедно держали, однако незнакомец всё равно подхватил меня под локоть, и я был ему благодарен: всё-таки я не был немощным, больным или увечным, чтобы меня таскали на руках. Кажется, мы поднимались по лестнице, но окончательно моё сознание прояснилось, когда за нами закрылась дверь и в неярком свете керосиновой лампы я смог рассмотреть своего спасителя. Он сидел в кресле, вытянув ноги, и выглядел довольно уставшим, но большие тёмные глаза с насмешливыми искрами в глубине зрачков смотрели цепко и пристально. Сперва я даже принял его за моего земляка - смуглая кожа, тёмные волосы и усы вполне могли принадлежать испанцу. Но он говорил по-английски без малейшего намёка на испанский акцент. Впрочем, я в любом случае не мог бы привередничать... Ведь он спас не просто мою жизнь - он сохранил меня мной.

- Меня зовут Анхель Морено, - ответил я, немного помедлив, потому что Сколия выбралась у меня из-за пазухи, скользнула на пол белой лаской и теперь с любопытством оглядывала деймона мистера Скорсби - зайчиху, которая тоже смотрела на ласку, и её нос шевелился, принюхиваясь. Мне показалось, что они понравились друг другу, но, возможно, мне просто хотелось, чтобы так было. - Деймона зовут Сколия. Почти всю жизнь я был служителем Магистериума... младшим послушником. Для повышения статуса мне недоставало твёрдости в вере и... - Я переглотнул, но деваться всё равно было некуда. - ...И покорности желаниям епископа. Я родился и жил в Толедо, а в Лондон приехал как личный помощник его святейшества. Эта поездка должна была стать моим последним шансом доказать свою лояльность Магистериуму и моему начальству. Я предпочёл упустить его, и вы мне в этом помогли. Правда, я пока ничем не могу отплатить вам за помощь... у меня нет ни денег, ни чего-либо ценного, и из одежды - только то, что на мне. Но я надеюсь, что, возможно, однажды...

Последнее, что я помнил - это белый промельк гибкого тельца, метнувшегося ко мне. А потом вернулась тьма.

Когда она рассеялась, я понял, что лежу на кровати, рядом свернулась клубочком белая ласка, но больше в комнате никого не было. Мой спаситель куда-то ушёл, и мне тоже не следовало слишком долго злоупотреблять его добротой и гостеприимством. За окном стоял день, и я, видимо, проспал довольно долго - в Магистериуме мне точно не дали бы столько разлёживаться. Но впервые за очень долгое время я спал по-настоящему спокойно и безмятежно, поэтому сейчас чувствовал себя довольно бодрым. От вчерашней слабости не осталось и следа. Сколия, проснувшаяся вместе со мной, превратилась в зарянку и вспорхнула с подушки, описывая круги по комнате. Это означало, что она тоже в хорошем настроении. Я протянул руку, и зарянка опустилась в мою ладонь.
- Они не стали тебя будить, - сообщила Сколия. - Ни мистер Скорсби, ни Эстер.
- Эстер?
- Ну да, его деймон. Ушли пару часов назад. Вон там, на столе, записка.
Я поднялся, с удовлетворением отметив, что ноги не подкашиваются, подошёл к столу и в сереньком свете пасмурного дня прочитал короткое

- До полудня осталось всего ничего, - отметила Сколия, ящеркой забираясь ко мне на плечо.
- Да, поэтому мы сейчас уйдём, - кивнул я. - Мистер Скорсби и так сделал для нас очень много... и надеюсь, Магистериум не будет преследовать его за вчерашнее. На месте тех солдат я бы помалкивал о случившемся - ведь их было двое против одного, и они всё равно проиграли.
- Но куда мы пойдём? - пискнула Сколия. - Мы никого здесь не знаем, денег у нас нет...
- Попробуем найти какое-нибудь убежище, где можно пересидеть день-другой, пока нас ищут. Придётся поголодать, но, спасибо епитимьям, нам с тобой не привыкать подолгу поститься, правда? - Я усмехнулся, хотя усмешка вышла натянутой, и ящерка только покачала головой. - А потом попробуем наняться хоть куда-нибудь... хотя бы за еду и одежду. Я же не боюсь работы, даже грязной...
- Ты слишком слаб, - возразила Сколия. - А в твоей тонкой сутане ты мигом простудишься. Заболеть, не имея крыши над головой...
- ...Всё равно лучше, чем согреваться под епископским одеялом, - огрызнулся я, и ящерка обиженно замолчала.

Я покинул трактир, который назывался "Последний фонарь", и пошёл по незнакомой улице, ёжась на промозглом сыром ветру. Сколия пряталась за воротником, лишь изредка высовывая наружу золотисто-зелёную ящеричью головку, а я, стараясь оставаться на людях, скользил взглядом по мастерским и лавчонкам, прикидывая, в какой из них лучше попросить работу. Или, может, наняться на какой-нибудь дирижабль? Хоть кем, хоть уборщиком, лишь бы он летел куда-нибудь подальше от Лондона...
Я понятия не имел, как пройти отсюда к ближайшей воздушной пристани и хотел было узнать это у пожилой жещины, которая вышла на крыльцо одной из лавчонок, чтобы смести с него воду после ночного дождя, но Сколия вдруг предостерегающе запищала - и чья-то рука схватила меня за шиворот и дёрнула к себе.

Смешно сказать, но когда я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли, моей первой мыслью было: "Я уже умирал, а теперь вознёсся..." Но очередная встряска при соприкосновении с твёрдой поверхностью, а главное, выстрелы, которые грянули мне вслед под истошный писк Сколии-зарянки, убедили меня, что я так или иначе остаюсь в собственном теле и в привычной реальности. Вернее, почти в привычной, потому что я до сих пор ни разу не бывал в корзине аэростата. Наверное, я выглядел по-идиотски ошарашенным, прижимая к себе своего деймона, под взглядами мистера Скорсби и его зайчихи, которую, если я правильно запомнил, звали Эстер. Зарянка обернулась лаской прямо в моих руках и белой струйкой скользнула к ней. Та прикоснулась носом к её носу и выглядела при этом очень дружелюбно - в отличие от своего человека, который смотрел на меня хоть и без злобы, но с прежней насмешливостью.

А я смотрел на него в смятении, и прежняя благодарность мешалась с неведомой мне ранее растерянностью. Может, всё дело в том, что ему ничего не было нужно от меня, а вот я, напротив, был у него в неоплатном долгу и в ближайшее время не смог бы вернуть даже малую часть этого долга? Я невольно обхватил руками плечи, потому что внезапно осознал, что меня колотит озноб. Наверное, это естественно, ведь мы поднимались всё выше, корзина аэростата открыта всем ветрам, а на мне была только тонкая сутана... но мне не было холодно. Мне почему-то было жарко под взглядом этих насмешливых глаз, и я не понимал, откуда взялся этот жар. Может, Сколия права, и я действительно заболел?
- Я буду только рад оказаться как можно дальше от Лондона, - ответил я, усилием воли сдерживая зубовную дробь. - И охотно поработал бы вашим помощником, чтобы не быть балластом на вашем аэростате.

Сколия снова превратилась в зарянку и вспорхнула мне на плечо. Её тоже била дрожь, оно и понятно, ведь она - это я. Я взял птичку в ладони, согревая своим дыханием. Просить мистера Скорсби о тёплой одежде было ужасно неловко. Даже если он здесь и сейчас принимал меня в помощники, мне следовало сделать хоть что-то полезное, чтобы иметь право на просьбу. Я искоса глянул на тёплую куртку, в которую был одет аэронавт, и представил, как бы мне самому было в ней тепло... А ещё она бы, наверное, пахла своим владельцем.

Во рту почему-то пересохло, и я торопливо отвёл глаза. Пока что я точно знал одно: он и так уже сделал для меня слишком много, ожидать большего было бы просто наглостью. Но если бы вдруг здесь оказался епископ Гонсалес и протянул мне мой тёплый плащ, канувший где-то в проулке у Трафальгарской площади, я предпочёл бы умереть от переохлаждения.
- А что должен делать помощник аэронавта? - спросил я. - Боюсь, раньше я не летал на воздушных шарах и понятия не имею, как они устроены...
И с тоской посмотрел на пламя, бьющееся в большой горелке и нагревающее воздух в шаре. Наверное, сейчас я бы с удовольствием залез внутрь, чтобы тоже согреться обычным теплом - не тем странным жаром, который охватывал меня при взгляде на мистера Скорсби. Если это болезнь, то, видимо, у меня уже начинался лихорадочный бред и в голову лезли странные мысли. "Пусть не отдаёт куртку... пусть просто сядет рядом и позволит мне прижаться к нему, чтобы согреться..."

В Магистериуме существовало множество способов для умерщвления плоти, чтобы искоренить грех, которым она пропитана. Я не знал, насколько греховны были эти мои мысли, но они по крайней мере не вызывали у меня такого отвращения, как воспоминания о епископе. Об отце Гонсалесе не хотелось думать даже мельком. А на Ли Скорсби хотелось смотреть без конца: широкие плечи и узкие бёдра, длинные ноги, крепкие руки... и лукавая усмешка, таящаяся где-то в усах и лишь иногда сбегающая на уголки рта.

Я прерывисто выдохнул, когда тяжёлая куртка опустилась мне на плечи и спину. Она оказалась такой тёплой и уютной - и действительно пахла Ли... во всяком случае, в запахе дублёной кожи, плотной мягкой подкладки, лёгкого дымка и холодного ветра сквозили солоноватые терпкие нотки, и их было особенно приятно вдыхать. Вдыхать - и думать, почему первым моим порывом было удержать его руки на моих плечах, скользнуть в них и остаться в их горячем кольце... И уже не удивляться этим мыслям. Сколия свернулась под боком у Эстер и, кажется, чувствовала себя не менее уютно, чем я, разом согревшийся в куртке мистера Скорсби.

Я послушно сел на корзину, глядя, как аэронавт достаёт из другой корзины - видимо, кладовой - съестные припасы. Желудок предательски заурчал, перекрывая даже шум ветра, гудение пламени и хлопанье полога. Я смущённо потупился, но, когда увидел собственные колени, обтянутые чёрной сутаной, то сразу вспомнил слова мистера Скорсби о том, что моя одежда привлекает внимание. Я не хотел ни привлекать внимания, ни быть связанным с Магистериумом, даже через кусок чёрного сукна. Спасибо куртке, которая согрела меня достаточно для того, чтобы я мог на минуту с ней расстаться. Лучше уж в ней на голое тело и в тонких подштанниках, чем ещё хоть немного терпеть на себе рабскую робу Церкви. Сколия встрепенулась и от волнения превратилась в большую куницу.
- Ты уверен, что это хорошая идея, Анхель? - тихо прорычала она.
- Одна из лучших, что когда-либо приходили мне в голову, - убеждённо отозвался я, поднимаясь, скидывая куртку на корзину, а потом сдирая с себя сутану, словно старую линялую шкуру. Холодный ветер показался обжигающим, и я тут же снова спрятался в тёплую кожаную тяжесть, пахнущую мистером Скорсби. Но теперь я улыбнулся ему, думая, что он выглядит ещё привлекательнее, когда закутан в плед.
- Больше не хочу её носить, - пояснил я, - а выбросить... Если она свалится кому-то на голову, он, чего доброго, сочтёт это за какой-нибудь знак. Например, как призыв уверовать.
Последнее слово я произнёс с неприкрытой брезгливостью. Зато, когда мистер Скорсби объяснил мне, в чём заключаются обязанности помощника аэронавта, я - впервые за очень долгое время - рассмеялся и, кутаясь в куртку, пообещал:
- Я буду очень стараться, вот увидите.
Он тоже засмеялся, и я подумал, что мог бы слушать его смех часами. Как и голос. И смотреть на него - как он подставляет лицо ветру, как раздувает ноздри, вдыхая туманную облачную прохладу... как двигаются его губы, когда он в очередной раз подшучивает надо мной, и как ловко его руки управляются с нехитрой готовкой в гондоле аэростата. Еда, которую мистер Скорсби протянул мне, пахла просто одуряюще, и я, кажется, сглотнул гораздо громче, чем позволяли приличия. Я уже готов был наброситься на кашу, но аэронавт упомянул ведьм, и у меня перехватило горло, словно Сколию опять душила Виперус.

- Я... - Говорить было трудно, потому что мы даже с моим деймоном старались не вспоминать ту историю, но и не ответить было нельзя. Мало этому человеку хлопот со мной, мало того, что он уже ввязался в конфликт с Магистериумом - но если из-за меня он ещё и с ведьмами поссорится... - В общем...

Сколия тут же выпросталась из-под бока Эстер и порхнула ко мне под куртку, высунув из-за отворота ласочью мордочку. Я вздохнул, собираясь с мыслями и с силами, чтобы рассказать обо всём по порядку и ничего не скрывая.

- Это было в первый год моего послушничества. Магистериум забрал меня из приюта, когда мне было семь лет, и в семинарии-интернате я познакомился с Хосе Альваресом... вернее, он числился там под именем Хосе Альвареса. Но, когда мы подружились, он открыл мне своё настоящее имя. Куллерво - так звала его мать, Лемпи Илмэйтар из клана Инара. Ведьма. Он много рассказывал о ней, потому что очень тосковал... Рассказывал, как летал вместе с матерью на ветви облачной сосны, а их деймоны - её белая неясыть Варма и его Инкери в облике жаворонка - играли в воздухе в догонялки. И как засыпал на берегу озера возле костра - не потому что ему было холодно, а потому что любил смотреть в огонь и слушать, как тот потрескивает, будто шёпотом рассказывает сказки... А ещё любил смотреть на маму, сидящую рядом с отцом. Его отец... он тоже был из Магистериума и отправился на Север с миссионерским заданием, но встретил Лемпи, и... в общем, Куллерво говорил "папа влюбился в маму", хотя его долго переучивали на "ведьма околдовала служителя Властелина". И вместо "над моими родителями смилостивилась Ямбе-Акка" заставляли говорить "отца, очищенного от скверны, забрал Всевышний", а про маму вообще запрещали упоминать. Уже потом, гораздо позже, я узнал, что его родителей заманили в ловушку. Мать сожгли, отца запытали насмерть, а сына забрали в интернат Магистериума, чтобы тот своим служением Властелину искупил родительский грех...

Я умолк, потому что сердце у меня разрывалось, и горло то и дело сдавливали спазмы. Вместо меня продолжила Сколия:
- Хосе... то есть Куллерво, оказался слишком упорным во грехе. И его... очистили. Мы с Анхелем видели, как это происходило. Как угасала душа, разрубленная надвое громадным лезвием... Инкери в тот момент была ежонком, им и осталась. Кружила по клетке, и глаза у неё были... мёртвые. Совсем как у её человека. Куллерво потом ещё жил в интернате какое-то время - мертвец, улыбающийся тем, кто убил его, а затем поднял из могилы, забыв воскресить. Потом нас с Анхелем отправили в карцер, потому что Анхель задал наставникам неудобный вопрос про ведьм. В карцере было очень страшно, но не из-за холода и голода, а потому что нам всё время снилось это... очищение. Когда мы вернулись, Куллерво в интернате уже не было, а наставники сказали, что во всём случившемся виноваты мы. Если бы мы были тверды в вере, то склонили бы брата Альвареса к свету. Но тот вопрос означал, что тьма, владевшая братом Альваресом, проникла и в нашу душу. Я пыталась доказать Анхелю, что это не так, но...

Она снова юркнула под куртку, и я чувствовал её дрожь. Накрыв маленький холмик ладонью, я закончил:
- Так что вряд ли ведьмы будут расположены к вам, если увидят в моём обществе. Я понимаю, что всё, случившееся с Куллерво, произошло не по моей вине, но всё равно... я ведь и после этого оставался в Магистериуме. Укреплял свою веру... и если бы не домогательства епископа, может, и сейчас бы там был. Во всяком случае, до тех пор, пока мне не пригрозили бы той же гильотиной. Ведь мне уже двадцать четыре, а Сколия по-прежнему меняется...
Я горько усмехнулся и посмотрел на мистера Скорсби в упор.
- Словом, если вы теперь решите выкинуть меня из гондолы, я пойму. И всё равно буду вам очень благодарен за всё, что вы для меня сделали. Разбиться, упав с высоты птичьего полёта, гораздо лучше, чем ублажать отца Гонсалеса или расстаться со своим деймоном.

Слова мистера Скорсби принесли мне не только облегчение, но и неведомую доселе радость - особенно когда я услышал, что он не изменит своего отношения ко мне. Я благодарно улыбнулся, закивал и наконец набросился на еду. Сколия, снова обернувшись куницей (видимо, так было теплее), сразу вернулась под бок к Эстер, и та, прижавшись носом к её носику, улеглась рядом, подобрав под себя лапы. Раньше Сколия ни к кому так не льнула - может, только к Инкери, но совсем недолго. Я, поглощая самую вкусную в моей жизни кашу и запивая её самым горячим и душистым в мире чаем, невольно ей позавидовал: всё-таки у деймонов многое гораздо проще, чем у их людей...

А мистер Скорсби тем временем занялся одеждой - достал из небольшого рундука несколько вещей, которые даже на вид были очень тёплыми. Я смотрел на него, забыв даже устыдиться, что слишком быстро и жадно умял свою кашу, а ведь такая несдержанность неприлична... для кого? Для служителя Магистериума? Но я уже не был им и не хотел даже думать о возвращении! Или же воспитанному человеку (которым я всё-таки себя считал) стоило бы вести себя умереннее? Но аэронавт с явным одобрением смотрел, как я ем, хотя сам к своей порции даже не прикоснулся... И Сколия не тревожилась ни о чём, блаженно посапывая рядом с Эстер и не обращая никакого внимания на порывы ветра, которые волнами проходились по тёмно-коричневому меху с серебристой опушкой.

От непривычной сытости и тепла куртки я бы, может, тоже заснул, но мистер Скорсби подошёл ко мне вплотную и опустился на колени. Так наши лица оказались совсем рядом. И я даже не успел ответить, что верю ему во всём и счастлив, что нахожусь сейчас здесь, рядом с ним, как он начал меня одевать. Совсем как ребёнка, и впору было воспротивиться, что я мог бы и сам одеться, но... его руки, расправляющие на моём теле тёплую мягкую ткань, будили во мне совершенно не детские чувства. Ладони были крепкими и тёплыми, почти горячими, и когда они касались кожи, это было так приятно, что безумно хотелось удержать их возле себя, прижать к бокам и груди, чтобы впитать их жар и насладиться сполна. Никогда ничьи прикосновения не волновали меня настолько сильно, ни к чьим рукам я не тянулся с таким желанием... желанием чего? Чтобы они остались со мной? Чтобы сжимали крепче и дольше?

Деймоны спрятались от ветра под пологом, но я едва это заметил, потому что снова задрожал, и отнюдь не из-за холода. Но аэронавт, видимо, подумал, что я снова замёрз - и как же я обрадовался, что он так подумал! Потому что он надел свою куртку и притянул меня под неё, спиной к своей груди, прижал очень крепко и запахнул полы одежды на нас обоих, словно укутывал в один кокон. Я обхватил его руки своими и притиснул их к себе, чтобы быть ещё ближе. Мне хотелось быть ближе к нему. Совсем близко.

Чувствуя затылком его плечо, а спиной - мускулистое тепло, в котором билось сердце, я блаженно прикрыл глаза, хотя моё собственное сердце зачастило и затрепетало. Наслаждаясь близостью, о которой я не посмел бы попросить сам - как не смел просить ни о еде, ни об одежде, - я думал, что мне с детства внушали: я принадлежу Всевышнему и не волен в своих телесных и душевных порывах. Все они должны были быть устремлены к престолу Властелина, а всё земное и, тем более, плотское дОлжно с негодованием отвергать как низменное и недостойное. Наученный горьким опытом, я не задал ещё один неудобный вопрос: если Всевышний хотел видеть нас чистыми и непорочными, почему изначально не создал нас такими и не лишил желаний, которые Его служители считали греховными?
Тем более что сами служители себе в этом грехе не отказывали...

Но раз теперь я свободен и принадлежу сам себе, это означает и то, что я могу сам распоряжаться собой, своими душой и телом. Я сам могу решать, что мне нравится, а что нет. И хотеть или не хотеть чего-то я тоже буду сам, без оглядки на чужую волю. И я знал, чего я хочу сейчас: вот так сидеть, прижавшись к мистеру Скорсби, чувствовать его сердце, бьющееся мне в спину, и его дыхание возле моего уха. И вздрагивать от мурашек, бегущих по мне горячими волнами, - тоже хочу, потому что это приятно...

Я чуть повернул голову и уткнулся в его шею, ощутив краешком рта обнажённую кожу. Глубоко вдохнул его запах - да, эта солёная терпкость и была его запахом, я не ошибся, когда кутался в его куртку. Повозился, устраиваясь удобнее, и тихо ответил:
- Я верю вам, мистер Скорсби. Правда верю. И когда вы вот так обнимаете меня - разве могу я сомневаться в том, что всё правда будет хорошо? И для меня вы... действительно самый лучший аэронавт во всём мире. Потому что с вами...
Я не договорил, не умея назвать то, что испытывал, какими-то словами, кроме тех, что мне вдалбливали всю жизнь. Но они для этих чувств точно не подходили. Я не мог считать волнение, охватившее меня, позором и грязью. Поэтому просто ухватил его ладонь и потянул под свитер и майку, которые он на меня надел. Потянул к самому телу, чтобы кожа касалась кожи...

Я выгнулся под его ладонью, ловя его дыхание. Я и сам тяжело дышал, потому что по телу волнами прокатывала раскалённая дрожь, а управляла ею его рука на моём соске, его хриплый шёпот, твёрдость в его паху, на которую мой низ живота ответил приливом такой же горячей твёрдости. Кончики его усов покалывали мои губы, но он замер, не пытаясь поцеловать или сделать прикосновения более интимными. И я ни секунды не сомневался, что стоит мне попытаться высвободиться из его рук или отстраниться, или ещё как-то показать, что мне не нравится происходящее, - и мужчина остановится. Причём раз и навсегда. И никогда больше не будет ни обнимать, ни даже трогать лишний раз...

От этого осознания у меня что-то больно сжалось внутри. Я не хотел, чтобы он останавливался. Я хотел, чтобы всё продолжалось и дальше, но только с ним. Мне нужны были его руки, его губы, его жар, и ничьих других я не желал. Потому ли, что я был ему благодарен за спасение и заботу? "Нет, - ясно отдалось во мне, - даже если бы мы встретились в иных обстоятельствах, я бы потянулся к нему. Я бы... пожелал его".

Я вдохнул его запах как можно глубже, чувствуя, как смежаются сами собой веки и как приоткрываются губы ему навстречу, а в паху бьётся жгучая тяжесть и тоже хочет, чтобы мистер Скорсби... Ли... до неё дотронулся. Все мои познания о телесной близости исчерпывались проповедями, обличающими грех, и рассказами, которыми послушники шёпотом обменивались в общей спальне. Первые были скупы на подробности, вторые, наоборот, ими изобиловали, но и то, и другое прежде вызывало во мне только отвращение, которое благодаря поползновениям епископа только усилилось.
Но теперь я был рядом с человеком, чьей близости хотел сам. Этот человек волновал меня, вызывал во мне чувства, которые были мне безумно приятны, и я с каждой секундой всё сильнее жаждал большего. Ещё ближе, ещё жарче... и мысль о том, что это происходит по моему собственному выбору, только добавляла моим ощущениям остроты и огня.

Я подался навстречу его губам, хотя понятия не имел о таких поцелуях и ни с кем раньше не целовался. Но я впитывал его дыхание, пахнущее солоноватым ветром и им самим, захлёбывался и всё равно не отрывался от его рта, готовый учиться у Ли, чтобы целовать его так же, как он меня. Чтобы он испытывал то же, что и я, хоть немного. И уже не раздумывая, снова взял его за руку, которая гладила мою грудь, и потянул ниже, туда, где тёплые штаны бугрились и даже, кажется, чуточку повлажнели. А сам прижался к его каменному паху, не в силах сдержать короткого стона, почти такого же хриплого, как у мужчины.
- Я... хочу, - простонал я в его губы. - С вами... с тобой - я хочу. Если можно, то не... останавливайся... пожалуйста...
Меня снова пробила жгучая дрожь, но по лицу хлестнул очередной порыв ветра, и я опять застонал - почти разочарованно. Ли сказал "если бы тут не было так ветрено"... Это значит, что он всё-таки остановится? При этой мысли меня почему-то охватил гнев. Это самое приятное в моей жизни действо прервётся из-за какого-то ветра?!
- Мне не холодно, - торопливо зашептал я, задевая языком краешки его рта, - мне совсем не холодно, и я хочу... очень хочу... чтобы дальше, чтобы ещё больше... Ли, прошу тебя!

А потом сделал то, чего не делал никогда, потому что прежде меня тошнило от одного только представления об этом. Я втиснул свободную руку между его и своим телом и накрыл ладонью его пах. Провёл раз, другой, попробовал сжать...
- Хочу его, - откровенно сказал я, глядя в тёмные глаза, где прежние насмешливые искры превратились в новые огоньки. - И хочу тебя. Научи, как сделать тебе хорошо...

Когда Ли увлёк меня за одеяла, я уже почти ничего не соображал. Меня трясло от желания, от волнения, от нетерпения, и эта смесь била в голову, как, наверное, бьёт крепкий алкоголь. Моё тело обрело собственную волю, и всё, на что хватило моего сознания, - это обнять аэронавта, прижимаясь к нему, и почти рычать от того, что между нами слишком много одежды. А я хотел ощутить его кожей к коже - его тяжесть, его колено, раздвигающее мне ноги, его член, который так сладко тёрся о мой, даже через штаны. А ещё мне хотелось целовать его бесконечно, исследуя языком его рот, сходя с ума от его вкуса... но, наверное, нельзя иметь всё сразу, как бы велико ни было желание. Я не знал, поэтому предоставил Ли полную свободу действий, зная, что он не сделает мне больно, только хорошо - и с каждой секундой всё лучше и лучше.

Он не раздел меня целиком, но исполнил мою просьбу, и я ощутил его губы, язык и лёгкую щекотку усов на своём соске. Он целовал, посасывал, покусывал, доводя меня почти до исступления. Я задыхался, отвечая ему бессвязным шёпотом и умоляющими стонами, и Ли ответил на мою мольбу: горячие пальцы сжали мой налившийся твёрдостью член. Кажется, я закричал, но кровь грохотала в ушах, отсекая все звуки, даже те, что издавал я сам. Повинуясь, наверное, самому древнему инстинкту, я задвигался, толкаясь членом в его ладонь, и казалось, что не может быть в мире ничего слаще, чем такая ласка. Я так думал ровно до того момента, как пальцы сменились губами, а язык провёл по моей головке, одновременно увлажняя и собирая с неё влагу.

С этой минуты я кричал, почти не переставая, потому что это было слишком прекрасно, слишком остро, слишком сладко, чтобы выносить это молча. Ли ласкал меня губами, языком и горлом, заставляя погружаться глубже и меня самого отправляя в какие-то неизмеримые глубины удовольствия. Кажется, я не смог продлить наслаждение, хотя очень хотел, но экстаз накрыл меня, и я выгнулся, забился в его руках и губах, чувствуя, как изливаюсь раз за разом... Но я не успел посетовать на то, что всё закончилось слишком быстро, потому что на самом деле не закончилось ничего - и Ли не прекратил меня ласкать. Следующий взрыв я уже пытался хоть немного сдержать, но мне это не удалось, и я, наверное, чудом не обрушил на нас сразу все одеяла, потому что извивался и метался в экстазе, ничего не видя и не слыша, только чувствуя так ярко, как никогда в жизни. И я даже не сразу смог увидеть, что Ли улыбается мне... но это была самая чудесная улыбка, означающая, что приятно было не только мне, что ему нравилось здесь, со мной!

Прежде чем ответить на его вопрос, я потянул его на себя, сглотнув, когда его ладонь снова накрыла мой твёрдый ствол. Он так и не опал, и это было какое-то волшебство... может, именно для этого некоторым нужны возбудители? Мне же был нужен только Ли, и я поцеловал его, чувствуя на губах новый привкус. Когда до меня дошло, что это мой собственный вкус, я ошеломлённо отстранился и облизнулся, чтобы распробовать. Вот, значит, что он чувствовал, когда я изливался ему в рот...
- Я многое слышал, да, - задыхаясь, согласился я. - Но эти истории рассказывались так, что вызывали только омерзение и ужас. В них было про боль, брезгливость и тошноту... а про удовольствие не было ничего. И поэтому ничего из описанного не хотелось даже вспоминать, не то что пробовать. Я и сейчас не хочу о них думать. Наверное, они были по-своему правдивы, но здесь, у нас с тобой, совсем другая правда... твоя и моя. Я ещё никогда не чувствовал себя настолько живым, Ли... и я никогда никого не желал. Вообще. А тебя хочу всего...

И я, по его примеру, расстегнул его штаны, запустив руку туда, где было по-прежнему твёрдо и обжигающе горячо. Ли вздрогнул, и я замер, но руку не убрал. Снова поцеловал его и прошептал на ухо:
- Я хочу сделать с тобой то же самое. А ещё... я хочу почувствовать тебя в себе. Можно?
Я сжал его влажный ствол, а потом всё же вынул руку и поднёс её к лицу, чтобы ощутить его запах и попробовать на вкус. Он был чуть резче, чем мой собственный, отдавал мускусом - и безумно мне понравился. Мне снова хотелось больше. Неведомый голод заставлял меня тереться о его руку, прикусывать его губы в поцелуе и тут же запрокидывать голову, подставляя шею и грудь его губам. Я не знал, смогу ли когда-нибудь насытиться.
- Наверное, я всё-таки не совсем ангел, - простонал я, снова нащупывая в его штанах твёрдый ствол и скользя пальцами по влажной гладкости головки. - Но и это не может быть ни грехом, ни грязью... Пусть оно продолжается, Ли...

Я не сделал с ним того, что хотел, но Ли, кажется, не огорчился из-за этого - потому что продолжал выплетать огненную сеть прикосновений и поцелуев, в которую пеленал меня слой за слоем и в которой я чувствовал себя бесконечно счастливым. Он, смеясь, называл это пыткой, но разве бывают такие пытки, чтобы жаждать их, чтобы голодать по ним, чтобы насыщение было совсем коротким, а голод только разрастался? Его улыбающиеся губы, к которым я так неистово тянулся, его сильные горячие руки, ласкающие меня нежно и откровенно, его твёрдый, истекающий желанием ствол, от которого я не мог оторваться, - весь Ли был ожившей мечтой одного незадачливого ангела. Незадачливого - потому что раньше этот ангел даже не представлял, что такое бывает, не говоря уж о том, чтобы мечтать и желать этого. Тело - не сосуд греха, а источник наслаждения, и когда удовольствие взаимно, когда этого хотят оба, в нём есть место всему, кроме грязи. И кроме страха. Ли входил в меня пальцами, и хоть ощущение было непривычным, я не боялся, принимая его горячо и охотно. Так же, как с готовностью почти принял в себя его член, и это "почти" не имело ничего общего с моим или его отторжением. Да, не следовало пренебрегать безопасностью в небе, особенно теперь, когда мне более чем когда-либо хотелось жить. Жить рядом с ним, зная, что могу обнимать его, целовать и ласкать, получая и доставляя наслаждение. Поэтому каждое его "мой", обращённое ко мне, отзывалось в моей душе неистовым восторгом, обещая долгую жизнь на земле и в небе, и именно рядом с ним. Он пообещал, что не отпустит меня, но я и сам бы никогда его не оставил - только если бы он потребовал этого. А даже если бы и потребовал, то всё равно остался бы для меня единственным.
- Мне никто не нужен, кроме тебя, - шептал я сорванным от криков голосом, впуская в себя сперва его пальцы, а потом - влажную упругую головку ствола, и жадно принимая его излияния. - Я хочу быть с тобой... Не отпускай...
Кажется, очередной экстаз перешёл в забытьё. В какой-то миг меня окутала темнота - не холодная и страшная, в которой могли таиться какие угодно чудовища, а такая, словно кто-то большой, сильный и бесконечно добрый укрыл меня в ладонях, где было тепло и уютно, и мягко покачивал, как в колыбели... или это покачивалась гондола аэростата? Последней осознанной мыслью было: "Скорее бы на землю - и снова в объятия Ли..."

Когда я проснулся, то никакого покачивания не ощутил. Я по-прежнему лежал в закутке, свернувшись под тёплым одеялом, и тело сладко ныло, требуя продолжения волшебства. Сколия в облике трёхцветной кошки обнюхивала моё лицо. Давно она не принимала эту форму... Кошкой она становилась, когда чувствовала, что мы в полной безопасности. Я выпростал руку из-под одеяла и погладил мягкую спинку, выгнувшуюся под моей ладонью.
- Просыпайся, - мурлыкнула она. - Мы уже на земле. Ли разбил лагерь, развёл костёр и сейчас готовит ужин. А его помощник бессовестно дрыхнет...
Я засмеялся в ответ, подмечая, что в её голосе появились новые нотки - лёгкая насмешливость, точь-в-точь как у Ли. Добрый знак.
- Только одевайся теплее, - велела она, выскальзывая из закутка. - Возле воды прохладно, даже если сидеть у огня.
А теперь она говорила совсем так же, как Эстер... Я расплылся в блаженной улыбке, ощупью находя свою одежду и кое-как в неё влезая. И майка, и свитер пахли мной и Ли. Я не променял бы их даже на королевскую мантию, даже на ризу Всевышнего...

Выбравшись из гондолы, я подошёл к палатке, возле которой весело плясал костерок. Ли помешивал что-то в котелке, булькающем на огне, и это что-то пахло ещё вкуснее, чем давешняя каша. Я хотел есть, всё так, но ещё больше я хотел снова прикоснуться к аэронавту. Убедиться, что всё было по-настоящему и мне ничего не приснилось.

Я сел с ним рядом, прижавшись к его боку, и дотронулся губами до руки, лёгшей мне на плечо. Но я не успел ничего сказать, потому что, к моему изумлению, на его колено запрыгнула Сколия - уже не кошка, но довольно крупный зверёк с длинным гибким телом, толстенькими лапками и пушистым хвостом едва ли не длиннее туловища. Закруглённые треугольнички ушей прижались к голове, потом опять растопырились в стороны. Тёмные глаза смотрели внимательно и чуть смущённо. Тёмно-бурый, почти чёрный мех едва заметно золотился в свете костра.

Ли выпустил из другой руки деревянную ложку и взглянул на меня, словно спрашивая разрешения. Я улыбнулся и кивнул, ни секунды не колеблясь, и прикрыл глаза от удовольствия, когда сильные мужские пальцы нежно взъерошили густой соболиный мех. Раз, другой... А потом мою ногу тронула крепкая лапа - и я потянулся навстречу Эстер. Она тоже запрыгнула ко мне на колени, прижалась к моей груди и пощекотала подбородок кончиками ушей. Я погладил эти уши, и зайчиха зажмурилась, подёргивая носом.
- Значит, соболь, - констатировал я очевидное. - Прежде ты редко становилась кем-то из семейства куньих...
Сколия гордо дёрнула ухом, не прекращая льнуть к ладони Ли.
- Теперь я не боюсь защищать себя, - заявила она. - И смогу защитить Эстер, если понадобится.
Одним текучим движением она перебралась ко мне и лизнула зайчиху в нос, глядя на неё с обожанием. Я потёрся щекой о плечо Ли, полной грудью вдыхая его запах, но ничего не успел сказать. В воздухе над нами захлопали крылья, и возле костра опустился большой серый гусь. Склонив голову, он внимательно разглядывал нас. Деймон... но чей?

Эстер соскочила с моих колен и наклонила голову. Спустя мгновение Сколия повторила то же самое.
- Серафина Пеккала, королева ведьм озера Инара, шлёт вам привет, - произнёс гусь. - Мы рады снова видеть вас, Ли Скорсби и Эстер. И рады познакомиться с вами, Анхель Морено и Сколия.
Я тоже склонил голову, чувствуя, как сжимается сердце, и видя, как дыбится мех на загривке Сколии. Приём оказался тёплым, но... будут ли мне по-прежнему рады, когда узнают от меня историю одной несчастной влюблённой пары и их сына, которого постигла такая страшная участь? Что ж, я в любом случае не собирался ничего скрывать и только надеялся, что гнев ведьм падёт на меня одного. Ведь Ли ни в чём не виноват перед ними.